Русские историки (Карамзин, Костомаров) при объясненин возникновения русского патриаршества слишком много значения придавали честолюбию Бориса Годунова, проведшего своего ставленника Иова в митрополиты и затем украсившего его титулом патриарха. Хотя и нельзя отрицать, что честолюбивый Борис Годунов, задумав перевести ослабевшую династию Рюриковичей в русло своего рода, хотел закрепить в сознании народном свое грядущее воцарение мистикой именно патриаршего венчания, как и подобало действительному наследнику сана византийских царей всего православия, но главная причина лежала глубже.

Вопрос о патриаршестве буквально вспыхнул в Москве, как только там получили весть, что на границе Руси появился патриарх Антиохийский Иоаким, который, как мы знаем, проехал через Львов и Западную Русь в самый важный момент ее жизни, накануне печальной памяти Брестского собора, и вовлечен был в активные действия на защиту Православия. Появление восточного Патриарха на русской земле являлось небывалым фактом за всю историю русской церкви.

У москвичей поднялось и чувство привычного почтения к своим отцам по вере, наследникам славы древней церкви, и жажда показать свое благочестие и блеск царства. Возник вместе с тем и прямой расчет сделать большое дело - начать переговоры об учреждении патриаршества. К этому они и приступили.

Встреча патриарха в России была пышной в отличие от "никакой" в Польше и Зап. Руси. Уже это одно не могло не льстить Восточным Патриархам и не радовать их. По приказу из Москвы, смоленскому воеводе велено было встречать патриарха "честно," доставить ему все удобства, продовольствие, и с почетной охраной сопровождать до Москвы. 6-го июня 1586 г. Патриарх Иоаким прибыл в Смоленск и оттуда препроводил свое письмо к царю Федору Ивановичу. Этот патриарх уже писал прежде Ивану IV и получил от него 200 золотых. Письмо патр. Иоакима было полно "византийских," т. е. неумеренных похвал московскому царю: "если кто виде небо и небо небеси и вси звезды, аще солнца не виде, ничтоже виде, но егда видит солнце, возрадуется зело и прославит сотворшаго и Солнце же наше правоверных хрестьян в днешние дни, - ваша царьская милость едино межи нами есть." Исходя из этого, московский царь легко мог ставить вопрос: пора же наконец "солнцу правоверных христиан" иметь возле себя и патриарха?

Навстречу гостю высылались царем почетные послы в Можайск, в Дорогомилово. 17-го июня патр. Иоаким въехал в Москву и был помещен на Никольскам крестце в доме Шереметева. 25-го июня был парадный прием патриарха у царя Федора Ивановича. Но характерно то, что митр. Дионисий ни визита, ни привета патриарху не сделал. Этого не могло произойти без соглашения со светской властью. Митрополит явно хотел дать почувствовать восточному просителю милостыни, что он - русский митрополит - такой же автокефальный глава своей церкви, как и Патр. Антиохийский, но только глава церкви бульшей, свободной и сильной, - а потому патриарху следовало бы первым идти к нему на поклон. А так как патриарх хочет обойтись поклонами царю, то и митрополит русский первый "шапки не ломает."

Патриарха, по почетному обычаю, везли во дворец в царских санях (хотя было и лето) - волоком. Царь принял его в "Подписной Золотой Палате," сидя на троне в царском облачении, среди разодетых бояр и чинов по чину принятия послов. Царь встал и отошел на сажень от трона для встречи. Патриарх благословил царя и вручил ему в дар мощи разных святых. Тут же передал царю рекомендательное письмо, врученное ему КПльским патриархом Феолиптом вместе с Александрийским Патриархом Сильвестром, о помощи Иоакиму в покрытии долга Антиохийской кафедры в 8.000 золотых.

Странно звучат последние слова. Все почти официальные документы об этом деле тенденциозны. И тут мы невольно чуем скрытое предложение москвичей Иоакиму (м. б., с обещанием уплатить искомые им 8.000 золотых), не откладывая в долгий ящик, самому поставить патриарха, а задним числом искать потом подтверждения.

Переговоры кончились быстро. Иоаким что-то получил и обещал содействовать делу среди своих восточных собратий. Патриарху позволено было посетить монастыри Чудов и Троице-Сергиевский, где он и был с почетом и подарками принимаем 4 и 8 июля.

17-го июля он опять почетно был принят на прощанье царем в золотой палате. Царь здесь заявил о своей милостыне патриарху и просил молитв. О патриаршестве не было ни слова. Это еще не было предметом гласности. Отсюда гостей направили в Благовещенский и Архангельский соборы для напутственных молебнов.

А, может быть, "пересол" в дипломатии митр. Дионисия принадлежал ему лично, а не царской политике и даже вопреки ей. Политика велась Борисом Годуновым. Дионисий принадлежал к партии противников Годунова. Последний имел своего любимца среди иерархии для замены Дионисия, Старицкого игумена Иова, которого и метил в кандидаты на патриаршество. Донисий мог подозревать, что интригующий Борис, ради своего любимца, согласится пред греками на какую-нибудь тень зависимости от них ради приобретения пышного патриаршего титула. Отсюда резкая демонстрация Дионисия ради сохранения совершенной автокефалии и достоинства русской церкви. В следующем 1587 г. митр. Дионисий и архп. Крутицкий Варлаам, как открытые противники Бориса, были свергнуты последним, и на место Дионисия быя поставлен митрополитом избранник Бориса - Иов.

1-го августа патриарх с почетным эскортом выехал в Чернигов. Для "подталкивания" московского плана вместе с Патриархом Иоакимом послан был подъячий Михаил Огарков (желавший по пути выкупить из турецкого плена своего сына). Огарков повез богатые денежные и вещевые дары патриархам КПльскому и Александрийскому.

Воеводам и Смоленскому епископу Сильвестру дан был наказ: встретить патриарха со всем почетом, "как своего митрополита"(!), и в церкви чтобы было "чинно и людно." А почетному приставу, посылаемому сопровождать патриарха до Москвы, Семену Пушечникову, дается "память," чтобы тайно разузнал "у старцев и слуг": действительный ли он патриарх и нет ли другого на его месте в КПле, и есть ли у него какие полномочия и от других патриархов? "Каким он обычаем едет к государю и о чем идет, и из Царя-города он ко государю со всех ли приговору патриархов поехал, и ото всех с ним патриархов ко государю есть какой приказ; и как он поехал из Царягорода, и кто во Царегороде ныне патриарх после его, на его место стал, и Феолиптос, которой преж тово был патриарх, куды ныне пошел, и вперед ему ли Иеремею быти в патриархех, как он назад приедет во Царьгород, или Феолиптосу"?

Арсений так описывает въезд в Москву с последней остановки у Дорогомиловской заставы: "Двинувшись из Смоленска 1-го числа июля месяца, через десять дней мы приехали в великую Москву, и за пять миль до великой Москвы царь Феодор и великий митрополит великой Москвы кир Иов выслали навстречу патриарха двух архиепископов, двух епископов, почетных бояр, архимандритов, игуменов, священников, монахов и много народу. Архиереи и царские бояре, прибыв к патриарху, высказали ему приветствие и удовольствие царя, а патриарх, встав с места и простерши руки к Богу и помолившись долго, весьма благодарил царя, и по молитве благословил архиереев и царских бояр, дав им святое целование, равным образом благословил и всех; и все в порядке мы пошли с торжеством и великою честию в великую Москву." Это было 13 июля 1588 г. Гостей провезли по лучшим улицам Москвы среди народа и поместили на Рязанском подворье. Лично от царя к С. Пушечникову здесь присоединяется еще пристав Григорий Нащокин для забот о гостях и для... политического над ними надзора. Стража из трех детей боярских, "которые бы полутче и покрепчае," чтобы зорко следили: как бы кто из греков и турок не проник к ним без спроса? Все сношения с внешним миром могли допускаться только с дозволения посольского дьяка (министра иностр. дел) Андрея Щелкалова: "беречи, чтобы к двору к патриарху и к митрополиту и к архиепископу нихто не приходил из гречан и турчан и иных никаких иноземцев, и его людей никого з двора не спущати...: а хто из иноземцов учнет к патриарху проситца, а патриарх их к себе велит пущати, или патриарх о которых иноземцах почнет говорить, чтоб к нему пущати, и Григорию и Семейке о том патриарху говорити, что они про то скажут государевым боярам и посольскому дьяку Ондрею Щелкалову, а без боярского ведома таких людей иноземцов пущати они не смеют, покаместа патриарх у государя будет." Такая техника предосторожностей была обычной в Москве для иностр. посольств, особенно восточных. Турки имели обыкновение православному духовенству и купцам из греков давать открытые поручения и письма в Польшу и Русь, как дипломатическим курьерам. А еще чаще эти фигуры сами служили шпионажу (между Турцией и Венгрией, Москвой и Польшей и между Польшей и Москвой). В Москве их "берегли." Но это положение арестантов, конечно, обидное и тяжелое. Иерофей Монемвасийский пишет с горечью о полицейском надзоре за ними, о приставах: "люди (они) недобрые и нечестные, и все, что слышали, передавали толмачам, а те доносили самому царю"; патриарха держали как бы в заточении: "никому из местных жителей не дозволяли ходить к нему и видеть его, ни ему выходить вон с подворья, - и когда даже монахи патриаршие ходили на базар, то их сопровождали царские люди и стерегли их, пока те не возвращались домой."

В ближайшее воскресенье, 21 июля, был прием у царя во дворце. Патриарх ехал туда на осляти, народ стоял по пути. Митр. Иерофей и арх. Арсений ехали на конях (конечно, верхом, как всегда в древности и как теперь на Востоке). После трех почетных встреч гости были введены в "золотую подписную палату," где царь сидел в торжественном облачении, окруженный боярами и окольничими, во всем параде. Царь Феодор Иванович, как при посольских приемах, встал с трона и переступил навстречу патриарху с полсажени, благословился у патриарха и спросил: "здорово ли он дорогой ехал?" Иеремия ответил по заученному ритуалу: "Божиею милостью и твоим государевым жалованьем, как есмя очи твои царские увидели, все есмя забыли и до царствия твоего дошли есмя здоровы." (Все, конечно, через переводчиков, бывших и с патриархом, и со стороны московского правительства). Патриарх поднес царю в подарок святыню: "Панагею золотую с мощами многими (это не нагрудная панагия, а род иконообразного ковчежца), в ней крест от животворящего древа, на чем распят бысть Христос, да в той же панагеи кровь Христова, да часть от ризы Христовы, да часть от копья, да часть от трости, да часть от губы, которою поили Христа отцтом, да часть от терновово венца, который жиды клали на Христа, да три пуговицы от ризы пречистые Богородицы и иные мощи. Мощи св. великого царя Костянтина, кость ручная от лохти в кисете серебряном; а привез те мощи во Царь-город из Серпские земли Сюлеман салтан и отдал патриарху бывшему Иеремею в Пречистую Богородицу, мощи от 40-ка мученик, святого Якова рука левая по локоть."

Сверх этого патриарх прибавил, что "есть у него некоторые речи тайные, и Борис бы Феодорович выслушал их вкратце." По-видимому, эти "тайны" относились к тому же пункту русских планов в выборе короля, а никак не к той "тайне," которая интересовала Москву в лице п. Иеремии. Но, увы, Иерофей откровенно пишет, что они приехали в Москву только "за милостыней и ради долгов, которые наделали в наши дни." И Борис Годунов не особенно долго интересовался "тайнами" патриарха Иеремии. Всего Иеремия в дворцовых церемониях и беседах провел не более часа и во 2-м часу дня вернулся к себе - обедать.

Задал ли Иеремии Годунов прямо вопрос о патриаршестве? Очень вероятно. Но Иеремия не мог утешить Бориса, ибо, как видно из дальнейших заявлений Иеремии, последний мог сказать только, что "слышал" о желании русских иметь патриарха, и об обещании других патриархов подумать об этом. Но, видимо, не стыдился признаться, что никаких обязательств на себе не чувствовал. Московские дипломаты свое разочарование от приезда патриарха Иеремии дали ему почувствовать. После парадного приема, оставили его со спутниками как бы под почетным арестом на Рязанском Подворье, как бы в полном забвении на целые недели и месяцы(!). Арсений Эласс. (оставшийся в России) старается затушевать этот конфликт. Он пишет эвфемически, что вернулись они из дворца с честью и здесь оставались, обращаясь со множеством благородных людей, царских приставников, дни за днями, недели за неделями, пока патриарх не заявил, что он собирается домой."

Вот, когда москвичи взяли патриарха "измором" и дали ему понять, что, как собиратель милостыни, он им неинтересен и просто ненужен, тогда они приступили к разговорам о том, что самой Москве было интересно. В долгие дни бездействия, хоть и на сытых царских хлебах, по описанию Иерофея, хитрые агенты правительства, умело льстя патриарху, постепенно выпытывали его мнение о возможности учреждения в России патриаршества. И Иерофей осуждает Иеремию, что тот нетактично менял свое мнение. Сначала начисто отрицал, упирая на то, что он здесь один, а только собор патриархов правомочен на такое дело. Но затем согласился, что может, пожалуй, признать и утвердить такую же автокефалию за русской церковью, какая имеется в архиескопии Ахридской. Как известно, это была ограниченная автокефалия с поминанием патриарха КПля и получением св. мира от него. Затем под турецким игом Архида была вполне зависимой от патриарха и только номинально автокефальной. Это было меньше того, чем располагала dе fасtо русская церковь, совершенно незнавшая над собой КПльской власти. Но и ахридские привилегии казались гордым грекам слишком щедрыми.

Митр. Иерофей возражал патриарху: "владыко мой! этого делать нельзя; Константин Великий учредил патриаршество со вселенским собором, и Великий Юстиниан учредил Ахридскую архиепископию с пятым вселенским собором и Иерусалимского Патриарха ради страстей Христовых... нас же здесь только трое (архиереев); да притом, владыко, мы пришли (собственно) за милостыней к царю и ради долгов, которые наделаны в наши дни; "Патриарх сказал, что он тоже этого не хочет; "но если хотят, то я останусь здесь патриархом." Иерофей возразил, что это невозможно, так как "ты иноязычен и не знаешь обычаев здешнего края; здесь другие порядки и другие нравы; и они (русские) не хотят тебя иметь своим патриархом; смотри, чтоб тебе не осрамиться." Но Патриарх Иеремия не поддавался чужим советам. "И вот русские," пишет Иерофей, "придумали хитрую уловку и говорят: владыко, если бы ты захотел и остался здесь, мы имели бы тебя патриархом. И эти слова им сказал не царь и не кто-либо из бояр, а только те которые их стерегли. И Иеремия неосмотрительно и ни с кем не посоветовавшись, отвечал: остаюсь. Такой он имел нрав, что никогда не слушал ни от кого совета, даже от преданных ему людей, вследствие чего и сам терпел много, и Церковь в его дни."

Как только Иеремия "попался на эту удочку," так и открылись с ним очень энергичные и срочные переговоры. Из свидетельства Иерофея можно заключить, что именно русские внушили Иеремии мысль о его собственном патриаршестве в России, и мысль эта его увлекла. Чем это объяснить для той и другой стороны? Можно думать, что хитрые москвичи на худой конец и сами готовы были начать русское патриаршество с того, чтобы попросить "вселенского" гостя временно резидировать в России, а это само собой создаст прецедент, приучит восточных патриархов иначе смотреть на русскую кафедру, а затем уже легче будет согласиться признать ее новым патриархатом. Для западно-русской церкви в Польше это было бы бесспорным покоряющим фактом: Иеремия управлял бы ею из Москвы. Москва вознеслась бы головокружительно над Польшей в церковном отношении. Ведь Иеремия оставался бы в тоже время и Кпльским, и "Вселенским." Москвичи едва ли сами верили, чтобы с этим примирились греки и даже турецкое правительство. Иеремия, допуская мысль о резидировании в Москве, мог рассчитывать убедить разными соображениями и греков и турок в целесообразности такой комбинации. Резидируя в России и оставаясь одновременно "КПльским-Вселенским," он содействовал бы укреплению мира между Россией и Турцией. На благоустройство обедневшей греческой церкви перевел бы много материальных средств из Москвы, развил бы греческое просвещение в Московии и, может быть, и навсегда сделал бы ее "вторым седалищем" (κάθισμα) кафедры Вселенского Патриарха. Таким образом, под видом возвеличения русской церкви, вновь лишил бы ее по существу, ее фактической автокефалии, поглотил бы ее в лоне Вселенского патриархата, как поглощена была Болгарская (Ахридская) архиепископия. А может быть и просто, замученный бедностью и гонениями в Турции Патриарх ослепился блеском московского царства и соблазнялся в покое кончить дни свои в православном царстве. Скорее, как у грека, у него были первые, широкие мотивы.

Но для русских "зацепка" за согласие Иеремии "остаться" была только предлогом, чтобы извлечь отсюда некую выгоду в пользу своего замысла. Позволить "проглотить," "утопить," и "продешевить" честь своей Московской кафедры русские не могли. А потому они недальновидному Иеремии ответили: "хорошо, ты будешь нашим и Вселенским Патриархом. Но московская кафедра занята нашим митрополитом, поэтому ты будешь жить во Владимире, как древнем и формально "первом седалище" (κάθισμα) русской церкви (после Киева, формально признанного таковым в ХIV в. КП патриархией). Этим русские не лишали бы царя возможности привлекать к делам государственным и в Боярской Думе, и приватно, своего собственного отца духовного и патриота, митр. Московского, а чужака и оттоманского подданного - патриарха удалили бы от дел национально-русских. Иеремия разумеется понимал это, но не до конца и наивно продолжал вносить свои поправки.

В начале января 1589 г. царь собирает Думу и в ней держит речь, резюмируя историю отношений русской митрополии к КПлю. Он доводит ее до настоящего провиденциального прихода в Москву самого КПльского патриарха. "И мы о том прося у Бога милости, помыслили, чтобы в нашем государстве в Российском царстве учинити патриарха, ково Господь Бог благоволит: будет похочет быти в нашем государстве Цареградский патриарх Иеремея, и ему бы быти патриархом в начальном месте, в Володимере, а на Москве бы митрополиту по-прежнему; а не похочет Цареградцкий патриарх быти в Володимере, ино б на Москве учинити патриарха из московского собору, кого Господь Бог благоволит." Следовательно, царь уже уверен, что Иеремия теперь согласится (за отказом ему жить в Москве) посвятить Московского патриарха. Дума поручает теперь для официальных переговоров ехать к патриарху Борису Ф. Годунову от имени царя.

Ответ у Иеремии был уже готов. Он был отрицательным. Иеремия понимал, что патриарх, отделенный от царя- одна декорация без силы и значения. И уже из частных переговоров с царскими приставами Иеремия знал, какое теперь захолустье - Владимир. Ответ мы имеем в форме русской, с явно апокрифическими прибавками. Дьяки, составители актов об учреждении патриаршества, изложили дело так, как хотелось бы русским. Якобы все, что из Москвы было послано с патр. Иоакимом патр. КП Феолипту, не провалилось в небытие. Будто бы ответ Иеремии в данном случае звучал так: "о том нашему смирению о Христе брат наш Антиохейский Патриарх Иоаким государя вашего благочестивого царя и великого князя желание о патриаршестве в Российском царстве извещал, и мы, прося у Бога милости о том, все вкупе с Олександрейским Патриархом Селивестром и с епископы и с архимандриты и с игумены и со всем освященным собором советовали и, советовав, приговорили, что пригоже в государя вашего благочестивого царя в Российском царстве патриаршеству быти и патриарха учинити, и ныне будет на то воля благочестивого и христолюбивого великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всея Русии самодержца, чтоб мне быти в его государеве государстве и аз от того не отмещусь, только мне в Володимире быти невозможно, занеже патриархи бывают при государе всегда; а то, что за патриаршество, что жити не при государе? Тому статца никак невозможно." Тут вложен в уста Иеремии миф о соборе патриархов. Если бы собор был, то Иеремия не мог бы так разочаровать русских при первом же приеме, попасть в положение почетного арестанта и выслушивать от митроп. Иерофея возражения, что устройство в России патриархата канонически невозможно. И Патриарх Александрийский Мелетий Пиг не укорял бы Иеремию за самовольное учиненне русского патриархата. Ошибка и в имени Иерусалимского патриарха; он назван Нифонтом. Между тем Иерусалимским патриархом с 1579 года по 1608 год был Софроний.

Попробовали изменить настроение Иеремии неоднократными и настойчивыми визитами к нему Б. Годунова все с теми же предложениями: "говорити и советовати о том, чтобы святейший патриарх Иеремей вселеньский произволил быти на владимирьском и всеа России патриаршестве, да и на то не произволил.".. "Нет, этого я никоим образом не сделаю," - упирался Иеремия. "А вот... "будет благочестивый государь повелит мне быти в своем государстве, в царствуюшем граде Москве при себе государе, в том месте, где ныне митрополит, а митрополита мочно устроити и в ином городе, коли благочестивый государь хощет меня устроити во своем государстве."

Многие звенья закулисной работы и психологических воздействий на Иеремию не отражены в документах, и не все нам ясно в ходе переговоров. Но вот после такого ответа патриарха в Кремле находят почему-то благовременным закончить тайную дипломатию и приступить к переговорам в открытой, торжественной форме. Очевидно, правительство теперь уже уверено, что в той или иной форме, но патриаршество устроится. И именно в желательной ему форме возведения в патриархи своего митрополита Иова. На пройденную стадию переговоров бросают дополнительный свет мемуаристы.

Иерофей митрополит в своих мемуарах излагает дело гораздо проще и вернее: "Когда русские увидели, что Иеремия не ставит им патриарха, а сам хочет остаться у них, то говорят ему: владыко, если ты хочешь остаться, то и мы этого хотим. Но древняя кафедра России во Владимире, туда и благоволишь отправиться на жительство. А то было место хуже Кукоса^*). Но предупрежденный некоторыми христианами патриарх сказал: и не говорите мне об этом, я ни за что этого не сделаю. Тогда говорят ему: решение царя то, чтобы ты поставил патриарха. И Иеремия заговорил другое, что он не уполномочен епископами (δισεπίσκоήоς) и что это незаконно. Но, наконец, и нехотя рукоположил для России патриарха." (Σάθας, 21, 22).

Теперь от царя и Думы посылают не только Бориса Годунова (то была интимная стадия), но и Андрея Щелкалова. Дело переходит в стадию исполнения уже предрешенного сговора, носит характер ультиматума, чтобы патриарх "благословил и поставил в патриархи из Российокого собору преосвященного митрополита Иова." Так сказано в греческом Статейном Списке (№ 3, с. 78-79). В Московском Синодальном Сборнике (№ 703, л. 83-84) говорится для приличия: "благословити и поставити в патриарха на Владимирское и Московское патриаршество из Российского собору кого Господь Бог и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы московские изберут." Но первая формула правдивее, как нам подтверждает и Иерофей Монемвасийский. Так как в конце концов согласие на поставление русского патриарха Иеремия дал, то царь предлагает митрополиту и собору высказать их мнение, как теперь все дело довести до благополучного конца: "И ты бы, отец наш и богомолец Иов, митрополит всея Росии, посоветовал о том со архиепископы и епископы и со архимандриты и игумены и со всем освященным собором, как бы дал Бог такое и великое и преславное дело в нашем государстве устроилося."

Чин был составлен, и 19 января, по рассмотрении в общем совещании царя, бояр и духовенства, был с особой депутацией иерархов отвезен к патриарху Иеремии. Это была первая деловая встреча русских архиереев с патриархом за полгода их полицейского разобщения друг с другом. Встреча несвободная, официальная, как бы царских чиновников, посланных к патриарху не для решений, а для исполнения уже данных приказов. Сговорились о технических деталях. На 23 января назначили избрание, а на 26 января - поставление патриарха. На избрание царская власть откровенно смотрела, как на обряд. Кого избирать - это было прямо указано патриарху Иеремии и архиереям. Не только на патриаршую Московскую кафедру, но и на следующие за ней две новые митрополичьи: "И учнет (патр. Иеремия) со архиепископы и епископы советовати тайно о избрании, кого изберет Троица Единосущная на великий престол в Московском государстве Российского царьствия, а избрати трех, а избирати архиепископам и епископам по благословению патриаршу в Похвале в Пречистой и выбрати митрополита Иева всеа России, архиепископа Александра Новгородского, архиепископа Ростовского Варлаама."

В соборе начали молебен и звон в малый колокол. Патриарх ехал в предшествии русского духовенства. В голове процессии - свещеносец с двухсветильничным фонарем ("с лампадою с двоешанданною, со свещами горящими"). Это был символ, подобный двойной папской тиаре, двойной митре Александрийского патриарха и т. п. По въезде в Кремль раздался звон в большой колокол. Епископат и духовенство встретили патриарха тремя почетными встречами. Патриарх всех благословлял. Войдя в собор, патриарх против образа Владимирской Божией Матери выслушал входные молитвы, приложился к образам и ракам московских чудотворцев и вернулся на свое место против иконы Владимирской Богоматери. Сюда подошли епископы русские и греческие и совершили обряд (только "обряд"!) "тайного совешания" об избрании 3-х кандидатов на патриаршество. Это были (заранее указанные): митр. Иов, архиепископ Александр Новгородскнй и архиепископ Варлаам Ростовский. Затем русские епископы, кроме избираемых (что было им известно), и два греческих, удалились наверх в придел Похвалы Богородицы для производства выборов. Нужно было, кроме патриарха, (из 3-х кандидатов) выбрать еще 2-х митрополитов (тоже каждого из 3-х кандидатов). По-видимому, дело свелось к подписи об избрании (заранее предопределенном) трех избирательных грамот, представленных митрополичьим дьяком Иваном Шебаршиным. Подписанные грамоты были принесены вниз к патриарху, и весь освященный собор пошел во Дворец для представления грамот царю. Царь с боярами встретили процессию в дверях Золотой Палаты, ввели пришедших и посадили на местах.

Иов должен был выслушать из царских уст об его избрании и в первый раз встретиться с патриархом Иеремией (!). Во время оно, чтобы не унизить русского достоинства, митр. Дионисий предпочел обидеть патр. Иоакима. Теперь обида исключалась, но соблюдение достоинства русского первоиерарха гарантировалось предварительным сговором с Иеремией. Однако Иеремия, видимо, не до конца был сговорчив. И у москвичей были опасения. Посему от царя была дана строгая инструкция: "И как приидет Иов митрополит всея России, к дверям палатным, государь царь благочестивый встретит митрополита Иова всея России в дверех палатных, и митрополит Иев благословит царя благочестивого по чину по государскому; Иеремий святейший патриарх вселенский со царем благочестивым, и со архиепископы и со всем освященным собором встретят митрополита Иова всея России. А митрополиту Иову пойти благословитися к святейшему патриарху Иеремею, а благословя патриарх Иеремей митрополита Иова, всея России, и межь себя о Христе целование сотворят. И как меж себя патриархи целуются во уста, а посох в те поры митрополит свой отдаст на тот час которому архиепископу. И как пойдет к патриарху благословитися, а патриарх Иеремей вселенский свои посох потом уж отдаст своему митрополиту, о том к патриарху приказати, а будет посоха патриарх Иеремей отдати не похочет, и митрополиту Иову, своего посоха не отдав, итти к патриарху благословитись, и поцеловатися во уста." Посох, символ власти, как бы меч полководца, в эту минуту должен быть удален из рук того и другого, чтобы приблизить их отношения к братскому равенству. Своего рода "разоружение." Опасения оказались напрасными. Иеремия поступил по церемониалу. Все сели на указанных местах. Царь объявил об избрании Иова и попросил молитв его. Патриарх Иеремия благословил Иова, как нареченного патриарха Московского и патриарха всея России. Опять сели. Патриарх подал царю две других избирательных грамоты для двух митрополитов. Прочитали, царь опять утвердил, а Иеремия благословил избранных. Посвящение их предоставлено уже русскому патриарху.

В 7-м часу утра начался благовест. Через час явился митр. Иов и, приложившись к иконам, удалился в придел Похвалы Богородицы, где и облачился. Почетная депутация в прежнем порядке отправилась за патр. Иеремией и с той же помпой привезла его в собор. По выслушании входных молитв, Патриарх при пении своих греческих певчих облачился в свою ризницу. Тогда открылась пышная церемония царского входа со свитой в собор при пении "входного многолетия." Приложившись к иконам и мощам, царь Федор Иванович благословился у патриарха, а патриарх ради этого сошел с своего места. Царь поднялся на центральное парадное сидение и пригласил патриарха сесть направо от себя. Иерархи и духовенство приглашены были выйти из алтаря и сесть на скамьи, "по чину соборному и обычаю." Посланная депутация затем привела митр. Иова на место пред орлом. Иов, поклонившись поясным поклоном царю и патриарху, прочел исповедание веры и присягу почти тождественную с той, какую произносил и при поставлении в митрополита.

Все опять сели. Протопоп и архидиакон подвели Иова с тремя обычными поклонами к Иеремии. Иеремия благословил Иова, а Иов - Иеремию, и они облобызались. Иов обошел с целованием и всех других архиереев. Иов опять встал у орла и склонил голову. Иеремия снова благословил его со словами: "Благодать Пресвятого Духа да будет с тобою." Теперь Иов возведен был на возвышенное место рядом с царем. И весь собор вместе с патриархами "здравствовал царю." Царь приветствовал ответно патриархов. И Иов, вновь сойдя с помоста, поклонился земно собору и удалился вновь в придел Похвалы Богородицы. Царь, благословившись у патр. Иеремии, также сошел с помоста и встал на свое обычное царское место.

Иеремия начал литургию. 2-й момент поставления, самый существенный, состоялся после малого входа. По третьем трисвятом митр. Иов приведен был из придела и через царские двери введен в алтарь. Иеремия отступил от престола на ступень и "велел водить Иова около престола да велел пети всем Святии Мученицы, как и над прочими ставленники." И, вообще, над ним совершена была полная архиерейская хиротония с возложением рук всех епископов. Затем служили литургию уже оба патриарха.

Посидев мгновение, царь встал и произнес обычную (как и при настоловании митрополитов) инвеститурную речь: "Всемогущая и животворящая Св. Троица, дарующая нам всея России самодержавство^*) российского царствия, подает тебе сий великий престол великого чудотворца Петра архиерейства, патриаршества московского и всего российского царствия рукоположением и освящением вселенского патриарха Иеремея цареградского и святых отец, митрополита греческого и архиепископов и епископов нашего самодержавного российского царствия, и жезл пастырства, отче, восприими и на седалищи старейшинства во имя Господа Исуса (так!) Христа и Пречистые Его Богоматере на того великого чудотворца Петра взыди и моли Господа Бога и Пречистую Богородицу, Его Матерь, и великих чудотворцев Петра и Алексия и Иону и всех святых о нас и о нашем царстве и о всем православии, яже на пользу нам и всему православному христианству душевне и телесне и подаст ти Господь Бог здравие и долголетие во веки, аминь." (Грамматика и синтаксис не сильны!).

После третьей "ествы" певчие запели "Достойно," и царь, и Патриарх Иеремия "отпустили" патр. Иова в объезд на осляти города с крестом и св. водой. В церемонию включились архимандриты, игумены бояре и народ. Ослятю вел царский окольничий кн. П. С. Лобанов-Ростовский и патриарший боярин А. В. Плещеев. Тур был не слишком большим. Через Флоровские ворота и плавучий мост процессия въехала в Китай-город Неглинными воротами. Когда доехали до Флоровского моста, патриарх сошел с осляти и, стоя на особом возвышении, прочитал уставную молитву о благополучии города, царя и царства, осенил крестом и окропил св. водой. Сев на осля, под звон колоколов опять въехал в Кремль. У Грановитой палаты его встретил Б. Ф. Годунов с боярами, и все снова вернулись к столу. После кушаний пили "чаши" (тосты) в честь Богородицы, в память м. Петра, за здоровье царя, царицы и новопоставленного патриарха. В заключение царь "являл свои дары патриархам и греческой свите и проводил патриархов до сеней." Было уже по зимнему времени темно, и патриархи вернулись к себе в сопровождении факелов.

Последовал чин многолетия и взаимных приветствий. При этом Иеремия произнес, по русским источникам, такую речь: "Се Господь Бог просветил Росийское царство за чистое его житие и за моление и за великую милостыню и за молитву благочестивого государя царя и великого князя Феодора Ивановича всеа Русии самодержца, совершитися патриарху в соборную и апостольскую церковь Пречистые Богородицы честнаго и славнаго ее Успения и великих чудотворцев русских Петра и Алексея и Ионы, занеже во всей подсолнечной един благочестивый царь и к Создателю тепл верою, и к церковникам, и к нищим милосерд без лести, со опасением благим, и к воинству, и ко всему православному християнству благоприветлив."

После многолетий, пропетых несколькими хорами, кн. Лобанов-Ростовский явился от царя с приглашением зайти во дворец для благословения. Царь опять встретил весь освященный собор у себя в Золотой палате. Иов поднес ему свое "благословение," т. е. благодарственный подарок - образ Богородицы в золотой оправе. Отсюда царь повел патриархов, епископов и бояр через сени на двор на женскую половину к царице Ирине. В передней палате всех заставили обождать (такова уже всегда канитель дамского самоукрашения). Отворилась золотая дверь, и попросили войти только царя, патриархов с епископами и Б. Годунова. Царица сидела в ослепительном убранстве на троне в сонме своих многочисленных фрейлин. Красота царицы и роскошь одеяний поразили греков. Арсений Эл. говорит, что и малой части этих украшений было бы достаточно для украшения десяти государей. Царица сошла с трона, приняла благословение от патриархов и произнесла великолепную речь. Она благодарила патриарха Иеремию за подвиг пришествия в Россию, чем доставлено "великое украшение российской церкви, ибо отныне возвеличением достоинства митрополита ее в сан патриарший умножилась слава русского царства во всей вселенной; этого давно желали князья русские и этого наконец достигли ныне с пришествием Вселенского Патриарха." Ирина подвела под благословение Иеремии всех фрейлин, при чем каждая из них подносила патриарху вышитую ширинку. Иов явил царице свои дары, а царица - Иову и грекам. Царица просила иерархов об усердных молитвах о прекращении ее неплодия и даровании ей наследника.

Под грамотой - печать царя, но не подпись его. Затем подписи: Иеремии и Иова и их печати. Подписи митрополитов и архиепископов (у 7-ми и печати). Всего 32 подписи; в том числе и архимандритов, и игуменов, и соборных старцев, как полноправных членов собора, по русской практике. Тут и греческие подписи: Иерофея, митр. Арсения и архимандрита Христофора. Один Иерофей Монемвасийский долго не соглашался подписывать: "Что это за грамота?" - допрашивал он дьяка А. Щелкалова, - "и что я должен в ней подписывать?" Щелкалов объяснил: тут написано, как вы поставили патриарха и как пришли сюда. "Тогда почему же не написать ее по-гречески и почему не дать предварительно выслушать?" (это доказательство, что грамота вышла не от собора, а из канцелярии прямо для подписи). Иерофей долго не подписывал, говоря, что он опасается, "как бы не разделилась церковь Божия и не явилась бы в ней другая глава и не произошла бы великая схизма." Очевидно Иерофей не переваривал московской идеи Третьего Рима. Сам стоя на уровне греческого КПльского "папизма," он всерьез боялся "папизма" русского. Он увидел, что русские считают себя главой Православия и хотели бы усвоить и "поглотить" в себе "вселенский" патриархат. Иерофей признает, что в конце концов он подписал грамоту только из страха, чтобы его не утопили в Москва-реке. Видимо, царские пристава попугивали Иерофея, как ослушника царской воли. Иеремия должен был заступиться за него и даже для успокоения совести друга совершил обряд заклятия на русских, если они учинят ту схизму, какой опасался Иерофей.

Но все эти дары (как и в первом акте с Иоакимом Антиохийским) еще не гарантировали легкого выполнения воли Москвы на Востоке. Еще много забот и новых подарков стоило Москве добывание соборного утверждения восточными патриархами патриархата московского. Иеремию надолго задержали бурные события в православной русской церкви королевства Польского. Потом он уехал в Молдавию, где прожил зиму и получил от воеводы Петра Мирчича 2.000 золотых на восстановление зданий патриархии. Только весной 1590 г. Иеремия вернулся в Царьград. В мае 1590 г. Иеремия собрал в КПле собор по русскому делу. На нем были Антиохийский патриарх Иоаким и Иерусалимский Софроний. Александрийский Сильвестр был болен и к моменту заседаний собора скончался, а правивший делами, его заместитель Мелетий Пиг (Пήγας) не одобрял действий Иеремии и все равно не поддержал бы его на этом соборе. Чтобы не огорчать Москвы, Иеремия решил использовать александрийское междупатриаршество и выдать свой собор за всевосточный. На соборе он доложил в свое оправдание об обстоятельствах его московского действия с описаниями величия московского царства. Он передал собору просьбу благочестивого царя. По словам соборного деяния, Иеремия рассказал в своей речи к собратьям-патриархам и епископам о блеске Московского царства, о благочестии царя, о щедрости и чести приема патриарха в России и, наконец, о просьбе царя устроить русское патриаршество; нельзя пренебречь волею царя: "яко един сей есть ныне на земли царь великий православный, да недостойно было не учинити воли его." А потому Иеремия поставил в патриарха Иова и подписал "хрисовуллу," т. е. "уложенную грамоту." Теперь Иеремия просит одобрить его действия. Патриархи, услышав о тех "достохвальных делах," признали и это дело "благодарным и благословенным." Постановление в сокращенном изложении было таково: "во-первых, признаем и утверждаем поставление в царствуюшем граде Москве партиарха Иова, да почитается и именуется он и впредь с нами, патриархами, и будет чин ему в молитвах после иерусалимского; а во главе и начале держать ему апостольский престол Константинаграда, как и другие патриархи держат; во-вторых, патриаршее имя и честь дано и утверждено ныне не одному только господину Иову, но произволяем, чтобы и по нем поставлялись московским собором патриархи в России по правилам, как началось от сего сослужбника нашего смирения и во Св. Духе возлюбленного брата нашего Иова. Для того и утверждена сия уложенная грамота на память во веки лета 1590, месяца мая." Грамоту подписали патриархи: константинопольский Иеремия, антиохийский Иоаким, иерусалимский Софроний (александрийская кафедра была тогда праздной) и бывшие на соборе 42 митрополита, 19 архиепископов и 20 епископов.

Узнали в России о таком решении восточных через посланного с соборным деянием митр. Дионисия Тырновского, грека из рода царских фамилий Кантакузинов и Палеологов, человека весьма, с греческой точки зрения, репрезентативного. По дороге ему поручено было собирать подписи от епископов епархий болгарских и молдаванских. Отсюда большое количество подписей, а не от многочисленности собора. Но москвичей нельзя было, как детей, провести на этих мелочах. На границе в Смоленске 9.05. 1591 г. Дионисий вручил воеводам свое письмо к царю, где он извещал о привозе им соборного акта. Из Москвы пришел положительный ответ о въезде Дионисия, но царский дьяк Протопопов был прикомандирован к Дионисию, чтобы узнать дорогой: из кого состоял восточный собор, молились ли на соборе о здравии Государя, поминали ли на ектениях патриарха Иова, "и салтан Турский то, и паши ведали ль и каким обычаем ведали?" Словом, русские не доверяли восточной дипломатии и хотели, чтобы все было безоблачно, по настоящему легально и твердо, вплоть до признания русского патриаршества турецкой властью, чтобы не было споров и со стороны политической. В поминаниях московского царя на ектениях русские явно хотели воскресить честь василевса II Рима и закрепить ее за василевсом III Рима. Разведка дьяка Протопопова Москву не удовлетворила. Сообразуясь с результатами ее, была проведена и церемония встреч. Дионисий был принят с подчеркнутой холодностью. Под самой Москвой митр. Дионисия встретила депутация от патр. Иова. Она потребовала, чтобы достоинство патр. Иова было соблюдено, чтобы митр. Дионисий и ехавший с ним спутник еп. Каллистрат вылезли из экипажа и стоя выслушали приветствие Иова из уст архимандрита и протопопа. Лишь после этого последние подошли к Дионисию и Каллистрату под благословение.

И снова никаких переговоров по поводу привезенной соборной грамоты. А греки везли ряд ходатайств о милостыне и, в случае восторженного приема, хотели их использовать. Это явно не удалось. И Дионисий приберег милостынные ходатайства до удобного момента. Видя, что этого "удобного" момента не дождаться, он, прождав еще полтора месяца, объявил, наконец, 2-го октября 1591 г., что у него есть еще письма к Б. Ф. Годунову и что он просит свидания с ним. 5-го октября Б. Годунов прислал к Дионисию переводчика и лошадей с приглашением пожаловать к нему. Б. Ф. Годунов принял митр. Дионисия с почетом. Дионисий приветствовал Бориса Ф. и вручил ему два письма от: а) собора и б) от патр. Иеремии. В соборном письме дублировалось то, что написано к царю, только с прибавлением комплиментарной фразы, что русское патриаршество учинено, как по воле царя, так и по воле его - Б. Годунова: "еже по изволению святого нашего царя и по твоему желанью такое благое дело совершилось." Патр. Иеремия в письме просил от царя московского, "да пошлет нам на сооружение патриаршества Константинопольского шесть тысяч золотых и будет новый ктитор, сиречь сооружитель патриаршества КПльского." При этом Дионисий передал Б. Ф. от Иеремия "мощи св. великомученика Пантелеймона да мирно." "А от себя митрополит Борису же Ф. являл поминки: два атласа золотых, саблю булатную да два сосудца ценинных." Б. Ф. мощи принял, а от остального отказался: "великий господин Дионисий митрополит, нам у вас даров имати не подобает, а довлеет нам вас наделять, чем нас Бог лучит." Но митрополит "бил челом с моленьем, чтоб Б. Ф. у нево те поминки велел приняти, а тем бы его не оскорбил. И... Б. Ф. велел у него взяти только два сосудца ценинные, а иных поминков не взял, да велел митрополиту сести." Минутку посидев, отпустил митрополита и извинился "чтоб митрополит в том его не помолыл (т. е. не упрекнул), что его ести не звал, для того, что зашли его многие государевы дела, а посылает к нему с столом на подворье." Опять наряду с почетом - холодок.

"Мы, великий государь царь... со "всем освященным собором нашего великого Российского царствия, советовав, уложили есмя и утвердили на веки: в велицей соборней церкви царствующего града Москвы и по всем великим государствам
Российского царьствия в молитвах и в божественней службе поминати святейших благочестивых вселенских патриарх, впервых, Константинопольского Нового Рима вселенского патриарха, потом Александрейского вселенского патриарха, потом нашего Российского царствия царствующего града Москвы и всеа Руси патриарха, потом Антиохейского патриарха, потом Иерусалимского патриарха и которые святейшие патриархи на тех превеликих престолех вперед по них будут, по тому же утвердили есмя их поминати"^*).

Через месяц, в январе 1594 г. ехало новое посольство под дьяком Михаилом Огарковым вместе с известным московским паломником Трифоном Коробейниковым с новой, еще небывало богатой милостыней. Восточные бедняки должны были, наконец, почувствовать, с кем они имеют дело... Царь приказал "ехати с своею государевою заздравною милостиною во Царьгород и во Антиохию, в Ерусолим и в Синайскую Гору, а велено им та государева заздравная милостиня роздати в тех местах патриархам и митрополитам и архиепископам и по монастырем, и по рукам нищим по наказу и по росписи." Послано было 5.564 золотых венгерских (это были тогда червонцы почти двойной цены, как доллары против золотых рублей 1:2), кроме того - восемь сороков соболей и множество других мехов собольих, куньих, лисьих, беличьих. Да еше поручено в КПле взять из казны государевой у дьяка Кошурина 600 венгерских золотых и раздать по росписи патриархам, их свите, митрополитам, епископам, мирянам, церквам, нищим, заключенным в тюрьмах.

Река этих милостыней обтекала уже состоявшийся собор под водительством Мелетия Пига. Он был самым образованным из патриархов. Собор состоялся в КПле 12.02.1593 г. Его именуют акты "Великим" и "Целосовершенным," в отличие от предшествовавшего. Патриарх Иоаким скончался, и за него имел формальное представительство тот же Мелетий. Дьяк Γρ. А. Нащокин был на соборе, как представитель царя, по древним правилам. Собор вел Мелетий и писал его постановления. "Сам я один (писал Мелетий царю) сложил тот том соборный, в котором утверждается патриарший престол твоего православного царства с обычными и каноническими основаниями," и "посылаем его твоей державе, как некий столп патриаршему престолу твоего царства." В речи к собору Мелетий объяснил, что вопрос решается ясно и непререкаемо на основании правил вселенских соборов. Можно ли учредить патриаршество в Москве? На это дает ответ 28-е правило Халкидонского Собора. КПльскому патриарху там даны преимущества ради царствующего града Нового Рима. Тоже применимо и к Москве. Другой вопрос о чести русского патриарха тоже предопределен правилами. Русскому патриарху подобает честь, "равная чином и достоинством" с проч. патриархами. Но 6-е правило Никейского собора, 24-е Халкидонского и 36-е Трулльского строго установили порядок патриарших кафедр. И потому он, Мелетий, как папа и судия вселенной, не находит возможным менять этот канонический порядок. Русский патриарх должен примириться с 5-м местом после Иерусалима. Иеремия подтвердил: "это и мы прежде сделали и подтвердили благочестивейшему царю." Опять горькая пилюля для Москвы. Чтобы позолотить ее сделаны были все усилия. Собор постановил: "присуждаем, чтобы благочестивейший царь московский и самодержец всея России и северных стран, как поныне воспоминается в священных службах восточной церкви, в священных диптихах и на св. проскомидиях, так был бы возглашаем и в начале шестопсалмия по окончании двух псалмом о царе, т. е. по имени, как православнейший царь." Всегдашнее возглашение вслух в начале утрени среди молитв за царя имени царя Московского, конечно, не могло быть свободно практикуемо в Турции. Москве давалась некая иллюзия равенства ее царя с византийским василевсом.

Москву представлял себе Мелетий в виде старого дитяти, которого можно ублажать побрякушками. Подарки эти, видимо, не были даже приняты. В музеях Москвы их не находим. И русский патриарх никогда их не употреблял. Родственников Мелетия в Москве даже обвинили, по-видимому, в шпионаже и посадили в тюрьму. Мелетию пришлось потом писать плачевные письма о них царю: "Державный царь! В чем таком погрешил мой архимандрит, мой сын, который для услуги твоему царству пришел туда с большими трудами, усилиями и опасностями?... Ты же - православнейший и благочестивейший царь, за которого мы день и ночь молим и призываем Господа, готовы даже пролить кровь и положить душу, который один на земле, наш щит, наша слава, похвала, утешение, помощь - ты ли заточаешь нашего сына?.. Освободи, державнейший царь, моего сына и с ним освободи и мою душу, огорченную и унывшую.".. Это писалось уже спустя три года, когда из Москвы выпустили только одного Иоанна-чтеца, и он вернулся не только без ожидаемых даров, но и с долгами.

Москва была непримирима. Соборный акт 1593 г. решили положить под сукно, как -будто его и не бывало. От широких кругов (строго говоря, от всех) его скрыли, замолчали. Решили по-прежнему стоять на своем Московском постановлении, т. е. считать себя на 3-м месте. Патриарх Иов в своей "повести" о царе Феодоре Ивановиче пишет (умалчивая об акте 1593 г.), что при учреждении патриаршества Московскому патриарху определили "быти четвертому патриарху, вместо же папино, КПльский патриарх начат нарицатися" (т. е. по отпадении пап). Следовательно, это тоже 3-е место, после Кпля, и 4-е лишь при учете отпавшего 1-го места Римского папы. В своем тенденциозном (в русском смысле) "известии" об учреждении русского патриаршества патр. Филарет проговаривается, что русскому патриарху назначено место после иерусалимского. Очевидно, что фактическое положение (т. е. 5-е место) в 20-х годах ХVII века стало уже привычным, вопреки московской теории. Однако неприятный акт собора 1593 г. оставался скрытым, и патр. Никон с изумлением узнал о его существовании. Он велел сделать перевод его ученому монаху Епифанию Славинецкому, читал на соборе 1654 г. и впервые напечатал в "Скрижали." Стало быть, после смутного времени русская церковь смирилась и фактически признала сгоряча бойкотированное ею решение восточных патриархов.

Облюбованный Годуновым кандидат в митрополиты и затем патриархи - Иов, в мире Иоанн, был обладателем выдающихся качеств, как священнослужитель. Он не мог ими не прославиться и не блистать как своего рода артист среди людей бесталанных. Но боевых и волевых свойств в его характере не было. Это определило весь его жизненный путь в высокотрагический момент колебания и падения русской государственности. Патриарх Иов вел себя с достоинством, но покоряясь обстоятельствам, несколько опортунистически. Происходя из посадских людей города Старицы, он стал монахом местного Успенского монастыря. При нем в 1556 г. Иван Грозный отнял город Старицу у местного удельного князя Владимира Андреевича и приехал посмотреть на свое новое владение. Иов в это время уже был первым чтецом и певцом в монастыре. Царь обратил на него благосклонное внимание, после чего Иов был сделан архимандритом, а в 1571 г. в том же звании переведен был в Москву в Симонов монастырь. В 1575 г. сделан архимандритом царского Новоспасского монастыря в Москве, а в 1581 г. хиротонисан во епископа Коломенского. В 1586 г. стал архиепископом Ростовским и в том же году - возглавителем русской церкви, митрополитом Московским, а в 1589 г. и патриархом.

Популярность Иова, оправдывавшая его быструю карьеру, объяснялась его внешними свойствами, соответствовавшими вкусам широких русских кругов. Он был необыкновенным артистом в исполнении православного богослужения. Его биограф выражается так: "Прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселя и услаждая." Он и сам, видимо, этим особенно вдохновлялся и наслаждался. Наизусть читал Псалтирь, Апостола, Евангелие. Во время крестного хода Богоявленского водосвятия все длинные молитвы - наизусть. Литургийные молитвы даже Василия Великого - наизусть. Что особенно удивительно, необычайно длинные коленопреклоненные молитвы Пятидесятицы - тоже наизусть, и столь доброгласно и с умилением, что и сам плакал, и заражал слезами всю церковь. Был нелицемерным постником, на удивление, никогда не принимал вина и, еще более удивительно для того времени, ежедневно для себя совершал литургию. Биограф обобщает его многостороннюю исключительность на фоне серединной обыденности словами: "во дни его не обретеся человек подобен ему ни образом, ни нравом, ни гласом, ни чином, ни похождением, ни вопросом, ни ответом;" словом, человек из ряду вон выдающийся. Натура - явно славянски эмоциональная, эстетическая, но не актер и не фарисей. Опять-таки на удивление, был он мягок в обхождении, гуманен, милосерд, нестяжателен, раздавая все церквам и бедным; после смерти нашли у него всего 15 рублей.

Патриарх Иов не был человеком собственной инициативы, собственных идей и планов. Он был традиционалист и консерватор, но определенно в духе и в перспективах творческого консерватора митр. Макария. Иов исповедывал идеологию "Москва - III Рим." Он высказал ее и в "Своем Завещании" и в "Повести о царе Феодоре Ивановиче." Патр. Иов активно продолжал идти по стопам митр. Макария, умножая славу русской церкви путем канонизации новых русских святых. В 1588 г. он канонизировал Василия Блаженного. В 1591 г. провел всероссийское празднование лишь местно чтимого Иосифа Волоколамского. В 1595 г. вместе с открытием мощей прославлены казанскне святители Гурий и Варсонофий, а мощи святителя Германа перенесены ради миссионерских целей на другую сторону Волги, в Свияжск. Мощи митр. Филиппа II из Тверского Отроч-монастыря в 1591 г. перенесены в Соловки, и установлено ему местное празднование. В 1598 г. в Новгороде открыты мощи вместе с канонизацией преп. Антония Римлянина. В 1600 г. прославлен преп. еп. Корнилий Комельский. Местное прославление установлено князю Даниилу Московскому, основателю Данилова монастыря, и князю Роману Владимировичу Углицкому.

В связи с расширением колонизации и государственного влияния русского элемента на обширных пространствах северо-востока России шло и заметное усиление вообще никогда не прекращавшегося миссионерского насаждения и укрепления Православия. Приморско-прибалтийские окраины новгородской области, подвергавшиеся в эту эпоху усиленным нашествиям и оккупациям со стороны Швеции, были поручены специальному обслуживанию Карельской епископии, подвижный центр которой базировался на Олонецкий край. Там не только охранялось уже существующее православное население, но продолжалось и крещение карелов и финнов. По выспренному выражению патр. Иова, "капища эллинские сокрушались."

Царь Федор скончался 7-го января1598 г. Умирая, он завещал царский венец своей супруге, царице Ирине Федоровне (Годуновой). Царскую Думу завещал ведать: патр. Иову, Борису Федоровичу Годунову и боярину Федору Никитичу Захарьину-Юрьину. Но царица, приняв на мгновение корону, ушла от ее бремени и спешно постриглась в монахини под именем Александры. Народу приходилось присягать уже не царице, а Думе. Привели к присяге. Народ не хотел "коллектива," ждал лица царя или царицы. Посему делали вывод, что, если Ирина Федоровна постриглась, пусть царем будет брат ее - Борис Федорович. Дьяк Иван Тимофеевич говорит, что патриарха даже понудили пойти в Новодевичий монастырь просить инокиню Александру, чтобы она благословила брата на царство.

Б. Годунов, как известно, несколько раз отказывался. С его стороны это была демагогическая методичность. Упрямством он вызвал более авторитетный орган его приглашения - Земский Собор 1598 г. В спешке собраны только московские делегаты, но зато 470 человек. На соборе патриарх, отражая общий сговор, заявил: "У меня, Иова-патриарха, и у митрополитов, архиепископов, епископов и всего освященного собора, которые при преставлении царя Федора Ивановича были, мысль и совет у всех один, что нам мимо Бориса Федоровича иного государя никого не искать и не хотеть." На том и порешили. И пошли в Успенский собор петь молебен, чтобы Бог даровал царя. Потом умоляли Бориса. Такая церемония длилась три дня, после чего Борис согласился. Но, предвидя трудности укрепления авторитета своей династии, он потребовал составления особой "Уложенной Грамоты." Она была составлена, подписана патриархом, всей Думой и положена в раку святителя Петра. Написана новая форма присяги со страшными заклятиями. Присягу принесли все в Успенском соборе. Послано было особое послание по всем церквам молиться за царя Бориса. Для коронации, назначенной в сентябре, составлен был новый текст молитв.

Но Борис был "реалистом." Одних церковных гарантий ему было мало. В борьбе за укрепление престола он скоро перешел к гонениям на "врагов," к ссылкам, к террору. Патр. Иов, ставленник Бориса, на фоне общего беспокойства оставался молчалив и лоялен. Тогда раздались упреки: "что, отче святый, новотворимое сие видиши, а молчиши?" Патриарх внутренне страдал, но внешне ни на что не решался. По словам летописца, "день и нощь со слезами непрестанно в молитвах предстоял в церкви и в кельи своей; непрестанно пел молебные пения собором, с плачем и великим рыданием; также и народ с плачем молил, дабы престали от всякого злого дела, паче же от доносов и ябедничества, и бе ему непрестанные слезы и плач непостижимый."

В 1603 г. явился первый самозванец. Иов, уже старый и больной, твердо встал за Бориса. За подписью Иова были отправлены специально обличительные грамоты. Одна адресована Раде Короны Польской. Здесь Лжедимитрий называется грубым обманщиком, бывшим монахом и диаконом Григорием Отрепьевым. Другая грамота послана к военному главе Речи Посполитой, князю Константину Ивановичу Острожскому, лично знавшему Отрепьева, с просьбой обличить его и арестовать. Но все эти моральные доводы отскакивали, как горох от стены, от Польши. Фатум истории толкал последнюю на решающий поединок с Русью. Кому быть гегемоном славянских народов всей европейской равнины, Руси или Польше? Польша упорно реализовала свою фантастическую ставку на фальшивого царя, с фальшивой же верой (унией). Глубокие социальные брожения, заложенные еще насильственными земельными переделами Грозного, давали повод к народному бунту. На него опиралась полуискренняя вера в Димитрия бунтующего меньшинства. Большинство же примыкало к ним, разжигаясь классовой завистью и местью. Субсидируемый Польшей и руководимый Ватиканом Самозванец в Курских пределах перешел границу. Электрический ток измены быстро передался Москве. На авторитет церкви и патриарха легла ответственная и срочная задача - заливать пожар бунта. Патриарх многократно с амвона уверял толпу в действительности смерти царевича Димитрия и в тождестве нынешнего Лжедмитрия с известным ему "вором," сыном Чудовского дьякона, расстригой Григорием Отрепьевым. Мать царевича Димитрия, инокиня Марфа (последняя жена Грозного, Мария Нагая) вывезена была из Углича в Москву для публичных заявлений с амвона, что подлинный сын ее, царевич Димитрий, действительно убит. В том же духе посылались патриархом прокламации к воеводам, войскам и дворянам по всей России. В январе 1605 г. патриарх дал инструкции всем епархиальным начальникам, как утихомирить опасность бунта. Епархиальные начальники должны были припугнуть народ, что дело идет об отнятии у него Православной веры, что польский король Сигизмунд пользуется Самозванцем для попрания на Руси Православной Церкви и обращения народа в латинскую и в лютеранскую ересь. Предписано через епископов читать об этом во всех церквах, петь молебны о победе царского войска и анафематствовать Самозванца и всех пристающих к нему русских изменников.

При виде этой картины царь Борис 13-го апреля 1605 г. почти скоропостижно скончался. Агония длилась всего два часа. Официальная присяга Москвы, войска и всей России была принесена вдове Бориса, Марье Григорьевне и их детям, Федору и Ксении. Но миф царя "подлинного" одержал победу. 7-го мая изменило официальному правительству и Московское войско. 1-го июня бунтующая Москва послала в Тулу к Самозванцу делегацию с повинной. Самозванец принял ее и потребовал в виде гарантий "истребления его врагов." Москвичи убили царицу Марью и Феодора, а Ксению отдали Самозванцу. Последний приказал ее заточить в монастырь. Бунтовская толпа ворвалась и в Успенский Собор, чтобы обезглавить церковь, физически убрать патриарха. Иов мужественно, стоя направо от царских врат пред образом Владимирской Богородицы, громко молился: "О Пречистая Владычица Богородица! Сия панагия и сан святительский возложены на меня, недостойного, в Твоем храме, у Твоего Чудотворного Образа. И я, грешный, 19 лет правил слово истины, хранил целость православия; ныне же по грехам нашим, как видим, на православную веру наступает еретическая. Молим Тебя, Пречистая, спаси и утверди молитвами Твоими Православие." Бунтовщики набросились на Иова, трепали, били и вытащили на Лобное место. Патриарший двор был разграблен. Сам патриарх был оставлен в живых и просил только, чтобы его вернули на его родину, в Старицкий монастырь под ведение архимандрита Дионисия. Так как весь Освященный Собор, фактически, покорился Самозванцу, то и Самозванец издал через Собор приказ: исполнить просьбу узника Иова, увезти в Старицу, "взять его там за приставы" и содержать "во озлоблении скорбном." Там через два года, 19-го 06. 1607 г., Иов и скончался. Но он пережил Самозванца, и мы его еще увидим в Москве.

Лжедимитрий, по рождению и воспитанию москвич, хотя и был игрушкой иезуитов, но не был в собственном смысле их воспитанником и искренним латиняном. Психология и внутренняя ложь авантюризма скорее всего с течением времени и успеха превратилась бы в игру на чистом "патриотическом" православии. Признаки для такого рода вольт фаса начали уже проявляться за год его правления. Как московский беглец и бродяга по православным монастырям Литовской Руси (явление по тогдашнему заурядное), будущий Самозванец нахватался вольнодумства, скорее всего протестантского. Он был малограмотен в латыни. Писал свое имя "император Демеустриус." Но, избранный в Польше орудием захвата России, неизбежно обязался проводить планы Ватикана. Последовательности внутренней у него не было. "Измена" была для него только средством. Инстинкт влек его к слиянию с московским народом. Его латинизаторская программа была громко рекламирована московской контр-агитацией с самого начала смуты. Еще в окружной грамоте патр. Иова 1603 г. Самозванец характеризовался "отметником православной веры." С 1596 г. в Литве торжествовала уже Брестская уния. Рим и Польша увлекались мыслью - захватить под унию и Москву. Значит под "латинством," к которому обязывался Самозванец, практически разумелась Уния, т. е. сохранение до времени восточного обряда.

Папство никогда не покидало этой мечты. После визита иезуита Антония Поссевина к Ивану IV папа Григорий ХIII снова присылал Антония к царю Федору Ивановичу с двумя сопроводительными письмами на имя царя и бояр, прося их верить во всем Поссевину. Еще в 1586 г. Антоний Поссевин толкал польского короля Стефана Батория на завоевание Московии и от имени папы Сикста V обещал денежную помощь. Через того же А. Поссевина царь Иван предупрежден был, что краль Стефан отымет Псковскую, Новгородскую и Смоленскую земли. Но царь может предотвратить это кровопролитие между христианами, если согласится на Унию. В самые годы реализации Брестской Унии (1594-1597 гг.) папа Климент VIII присылал легата к царю Федору и правителю Годунову, приглашая примкнуть к коалиции западно-европейских государей против турок и, кстати, решиться на соединение церквей в форме унии.

В 1600 г. король Сигизмунд III прислал к царю Борису канцлера Льва Сапегу, родом русского, из семейства недавно окатоличенного. Предлагался "вечный мир" на принципе свободы национального самоопределения по языку и вере. Поляки и литовцы могли свободно селиться в московских пределах, приниматься на государственную службу и строить свои латинские церкви. Теми же льготами пользовались бы и москвичи в Литве-Польше. Боярская Дума в этой свободе латинству начисто отказала. Москва оставалась глуха к идее федеративного слияния. Свой государственный организм она понимала как монолитно единоверный, с душой единственно православной. Иезуиты, владевшие тогда сердцем Польши, не могли не соблазниться вдруг открывшейся возможностью овладеть сердцевиной русской государственности через подлог и обман, через призрак родного для Москвы православного царя, хотя бы и Самозванца. Осуществилась почти невероятная, фантастическая интрига. Подложный царевич Димитрий включен был в высокую политику Польши и Рима. Все это бесспорно вскрыто по документам и самого Ватиканского архива и изложено в трехтомном исследовании о. Пирлинга, члена-корреспондента Российской Академии Наук.

Некоторые аристократические польские фамилии связали кровно свою судьбу с авантюрой самозванчества. Из переписки папского нунция в Польше, Ксаверия Ронгони, вскрывается, что князь Адам Вишневецкий, будучи тестем воеводы Сандомирского Юрия Мнишека, сговорились с Ронгони, что дочка Юрия Марина будет сделана через брак с Лжедимитрием царицей московской. А сам Лжедимитрий даст клятвенное обязательство за себя и за Россию присоединить русский народ в унии к римской церкви. В 1604 г. в специальном собрании польских магнатов Лжедимитрий вместе с Юрием Мнишеком вновь объявили публично этот сговор. После чего Ронгони тайно представил Лжедимитрия Сигизмунду III, а тот дипломатически признал его подлинным царевичем Димитрием, назначил ему королевское жалованье в 40.000 злотых в год и разрешил набирать волонтеров в свои войска. Затем Лжедимитрий уже снова тайно принят был в латинство самим Кс. Ронгони путем миропомазания и приобщения по латинскому обряду, не исключая этим, конечно, дальнейшей открытой игры для Димитрия на обряде восточном. 25.05. 1604 г. в имении Юрия Мнишека Лжедимитрий дал письменную клятву жениться в будущем на Марине с обещанием предоставить ей соседние с Литвой области Псковскую и Новгородскую с узаконением в них особых привилегий свободного построения латинских церквей, монастырей и школ. В том же году 30-го июля направлено собственноручное письмо Лжедимитрия к папе Клименту VIII с обещанием содержать неизменно римо-католическую веру и всячески стараться привить ее русскому народу. Понятно поэтому, что в начавшемся походе на Москву в ставке Лжедимитрия неизменно состояли наблюдателями два иезуита из Кракова. Как только в январе 1605 г. сдались Лжедимитрию первые южные города, новый папа Павел V в письме к нему уже величал его "царем всей России, Московии, Новгорода, Казани" и т. д., напоминал Самозванцу о данном им обещании просветить русских, сидящих во тьме и сени смертной. Сам Самозванец, вступив в Путивль, приказал перенести к нему в ставку в особую палатку из Курска чудотворную икону Знамения Божией Матери, почетно встретил ее и ежедневно усердно пред ней молился. И через полгода вошел с ней в самую Москву. Это та самая Курская-Коренная икона Богоматери, которая незадолго до нашей революции претерпела в Курске неудавшееся на нее покушение и теперь, вывезенная в 1917 г. из России Курским епископом Феофаном в эмиграцию, пребывает в ожидании, когда погибнут новые самозванцы. В драматический момент вступления Лжедимитрия в Москву (20.06.1605 г.), Курская икона была одним из щитов, или прикрытий, для Самозванца его триумфа пред лицом православного московского народа, когда звонили колокола, а на Лобном месте встречал Лжедимитрия весь Освященный Собор митрополитов, архиепископов и епископов, хотя и лишенных своего главы - патриарха, но с хоругвями, иконами, крестами и молебным пением. Символически в этот православный парад диссонансом врывались чуждые звуки. Военный оркестр литовских музыкантов дико заглушал московское церковное пение. Лжедимитрий сошел с коня, приложился к иконам и пошел в кремлевские соборы: Успенский и Архангельский. Но к ужасу москвичей туда же влилась за ним и ватага еретиков: ляхов и венгров. Это покорное приятие со стороны церковной иерархии явного и для нее Самозванца становится в нынешних обстоятельствах для нас менее загадочным в силу традиционной пассивной роли иерархии в делах политических. Но как теперь это падение иерархии искупается меньшинством, мученическим и исповедническим, выражающим свой протест против грубой силы, так и в ту пору нашелся в Астрахани епископ Феодосий, который не сдался самозванческим вожакам. Они заключили его в Троицком монастыре и дом его разграбили. Доставленный ими в Москву Феодосий при очной ставке Самозванцу сказал в лицо: "знаю, что ты называешься царем, но прямое твое имя Бог весть. Прирожденный Димитрий царевич убит в Угличе и мощи его там." Лжедимитрий имел такт не казнить Феодосия. Признал его ненормальным и не велел более истязать его, посадив под арест.

Вместо свергнутого Иова, по указанию Лжедимитрия, на патриарший трон возведен был собором Рязанский архиепископ грек Игнатий. Прежде без оговорок считали Игнатия архиепископом с о. Кипра, учившимся в Риме и принявшим там унию. Но записки Арсения Элассонского (хотя естественно снисходительного к земляку) заставляют быть осторожнее в отрицательной характеристике Игнатия. По Арсению, он был не с Кипра, а с горы Афонской, и был там епископом соседнего города Эриссо. Он приехал в Москву на коронацию царя Федора, как представитель Александрийского патриарха. Здесь он остался и добился в 1605 г. Рязанской кафедры. Значит, подозрительные к латинству москвичи ничего латинского в нем не заметили. Но, естественно, при Смуте он, как чужак, легко плыл по течению и приспособился к взявшему верх курсу - за Самозванца. Дух авантюры и выслуги толкал его вперед. Игнатий первый из архиереев в июне 1605 г. выехал в Тулу навстречу Самозванцу, признал его, принес присягу и привел к присяге других. Конечно, он стал приближенным лицом к новому властителю. Он вместе с Самозванцем парадно вступил в Москву, и ему, как патриарху, предносили посох и крест. Уже через четыре дня по вступлении (24.06.), по указу Лжедимитрия собор епископов возвел Игнатия в патриархи. Без сомнения обидно было русским архиереям переживать такой удар по их самолюбию. После первого же своего патриарха сразу отдавать эту честь в чужие руки! Но они заслужили это испытание своим обывательским малодушием и пассивным приятием всякой власти вслед за народной массой, когда стадо ведет пастырей. Самолюбие и честь требуют борьбы, мужества и даже героизма. Но раз приняли нового царя-Самозванца, обязаны были слушаться его воли. Игнатия не посвящали в патриархи по русскому чину и понятию. Как грек, он этого не требовал, по обычаю своих восточных собратьев. Таким образом, по формально-легальным признакам Игнатий был в числе наших русских (десяти) патриархов "законным" патриархом, возвышая их число до 11-ти. Стыдясь этого факта, прежние историки русской церкви пропускали Игнатия и насчитывали только 10 патриархов.

Во исполнение своих политических обязательств Лжедимитрий начал внешние реформы в духе сближения с Польшей. По польскому образцу Боярская Дума была преобразована в Раду (Сенат). Все епископы объявлены сенаторами, "панами радцами." Мнимые кровные родственники Лжедимитрия милостиво вызволены из всех ссылок, заточений, помилованы и возвышены. Из ненависти к своему гонителю, Б. Годунову, все они приняли эти почести. Вот ослепительный демагогический аргумент в пользу Самозванца! Вернулись из ссылок двоюродные братья царя Федора Ивановича. В числе их будущий патриарх Филарет - Федор Никитич Юрьин и отец его Никита Романович, брат жены Грозного, царицы Анастасии. Федор Никитич был пострижен насильно в монашество под именем Филарета и заключен в Сийском монастыре близ Архангельска, где стал архимандритом. Ради возвышения Филарета по церковной линии, Самозванец прогнал на покой с Ростовской кафедры митрополита Кирилла и назначил на нее своего мнимого родственника. Филарет из ненависти к Годунову принял это назначение и посвящение от руки Игнатия.

На 21-е июля была назначена коронация Лжедимитрия в связи с лукаво спутанной с ней церемонией браковенчания с Мариной, как будущей царицей. Лживая, кощунственная комедия не могла не включать в себя кричащих для православной Москвы диссонансов. Под сводами Успенского собора раздавались на чуждых языках чуждые речи. Латинский патер, иезуит Николай Черниковский, говорил приветствие нововенчанному царю на польском языке. Протопоп придворного Благовещенского собора Федор Терентьев говорил речь, по-видимому, отражавшую официальную условную "правду," которую внушали сверху народным низам, как безусловную. Вот как разглагольствовал благовещенский протопоп: "Благословен Бог, который освятил тебя во утробе матери, сохранил тебя невидимою силой от всех твоих врагов, устроил тебя на царском престоле и
венчал твою боговенчанную главу славою и честию... Радуемся и веселимся мы, недостойные, видя тебя, благочестивого царя, Богом возлюбленного и св. елеем помазанного, всея России самодержца, крепкого хранителя и поборника св. православной веры, рачителя и украсителя Христовой церкви, и молим твою царскую державу и, повергаясь пред тобою, вопием: о пресветлый царю, будь нам милостив, как Отец наш Небесный милостив есть, отврати слух твой от тех, которые говорят тебе неправду и производят вражду между собою и твоими людьми... Мы никогда не сотворили зла твоей царской власти и не сотворим, но только молим всещедрого Владыку о твоем многолетнем здравии. Призри на нас, помазанник Божий, и ущедри нас..."

Наибольшие надежды Ватикан возлагал на брак Лжедимитрия, и потому встал трудный вопрос о сохранении латинства Мариной. Вопрос шел лишь об обмане Москвы. Для латинской стороны дело было уже сделано. Как сам Лжедимитрий принял латинство тайно, также тайно он был уже повенчан с Мариной по латинскому чину еще 12-го ноября 1605 г. в Кракове. Ватикан требовал от Лжедимитрия реальных выводов из этого факта. Вот что писал Самозванцу папа 1.12. 1605 г.: "мы несомненно уверены, что, как ты желаешь иметь себе детей от этой избранной женщины, рожденной и воспитанной в благочестивом католическом семействе, так вместе желаешь привести народы московского царства, наших вожделеннейших чад, к свету католической истины, к св. римской церкви, матери всех прочих церквей. Ибо народы необходимо должны подражать своим государям и вождям... Верь, ты предназначен от Бога, чтоб под твоим водительством москвитяне возвратились в лоно своей древней матери, простирающей к ним свои объятия... И ничем столь ты не можешь возблагодарить Господа за оказанные тебе милости, как твоим старанием и ревностью, чтобы подвластные тебе народы приняли католическую веру"... Из целого ряда папских писем к Лжедимитрию видно, что последний все время поддерживает иллюзии скорых успехов унии в Москве. 10-го апреля папа пишет: "зная твою преданность престолу нашему и твое пламенное усердие помогать христианскому делу, мы ждали от тебя известий с таким нетерпением, что начали было винить посланного тобой иезуита Андрея Левицкого в нерадении. Наконец, он прибыл, отдал нам твои письма, рассказал о тебе вещи достойные и своими словами доставил нам такое удовольствие, что мы не могли удержать слез от радости... Мы уверены теперь, что апостольский престол сделает в тех местах великие приобретения при твоем мудром и сильном царствовании... Пред тобою поле обширное: сади, сей, пожинай, повсюду проводи источники благочестия, строй здания, которых верхи касались бы небес; пользуйся удобством места и, как второй Константин, первым утверди на нем католическую церковь. Обучай юношество свободным наукам и собственным примером направляй всех на путь христианского благочестия." В папских письмах к Марине и ее отцу, привезенных тем же Левицким, напоминается о воспитании будущих детей Марины в ревности по католической вере. Юрий и Марина наседали на Самозванца, его положение делалось все более трудным. В сентябре 1605 г. начались переговоры с русской иерархией об оформлении брака Самозванца с Мариной. Русские архиереи по своей архиерейской присяге обязались не допускать смешанных браков православных с латинянами и армянами. И русская практика требовала еще при этом перекрещивания латинян. Вот это последнее требование и заявили митр. Казанский Ермоген, епископ Коломенский Иосиф и ряд протопопов. Лжедимитрий прибег к репрессиям. Ермогена выслал в Казань, а Иосифа послал на покой. Гибкий грек Игнатий убеждал Лжедимитрия склонить Марину к методу чистого обмана, чтобы она взяла на себя лишь наружное исполнение обряда православия, оставаясь в душе римо-католичкой. И Лжедимитрий ходатайствовал о такой уступке перед кардиналом Ронгони: чтобы Марине дозволено было только наружно исполнять русский обряд - ходить в церковь, поститься в среду и пятницу (а не в субботу) и - главное! - принять, хотя бы раз, только в момент коронации Причастие под двумя видами из рук патриарха. В феврале 1606 г. Ронгони ответил, что он некомпетентен взять такие дозволения на свою ответственность и просил обратиться за этим к высшей власти в Рим. Ронгони при этом все-таки поощрял дерзновение Самозванца, ссылаясь не без оснований на существующую на территории Литвы фактическую практику. "Но Вы, государь," писал он, "силой своей высочайшей власти, которой никто не должен противиться, можете достичь своего. И не новое это дело: повсюду латиняне берут жен греческого закона и оставляют своих жен при их вере и обрядах." На письмо Лжедимитрия к папе получен ответ от 4.03.1606 г.: дело рассмотрено конгрегацией кардиналов и богословов, и предложенный компромисс отвергнут. Так как Марина была уже повенчана в Кракове по латинскому чину с Лжедимитрием, то совесть отца ее Юрия Мнишека была спокойна. Честолюбие толкало его только ускорить дело. И они сговорились вместе с Лжедимитрием обойти строгие требования римской иерархии. Понимая ответ Рима по-иезуитски, они считали, что лишь формально Рим не решается нарушить свои каноны, а фактически лицемерно примирится с фактами. Это и была программа, предложенная Игнатием Лжедимитрию. Уговорили на это и Марину - лицемерно принять обряд православия, без перекрещивания. Строгая и всеобщая русская практика перекрещивания была установлена только позднее, в 1620 г. патриархом Филаретом. Да и тогда часть русских епископов высказывалась против. Неисполнение этого условия не было особо драматичным.

Марина торжественно въехала в Москву и была помещена в Кремле, в женском Вознесенском монастыре, где селились царские невесты перед свадьбой. Рядом с ее кельей помещалась мнимая мать жениха, царственная инокиня Марфа, бывшая жена Грозного, Мария Нагая. Из ненависти к Борису Годунову она вместе с боярами вела эту игру, признав Самозванца своим сыном Димитрием, заведомо для нее убитым. К Марине не пускали ксендза. И подсылали православного духовника, убеждавшего ее искренне принять православие. Марина продолжала играть комедию.

На 8-е мая было назначено браковенчание. В интересах Лжедимитрия было придать всем церемониям показной чисто русский стиль. И с Мариной ему пришлось выдерживать борьбу из-за свадебного русского наряда, который ей не нравился. Но некоторых иностранных диссонансов из церемонии нельзя было устранить. Особое лукавство состояло еще в том, что ради маскировки решено было совершить три акта заодно: и 1) присоединение к православию, и 2) брак, и 3) коронацию с умыслом, чтобы неполнота каждого момента несколько маскировалась общей сложностью. Ради этого, вопреки естественному порядку, весь церемониал расположили так: не сначала присоединение, а затем брак и, наконец, коронование, но наоборот. Сначала коронация, потом присоединение и наконец браковенчание. Как же короновать при этом еще не царицу, а только невесту? Условились: не весь брак, а только брачное обручение поставить все-таки раньше коронации. Этот иезуитизм должен был предохранять акт коронации от упреков, что короновалась бы в нем еще не жена. А для католиков она уже жена. Посему заключительное православное браковенчание толковалось бы для латинской стороны, как, пусть и излишний, но все же ничему не вредящий обряд, ни браку, ни царской коронации. Приступили к исполнению.

Обручение состоялось во Дворце, в Столовой Палате. Протопоп Федор Терентьев давал Марине целовать крест и говорил речь. Речь сказал и князь Василий Шуйский. Отсюда торжественно проследовали в Успенский собор, где Марина прикладывалась к иконам и мощам. После этого до литургии патриарх Игнатий с собором совершил царскую коронацию. На Марину были возложены царские бармы и корона с "миропомазанием." Миропомазание есть таинство, в данном случае преподанное еще неправославной. Это была первая кощунственная ложь в духе иезуитизма. Этот пункт чина коронации, очевидно, хитроумно введен был ради двусмысленного и двойного его истолкования на случай придирок. То есть чтобы можно было утверждать, что это миропомазание и есть вместе с царской коронацией момент реального введения Марины в лоно православной церкви. Потому-то сейчас же Марина получила благословение патриарха с целованием креста, и ей немедленно было возглашено многолетие, как "благоверной цесаревне Марине."

Во время причастного стиха патриарх опять пред царскими вратами вновь миропомазал Марину пред наступающим моментом причащения. Это новое миропомазание было новым иезуитским ухищрением. Не предшествовавшее ему коронационное миропомазание (с его специфическим царским назначением), а данное предпричастное миропомазание явно вводилось для истолкования его, как завершительного момента перевода Марины из латинства в православие, в качестве обычного миропомазания. Но... тут кощунственная игра в таинства неожиданно запуталась... По тайному сговору Лжедимитрия и Марины, неожиданно для подавляющего большинства (а, может быть, и для самого патр. Игнатия?), ни тот, ни другая не подошли к чаше причащения. По древнерусскому обычаю, они обязаны были подойти к причастию на этой же литургии, в которую было включено их браковенчание. Нельзя не думать, что закулисная борьба по этому чувствительному пункту церемониала была немалая. Самозванец знал, что для Марины все остальное было всего лишь "обрядом," а Чаша Причащения не поддавалась фальшивому толкованию пред поляками. Самозванец боялся скандала. Но когда главное, с его точки зрения, было совершено, он рискнул угодить Марине и полякам: к чаше не подошел и Марину не подвел. Арсений Элассонский пишет: "и после венчания оба они не хотели причаститься Св. Таин; это сильно опечалило многих; это была первая печаль и начало скандала и причина многих бед для России." Лжедимитрий говорил Бучинскому о своих волнениях в этот момент: "Я больше всего боялся, что епископы не помажут миром цесаревну и многолетие ей не возгласят. Но когда венчание было совершено, я делал, что хотел... во всем была моя воля." Однако этим он подорвал к себе доверие в Москве.

Самозванец не оправдал надежд бояр, желавших через него устроиться по-польски: с олигархическими свободами, с перевыборами царей. Лжедимитрий, наоборот, мечтал об абсолютизме, хотел короноваться "императором." Пугал Лжедимитрий и склонностью ввести веротерпимость, т. е. равноправие вер. Хотел устроить в Москве университет с латинским языком и чужестранными учеными. Арсений Элассонский говорит о возмущении русских нарушением уставности. Маринины фрейлины в Успенском соборе целовали иконы в уста (для русских это было дерзко), сидели в церкви. Сама Марина часто уходила в придел св. Димитрия Солунского, чтобы посидеть. Марина выходила в польском, а не русском платье. Все это было хорошим демагогическим материалом для боярской партии, не получившей от Самозванца желанных выгод и, вероятно, страдавшей и патриотически. Решились на заговор. Пустили в народ слухи; Арсений Эл. пишет, что "бояре и весь синклит устроили совет и решили избавиться от царя." Роst fасtum боярская версия гласила, будто не они готовили заговор, а Лжедимитрий. Будто он 16.05.1606 г. при князе Константине Вишневецком и секретаре Бучинском и брате последнего развивал свой план об укреплении своей власти и распространении римских костелов. Якобы, на воскресенье 18.05 назначался военный парад за городом на поле. Все поляки и литовцы должны были явиться туда при оружии. А бояре и дворяне русские приведены были бы Лжедимитрием безоружными. По сигналу поляки должны были перебить весь русский правящий класс. Остальных уже легче было бы принудить к присяге принять латинство.

На другой же день, 18-го мая, в воскресенье, без всякого суда и следствия (так говорит Арсений Эл.) был свергнут патр. Игнатий и оставлен в заточении тут же в Чудовом монастыре теми же епископами, которые приняли его из рук Самозванца. Несколько позднее, в 1620 г. патр. Филарет пред собором подводил такой итог патриаршеству Игнатия: "Патр. Игнатий, угождая еретикам латинской веры, в церковь соборную Пресвятой Владычицы нашея Богородицы введе еретическия папежския веры Маринку, святым же крещением совершенным христианского закона не крестил, но токмо единем св. миром помаза и потом венчал ю с тем росстригою и обоим сим врагом Божиим, росстриге и Маринке, подаде Пречистое Тело Христово и Св. Кровь Христову пити^*). Его же Игнатия за таковую вину священноначальницы великие св. церкве российские, яко презревшего правила св. апостол и св. отец, от престола и от святительства, по правилам святым, изринуша." В одном хронографе ХVII в. читаем: "повелением государя Василия Ивановича и советом всего священного собора Игнатия патриарха, его же без священных рукоположений возведе на престол расстрига, сего в Чудов монастырь послаша под начало, яко да совершенно навыкнет благочестия веры." Игнатий просидел в Чудовом целых 5 смутных лет, пока в 1611 г. ему не пришлось, как увидим, вновь на краткий срок быть возведенным на патриаршество при царевиче Владиславе.

Деятели переворота возвели на царство своего вождя, князя Василия Ивановича Шуйского, как гласит манифест, "по церкви Божией и по православной вере поборителя." Те же русские архиереи, которые венчали Самозванца, теперь, надо думать, с радостью участвовали в избрании и утверждении на царстве своего православного князя на третий день восстания. В воскресенье 25.05 уже была в Успенском соборе коронация царя Василия старшим митрополитом Новгородским Исидором. Царь Василий немедленно послал в Старицу сосланному патр. Иову с предложением вернуться на патриаршество. Но тот по слепоте и старости отказался. Будто бы при этом указал на кандидатуру Ермогена, митрополита Казанского.

Еще до избрания нового патриарха царь Василий предпринял церковное действие - перенесение мощей царевича Димитрия из Углича в Москву, чтобы прогнать призрак самозванщины. За мощами послали митрополита Ростовского Филарета (Никитича, родственника царевича) и "исповедника" Астраханского архиепископа Феодосия, сидевшего при Самозванце под арестом. Мощи были найдены нетленными, последовал ряд чудесных исцелений, которые с радостью свидетельствовались и записывались. 3.06 мощи привезены были уже к Москве. Устроено великое торжество их встречи и явления народу. Сам царь, царица, настоящая мать святого, инокиня Марфа, освободившаяся от лживой роли при Самозванце, иерархи и многочисленный народ встретили мощи за Москвой. Сначала осматривали их царь и иерархи, а затем открыли народу, положив их в Архангельском соборе среди других царских гробниц, где они остаются и до сих пор.

В конце июня был уже избран новый патриарх, Ермоген Казанский, как герой, потерпевший гонение от Самозванца. 3.06.1606 г. Ермоген был поставлен по полному русскому чину с хиротонией и церемонией хождения на осляти. Он был уже стариком. Родился около 1530 г. Со слов С. М. Соловьева П. И. Бартенев утверждает, что Ермоген был из рода князей Голицыных, назывался Ермолаем. Московская церковь на Садовом Кольце в честь Св. Ермолая с красивыми золотыми маковками (большевиками уничтоженная) была строением князей Голицыных, памятником почитания их родича Ермолая. Ермолай был сыном князя Юрия Михайловича Голицына. Митрополит Макарий держится другого мнения о происхождении патр. Ермогена - из донских казаков. Ссылаются на заявления поляка Гонсевского, бывшего в Москве в 1610-1611 годах. Ему говорили, что Ермоген был "в казаках донских, а после попом в Казани." Историк Платонов, во всяком случае, отрицает родство патриарха с Голицыными. Этого не знают наши генеалоги, кн. Н. Н. Голицын и Η. П. Лихачев. Ошибается и Η. Γ. Устрялов, утверждая по неверному переводу с польского родство Ермогена с царем В. Шуйским. (Платонов, Соч. т. Ι СПБ, 1912 г., стр. 211-14). Родство Ермогена с кругом посадских людей и умалчивание о его фамилии говорят скорее о его простонародном происхождении. В юности уже Ермолай живет в Казанском Спасо-Преображенском монастыре под началом св. Варсонофия, житие которого он и написал. В 1579 г. Ермолай рукоположен в приходские священники при Никольской церкви Гостиного Двора. В ту пору произошло явление Казанской Иконы Божией Матери. Ермолай первый удостоился взять икону от земли и перенести в кафедральный собор Спасо-Преображенского монастыря. Он же написал и сказание об ее явлении и чудесах. В 1583 г. Ермолай овдовел, постригся и с именем Ермогена стал игуменом Спасо-Преображенского монастыря. На соборе 1589 г., избравшем первого патриарха, Иова, игумен Ермоген был поставлен первым митрополитом Казанским.

За пределами Москвы признание Василия Ив. Шуйского царем было слабо распространено. Пущенному слуху, что Димитрий не убит, а бежал из Москвы, - верили. Велик был ореол Ивана Грозного, как друга простого народа. Хотели видеть в Самозванце сына "народного царя." Кн. Григорий Шаховский, любимец Лжедимитрия, посланный царем Шуйским на воеводство в пограничный Путивль, оказался предателем. Предусмотрительно похитив в Москве государственную печать, он поднял восстание. Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский, Белгород и др. южные города отложились от Москвы. Царь и патриарх послали на юг для увещаний Крутицкого митрополита Пафнутия. Его миссия была безуспешна. Началось демагогическое движение под водительством Ивана Болотникова.

Но положение царя Шуйского все равно было непрочно. Средние и низшие слои населения (т. е. в сущности весь народ, кроме боярского меньшинства) тянулись к имени Димитрия, сына Грозного, как к символу "народолюбца," выведшего через опричнину мелких "людишек" в служилый землевладельческий класс. Начавшееся социальное брожение еще не нашло своего удовлетворения. Надо было усиленно доказывать, что Димитрия на свете нет. Правительство распространяло литературу с доказательствами, что Самозванец подлинно убит и что им был именно Гришка Отрепьев, расстрига, а что истинный царевич убит по проискам жестокого царя Бориса. Но в свое время против последней версии высказывался патр. Иов - почитатель своего благодетеля, царя Бориса. Теперь же было решено для спасения государственного порядка убедить Иова "открыть правду" и признать, что смерть Димитрию приключилась не "Божиим изволением," а умыслом Бориса, что Димитрий - истинный мученик, что и являют творимые им чудеса. Ради спасения от ужасов гражданской воины, жертвой которой уже раз стал патриарх Иов, он согласился теперь признать всенародно свой грех (по примеру инокини Марфы) и призвать к покаянию все классы населения в совершенных ими грехах клятвопреступлений. Вот почему царь по совету с патр. Ермогеном вызывает из монастырского затвора патр. Иова, чтобы тот дал народу прощение за все совершенные измены, после строгого всенародного поста.

Но... события Смуты развивались по своей внутренней диалектике. 15.000 царского войска перешло под Калугой к Болотникову. Патр. Ермоген тогда подверг Болотникова церковному проклятию вместе с его главными соучастниками. Пока действовал только миф именем Димитрия. Скоро отыскался в Литве живой претендент. 1-го августа 1607 г. новый Лжедимитрий объявился в Стародубе, окруженный польскими войсками под командой генералов Лисовского и Сапеги. Им подчинялись запорожские и донские казаки и много другого бродячего люда. Через год уже вся южная и средняя Россия была захвачена "Вором." 1-го июня 1608 г. Вор утвердил свою ставку в 12 верстах от самой Москвы, в Тушине. Польша и Ватикан из последовательности вновь поставили ставку на этого Тушинского Вора. Марина и его признала своим мужем. Ее духовник иезуит для успокоения совести, повенчал ее тайно с новым Самозванцем. Гордая панна падала все ниже со ступеньки на ступеньку. Вместе с ней падали и латинские интриги. Сохранилась подлинная инструкция агентам этой интриги при дворе Вора. (См. Ист. Соловьева и Нist. Russ. Моnum. II, 81 и 85). Предписывалось: 1) протестантам и врагам унии закрыть доступ в государство, 2) греческих монахов изгнать, 3) осторожно начинать сговоры об унии, ничего не разглашая и ведя переписку с Римом тайно, подбирать служилых людей и духовенство с расчетом на их способность к унии, 4) представлять связь с греками, как рабство, а унию - как свободу со всякими льготами, 5) устроить семинарии, взяв из заграницы преподавателей светских, а в Вильну, или лучше в Рим, отправлять наиболее способных учеников, и для общего образования приглашать молодых русских в Польшу в иезуитские учебные заведения, 6) зазывать москвичей присутствовать при польском богослужении, 7) хорошо бы в штате царицы содержать священников униатов для собеседований с русскими и для богослужений по русскому обряду. Таким образом, и второй Самозванец, как и первый, должен был изворачиваться под этим иезуитским прессом.

Филарет был по складу своему чисто светским государственным человеком, гонимым со всем своим родом Борисом Годуновым. Вполне понятно, что он свое освобождение из Соловецкого заключения Лжедимитрием I принял с радостью. Видимость политического переворота была феерической. Лжедимитрий I признан был всей боярской Москвой, иерархией и народом. Назначение Филарета митрополитом в Ростов было по форме соборным, каноничным и регулярным иерархическим актом. Теперь, при втором Самозванце положение резко изменилось. Ни у одного государственного человека не было сомнения в подложности Лжедимитрия II. Его именем только вели политическую игру. Взятый в плен Филарет на этот грубый компромисс сдался наряду с другими и, можно думать, не без сознательного сговора и умысла. И в конце концов он вышел из этих тисков на доблестную патриотическую дорогу. Но в Тушине его заставили именоваться "нареченным патриархом," что было совсем неканонично при живом патриархе Ермогене. Известна грамота митр. Филарета, как "нареченного патриарха," в область Суздальскую, которая была неподвластна ему, как Ростовскому митрополиту. Разумный благонамеренный компромисс и внутреннее патриотическое настроение в то время в силу необходимости переплетались. Не избежали этих компромиссов и Троице-Сергиева Лавра, и ее деятельный келарь Авраамий (в мире служилый человек Аверкий Иванович Палицын). Им приходилось иметь дело с властями, зависевшими не от легального московского правительства, а от Тушинского Вора или от казаков вступивших с ним в авантюру. Казаки господствовали в подмосковной области, где само Тушино экономически принадлежало к имениям Лавры. Но в решающую минуту Лавра явила себя мучеником и героем православного русского царства. 23-го сентября 1608 г. осадили ее поляки, а 12-го января 1610 г. отошли. 16 месяцев держали ее в осаде, но взять не смогли. У поляков было около 15.000 войска (сообщение Авраамия Палицына о 30.000 преувеличено), а у осажденных менее 2.400 человек. Из них к последнему штурму 31-го июля 1609 г. осталось в живых менее 200 человек. И все-таки штурм был отбит. Дух осажденных, поддерживаемый многократными видениями во сне и наяву преподобных Сергия и Никона, был неизмеримо выше развратного и грабительского духа банд Сапеги и Лисовского. В конце концов банды бежали от наступавшей с севера армии кн. Михаила Васильевича Скопин-Шуйского.

После этого патриарх Ермоген решил воздействовать на тушинцев прямо к ним обращенными посланиями. В этих посланиях мысль патриарха-патриота опять возвышается над всякими классовыми шкурными интересами и подымает народную совесть на высоту идеала православной нации - хранительницы высшей святыни и правды. В первом своем послании патриарх пишет: "Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, а ныне не ведую, как и назвать вас, ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной апостольской Церкви, отступили от Богом венчанного и св. елеем помазанного царя Василия Ивановича. Вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли; вы преступили крестное целование и клятву - стоять до смерти за дом Пр. Богородицы и за московское государство и пристали к ложно-мнимому вашему царьку...

Это было писано от большого пастырского сердца, горевшего любовью к своей Церкви и своему народу. Таким языком говорят подлинные вожди народа. Он не холодно бичует их, но зовет и умоляет. В другом послании патр. Ермоген входит в положение заблудившихся, попавших в духовную неволю и обещает им полное братское прощение, лишь бы они покаялись. Он допускает и трагические компромиссы (случай с м. Филаретом), лишь бы люди обратились потом на путь истины. Так он пишет: "Мы чаяли, что вы содрогнетесь, воспрянете, убоитесь Праведного Судии, прибегнете к покаянию. А вы упорствуете и разоряете свою веру, ругаетесь святым церквам и образам, проливаете кровь своих родных и хотите окончательно опустошить свою землю...

В сентябре 1609 г. Сигизмунд осадил Смоленск. Пограничный с Литвой Смоленск, по выражению наших историков, был издревле "стратегическим ключом Днепровской Руси." За него всегда была борьба, как за ворота и в Русь, и в Литву. Сигизмунд решил, что Русь уже достаточно разложена Смутой, чтобы самому захватить над ней власть, а церковь московскую подчинить унии, как он это сделал у себя недавно в 1596 г. в Брест-Литовске. Но Смоленск, искусно защищаемый воеводой Шеиным, обманул надежды короля. Сигизмунд взять его не смог, и занялся агитацией, в первую очередь - разложением нелегального Тушинского центра. В декабре 1609 г. в Тушино пришли от Сигизмунда послы с предложением: а) к полякам - перейти под знамя короля, б) к русским - избавиться от Самозванца и казацкой вольницы под протекторатом королевской власти. Особое письмо было адресовано митр. Филарету, как "нареченному патриарху," с обещаниями сохранить русским их веру, обряды, права церковного самоуправления и суда. Тушино раскололось. Вор потерял опору и бежал с группой "верных" ему казаков и кн. Гр. Шаховским в Калугу. Часть русских ушла в Москву, к царю Василию. Остальные русские боярского звания (князья Масальский и Хворостинин, Салтыковы, Плещеев), служилого (дьяк Грамотин) и простого звания (Федор Андронов, Молчанов) постановили ехать посольством к Сигизмунду и просить в цари его сына Владислава под условием принятия последним православия. Тут участвовало и духовенство с Филаретом во главе. Филарет писал об этом к королю, именуя себя "нареченным патриархом." Тушинскому посольству удалось под Смоленском 4-го февраля 1610 г. заключить с королем договор из 18 статей. Это договор не "воровского," а серьезного национально-государственного характера. Приняв православие, Владислав венчается на царство русским патриархом и дает клятвенное обещание "веры греческого закона не нарушать ни в чем." Имущество и права духовного сословия и бояр оставить нерушимыми, суд совершать по старине. Изменения в законах не могут делаться Владиславом единолично: "то вольно будет боярам и всей земле." Дело сводилось только к заимствованию династии без всякого умаления полной независимости и самостоятельности Московского Государства. Сигизмунд лукаво соглашался на все это, мечтая о захвате власти прямо в свои собственные руки.

Когда низвергли Шуйского (июль 1610 г.), польские войска стояли под Можайском под командой гетмана Жолкевского. 31-го июля от него пришел ультиматум Москве - принять, наконец, Владислава во исполнение договора, заключенного не москвичами, а тушинцами под Смоленском, где в договоре принимал участие и Филарет, сидящий ныне в Москве. Бояре во главе с кн. Мстиславским были согласны. Но патр. Ермоген возражал. Он был возглавителем нового течения, которое переводило Смуту в надежное государственное русло. Новое предложение, высказанное устами патриарха, состояло в том, что в цари предлагался кандидат из своей династии. Никто иной, как сын митр. Филарета Михаил Федорович Романов, 14-летний "Миша," по женской линии, по царице Анастасии, жене Грозного, прямой потомок династии Рюриковичей. Теперь уже и сам Филарет в речи с Лобного места увещевает москвичей: "Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышление над московским государством: хочет он с сыном им завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить." Но теоремы и слова - одно, а сила вещей - другое. Бояре (и, может быть, правильно) не чувствовали у Москвы еще никакой военной силы, чтобы оказать сопротивление Жолкевскому и защитить свою, казалось в тот миг, слишком прямолинейную патриотическую программу. И Филарет с Ермогеном уступили. Патриарх так формулировал свой компромисс: "если королевич крестится и будет в Православной вере, то я вас благословляю; если не оставит латинской ереси, то из-за него во всем московском государстве будет нарушена Православная вера, и да не будет тогда на вас нашего благословения." Условия тушинско-смоленского договора, сложившиеся вне Москвы, теперь принимались Москвой, в сущности, заново. Православная вера неприкосновенна. К королю отправится посольство - бить челом, "да крестится государь Владислав в веру греческого закона." Королевская ставка лживо приняла эти условия, и 27-го августа народ московский на Девичьем поле уже торжественно приносил Владиславу присягу на верность. А на другой день, 28-го августа, уже в Успенском Соборе при служении самого патриарха приносилась присяга всем правительствующим синклитом. Присоединившиеся тушинцы, конечно, торжествовали. Когда подходили ко кресту и к патриарху за благословением Михайло Салтыков и другие последователи Вора, патриарх Ермоген им мужественно заявил: "Если в вашем намерении нет обмана и от вашего замысла не произойдет нарушения православной веры, то да будет на вас благословение от всего собора и от нашего смирения. А если скрываете обман и от вашего умысла произойдет нарушение православной веры, то да придет на вас проклятие." Составлено от лица всей земли, бояр и патриарха особое посольство под Смоленск, чтобы торжественно предложить все эти условия и создавшиеся факты на добрую волю Сигизмунда и Владислава. Духовным главой посольства упросили ехать опять к Сигизмунду Ростовского митрополита Филарета (Никитича) при всем его теперешнем нежелании. Из других духовных лиц сюда привлечен был и Троицкий келарь Авраамий Палицын. Светские чины возглавлялись Василием Васильевичем Голицыным.

Под Смоленском (октябрь 1610 г.) поляки потребовали немедленной сдачи Смоленска Сигизмунду и введения польских войск со штабом Жолкевского в самую Москву. Началось длительное дипломатическое состязание. Состав московского посольства под Смоленском оказался более стойким, чем московское правительство, его пославшее. Московские бояре решили впустить гарнизон Жолкевского в Москву и сдали ему свое оружие и пушки. Поляки заняли Китай-город (пока еще не Кремль). Обезоружили русских. В доме, принадлежавшем Борису Годунову, опять зазвучал католический орган, и началось латинское богослужение. Сигизмунд слал в Москву указы, милостивые награды. Московская боярская верхушка писала своим послам под Смоленском: "отдаться во всем на волю короля." Но эта капитуляция потерпела крах благодаря упорной воле патриарха Ермогена. Когда ему поднесли на подпись такое капитуляционное письмо 6-го декабря 1610 г., он сказал: "Нет! Чтобы король дал сына своего на московское государство и королевских людей вывел бы всех вон из Москвы. И чтобы Владислав оставил латинскую ересь и принял греческую веру, - к такой грамоте я сам руку приложу и прочим властям велю приложить и вас на то благословляю. А писать так, что мы все полагаемся на королевскую волю и чтобы наши послы положились на волю короля, того я и прочие власти не сделаем и вам не повелеваю. И если не послушаете, наложу на вас клятву. Явное дело, что по такой грамоте нам пришлось бы целовать крест самому королю." Салтыков взорвался, начал бранить патриарха и выхватил, грозя, из ножен свой кортик. Патриарх воскликнул: "не боюсь я твоего ножа! Ограждаюсь от него силою Креста Христова. Ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и будущий." После этой дикой сцены патр. Ермоген не скрывал своего мнения и говорил: "Враги почти у ног наших. Когда ссадим их с шеи, тогда изберем себе природного государя."

Сказалась тушинская психология. Не взирая на голос патриарха, боярская партия 23-го декабря 1610 г. все-таки повезла свою капитуляцию под Смоленск. Но там натолкнулась на то же сопротивление постоянного посольства при ставке. Это посольство во главе с Филаретом признало привезенный текст незаконным без подписи патриарха. Пробовали капитулянты прибегнуть к новой политической идеологии чисто светской государственности в том смысле, что "патриарх в земские дела не должен вмешиваться." Но посольство возражало, опираясь на принципы исконной теократической московской государственной идеологии. Их исповедание примечательно: "Изначала у нас в русском государстве так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то государи наши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов, архиепископов и с ними советовались. Без их совета ничего не приговаривали. И почитают наши государи патриархов великою честию, встречают их и провожают; и место им сделано с государями рядом. Так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны, и патриарх у нас - человек начальный. Без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались. И отпускал нас патриарх вместе с боярами. Да и в верющих (вверительных) грамотах, и в наказе, и во всяких делах вначале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот, по одним боярским, делать нельзя." Стойкость Филарета, Авраамия и других духовных и за ними светских послов была решающей. Этой стойкостью и дальнейшим своим пленом и страданиями Филарет очистил себя от упреков в нечестности, которые сыпались на него за двусмысленные отношения к Ι и II Самозванцам. Пока русские послы под Смоленском выдерживали натиск, в Москве назрел перелом.

Перелом пошел от 11-го декабря 1610 г., когда был убит Тушинский Самозванец. Этот террористический акт послужил сигналом к собиранию русских людей под лозунгом "Объединимся и выгоним литовских людей из Москвы." Об этом сам Михайло Салтыков информировал свою королевскую партию под Смоленском. Через несколько недель Салтыков туда доносит: "Патриарх внушает всем, если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из московской земли, королевич нам - не государь; то же патриарх пишет и в другие города, и московский народ сочувствует этому, и все хотят стоять против ляхов."

В страстной вторник началась битва русских с поляками. Поляки зажгли Москву, а сами сосредоточились в Китай-городе и Кремле. Патр. Ермогена сначала держали на Кирилло-Белозерском Подворье, а теперь перевели в Чудов монастырь. 100-тысячное русское ополчение подошло к Москве, и с пасхального понедельника началась ее осада. Салтыков и Гонсевский опять донимали патриарха под угрозой голодной смерти отдать приказ ратным русским людям отступить прочь. Ермоген неизменно повторял: "Не угрожайте, боюсь я только Бога. Если вы уйдете из Москвы, я благословлю ополчение отступить. Если остаетесь, благословляю всех стоять против вас и умереть за православную веру."

Слыша все это, Ермоген в августе 1611 г. нашел пути передать свои указания. Его конспиративное письмо к нижегородцам звучит так: "Пишите в Казань к митр. Ефрему. Пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство. Я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к Рязанскому владыке. Пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринкина, отнюдь, не надо на царство. Везде говорите моим именем." Это были последние распоряжения святителя Ермогена. Он скончался 17-го января 1612 г. Ослабевшее после убийства Ляпунова ополчение еще не смогло освободить Москвы и патриарха. Уже современники событий начали понимать героичность поведения Ермогена. Это отразилось в близких по времени свидетельствах. Они величают Ермогена "мужем, зело премудростию украшенным и в книжном учении изящным и в чистоте жития известным; противу врагов крепким и непоколебимым стоятелем, твердым адамантом, непоколебимым столпом, крепким поборником по православной истинной христианской вере, новым исповедником, вторым великим Златоустом, исправляющим, несумненно, безо всякого страха слова Христовы, истины обличителем на предателей и раззорителей христианской веры."

Польская партия, вероятно, довольна была исчезновением бунтующего Ермогена и вместо него на патриаршество имела готового кандидата в лице Игнатия, в свое время соборно свергнутого, но бесшумно проживавшего в том же Чудовом монастыре. Игнатий принял это неканоническое восстановление. Он совершал пасхальные богослужения в 1611 г., но сам понимал каноническую фальшивость своего положения, как лишенный собором не только своего звания, но и сана. Через некоторое время, воспользовавшись своей личной свободой, он бежал в Литву. Там он, вероятно, в силу давнего тайного сговора принял господствовавшую русскую унию. Жил он там сначала в Виленском Троицком монастыре, захваченном униатами. (В ХIХ веке тут помещалась православная литовская семинария). Но фигура Игнатия нужна была для продолжавшейся политической игры Сигизмунда III против России. Поэтому Сигизмунд пожаловал Игнатия особым поместьем, где тот и проживал, как магнат. Когда в 1616 г. Владислав, воюя уже с Михаилом Романовым, замышлял свой неудавшийся поход на Москву, он писал в своем манифесте: "мы нашим царским походом спешим к Москве, а с нами будут патр. Игнатий да архиепископ Смоленский Сергий (забранный в плен в заложники вместе с м. Филаретом). Игнатий прожил еще долго под протекторатом Польши. Он умер в 1640 г. Его могила в Вильно, в Троицком монастыре.

Продолжавшаяся Смута, вести о сожжении Москвы поляками, держание ими в своих руках Кремля и заключенного в нем патриарха все более волновали русское население, будили и подымали в нем национально-патриотическое сознание. Троице-Сергиева Лавра стала во главе сопротивления. Настоятель ее, архимандрит Дионисий, бывший игуменом Старицкого монастыря, где он покоил сосланного патриарха Иова. Здесь он был другом патр. Ермогена и благожелательным советником и защитником царя Василия Шуйского. В момент заключения под арестом патр. Ермогена, Дионисий вместе с Авраамием Палицыным рассылали во все стороны одно за другим воззвания, высоко патриотические и трогательные. В них описывалась несчастная судьба первопрестольной Москвы, неволя патриарха Ермогена, призывались русские люди восстать на врагов за веру и отечество. "Праведным судом Божиим, за умножение грехов всего православного христианства в прошлых годах учинилось в московском государстве междоусобие, не только вообще между народом христианским, но и между близкими родственниками: отец восстал на сына, сын на отца, и пролилась родная кровь." Осведомлялись дальше русские люди о том, как собираются и движутся освободительные рати, и все призывались спешить им на помощь. "Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, св. крещением, обещались веровать во Св. Единосущную Троицу. И возложив упование на силу Животворящего Креста, Бога ради покажите свой подвиг: молите своих служилых людей, чтобы всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова - польских и литовских людей. Сами видите, сколько погубили они христиан во всех городах, которыми завладели, и какое разорение учинили в Московском государстве.

Смилуйтесь пред общей смертной погибелью, чтобы и вас не постигла такая же лютая смерть. Пусть ваши служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу надлежит одно время, безвременное же всякому делу начинание бывает суетно и бесплодно. Если и есть в ваших пределах недовольные; Бога ради, отложите то на время, чтобы всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним не пришла помощь. Смилуйтесь и умилитесь и поспешите на это дело. Помогите ратными людьми и казной, чтобы собранное теперь здесь под Москвой воинство от скудости не разошлось. О том много и слезно всем народом христианским бьем вам челом."

Послания Дионисия попадали в цель и производили глубокое впечатление. Наступал момент перелома в настроении масс, переход от хмеля бунта к отрезвлению. Памятная руководящая роль трезвеющего народа выпала на долю нижегородцев с их торговым старостой Кузьмой Миничем Сухоруким, пригласившим на военное возглавление жившего в отставке кн. Дмитрия Михайловича Пожарского. Нижегородская инициатива и пример усилили приток военных подкреплений к Москве со всех сторон. Из Казани прибыла к войскам копия иконы тогда еще новоявленной Казанской Божией Матери. Троицкая Лавра одушевляла войска не только своей литературой, но и личными постоянными агитационными ревизиями и посещениями войск Авраамием Палицыным, который кроме своих речей вдохновлял и примирял вождей своим третейским вмешательством в их конфликты. Победа, наконец, далась морально и материально укрепившимся русским войскам. 22-го октября 1612 г. русские войска овладели Китай-городом. Осажденный Кремль после этого сдался 27-го ноября. Москва была освобождена. С тех пор появился русский праздник иконе Казанской Божией Матери 22-го октября. В Казани чудотворная икона, как известно в 1902 г., была преступно украдена и уничтожена. Это было зловещим предзнаменованием русского поражения со стороны нехристианской Азии. А в свое время явление иконы вскоре после падения Казанского царства было благим предзнаменованием победоносного русского и православного наступления до берегов Тихого океана. Проф. А. А. Дмитриевский утверждает, что в 1612 г. под Москву направлена была не копия Казанской иконы, а самый оригинал. Копия же осталась в Казани. Она и была похищена, а хранившаяся в Казанском соборе на Красной площади Казанская икона и есть оригинал. Она-то в Москве и сохранилась.

Упорство стояния русского посольства при ставке Сигизмунда под Смоленском оправдалось. Но с этого момента оно потеряло свою легальность в глазах поляков и превратилось в заложников врага. За это время митр. Филарет, как глава посольства, вырос в героического вождя. Он отклонил требование второй присяги Владиславу. Наоборот, он требовал его перекрещивания. Не соглашался сдать Смоленск. Не признавал актов московских бояр без подписи патриарха. Не согласился остановить особым посланием Нижегородское ополчение, что аннулировало бы положительные благословения патриарха Ермогена, исходившие от него конспиративно. Поляки полгода держали русское посольство в шатрах Смоленского лагеря в холоде и голоде. В октябрьские дни 1612 года, дни окончательного изгнания поляков из Кремля, русское Смоленское посольство было арестовано, ограблено и увезено вглубь Польши, где м. Филарет был задержан на целых 8 лет. Сначала он был поселен в частном имении Сапеги, а затем переведен в крепость Мариенбург.

Процедура избрания его произошла 21-го февраля 1613 г. в неделю православия, а 11-го июля в Успенском соборе совершено было и царское венчание его митрополитом Ефремом. Митр. Ефрему принадлежала в это время вся полнота патриаршей роли. Так его подпись стоит первой в ряду русских иерархов в правительственном обращении к городам об исполнении постановлений Земского Собора по сбору денежного и натурального обложения на содержание армии. Под самой Уложенной Грамотой об избрании на царство Михаила Федоровича Романова стоит также во главе подпись м. Ефрема. В конце этого года м. Ефрем скончался, и возглавление Освященного Собора перешло, по обычному положению, в руки недавно поставленного митр. Крутицкого Ионы, человека по всем признакам без широкого кругозора. По воцарении Михаила Федоровича все привыкли к мысли, что никому другому теперь неприлично быть рядом с молодым царем в звании патриарха, кроме плененного отца царя - Филарета. Переговоры с поляками об этом начались. В письме к отцу 1614 г. царь Михаил обращается к Филарету, как уже нареченному первосвятителю: "старейшему и превысочайшему священноначалием отцу отцем." В церковных молитвословиях также установлено было поминовение, наряду с царским именем, и имени "Великого Государя Филарета, митрополита Московского и всея России." Титул многозначительный. С одной стороны, Освященный Собор через это отрешил Филарета от митрополии Ростовской и присвоил ему, конечно, временно, титул "митрополита Московского и всея Руси," т. е. титул верховного главы всей Русской Церкви, как он звучал до установления патриаршества. А с другой стороны, очевидно, повелением царской власти Филарету, как отцу царя, дан светский титул "Великого Государя" в предположении предоставляемых ему исключительных прав соучастия в актах высшей государственной власти. По византийской теократической системе это имело свои основания и смысл, как преходящее исключительное положение, неопороченное никаким даже привкусом неканонического захвата светской власти. Аналогичное положение уже было раз в истории русской церкви и государства при формальном поручении регентских прав митрополиту Алексию в малолетство Димитрия Донского. Через такое оформление междупатриарший перерыв в принципе уже кончился, и ожидали только физической возможности возврата из плена избранного патриарха. Патриаршая область в бумажном делопроизводстве управлялась от имени Филарета. Вятка, например, церковно числилась за патриархом, и вот царь Михаил, жалуя несудимой грамотой Вятскую церковь святителя Николая, пишет: "а кому будет, что искати на самих никольских попех и дьяконех, ино их судит отец наш и богомолец Филарет митрополит всея Русии, по священным правилам и по соборному уложению." На антиминсах этого времени в патриаршей епархии писалось так: "при благоверном царе Михаиле Федоровиче и при митрополите Филарете Московском и всея России."

Исключительное двойство титула и положения будущего патриарха Филарета есть только одна из типичных черт той эпохи, воплощавшей в местных русских формах восточный принцип союза Церкви и государства. Всеми принимаемое и одобряемое, как самоочевидный долг, прямое участие церкви в государственно-патриотической борьбе за восстановление замутившейся и поколебавшейся теократической св. Руси выявлялось в многочисленных эпизодах и формах. Смута не могла быстро улечься. В Астрахани еще продолжал авантюру Заруцкий, играя на личности Марины с ее сыном. Теперь из Москвы вместе с царскими увещательными грамотами - в Астрахань пишет свои послания и московский Освященный Собор, увещевая и грозя анафемой за непослушание законной власти. Северные части Новгородского, Ярославского и западная часть Вологодского края были окупированы шведскими войсками. В 1614 г. туда направляли свои увещательные послания Суздальский архиепископ Герасим и Чудовский архимандрит Авраамий. Новгородский митрополит Исидор пишет в Ярославль, убеждая осевших там казаков и атаманов идти на освобождение от шведской оккупации Тихвина. Под Смоленском и на Западе стояли еще поляки, которыми навязывалась населению литовско-русская уния. Освященный Собор посылал туда ряд посланий, напоминая завлеченным под покровом русского обряда в латинство русским людям об их русском происхождении, об их измене вере родителей, об их измене почитанию русских угодников: мм. Петра, Алексия, Ионы, кн. Михаила Черниговского и боярина Феодора, преподобных Сергия, Никона и мн. др. Завлеченные в унию призывались покаяться; за это им было обещано разрешение греха отступничества и полная амнистия от царя.

О ратном деле иерархия печется, как о своем собственном, и приносит материальные жертвы от своих имуществ. Так, напр., на Земском Соборе 1616 г. присутствует весь Освященный Собор. И постановляют собирать "сошные деньги наравне с городами и уездами со всех патриарших, архиерейских и монастырских земель, а с их торговых оборотов "пятую деньгу," т. е. 20%. На Земском Соборе 1618 г. в виду угрозы Владислава новым нашествием на Москву опять все русские архиереи и весь Освященный Собор с боярами и другими мирскими чинами доложили царю Михаилу, что "они все дали обет Богу за православную христианскую веру и за него - государя - стоять безо всякого сомнения и с недругом его, королевичем Владиславом, биться до смерти, не щадя голов своих." Вообще, за все время Смуты иерархия и монастыри, как землевладельческое сословие, несли все жертвенное тягло наравне с другими слоями населения и часто более всех других. Вологодская епархия, например, была так разорена, что епископ без преувеличений писал, что он "погибал от голода." От непосильных налогов крестьяне Ростовской митрополии дезертировали. Казна монастырей была опустошена. Соловецкий монастырь и другие северные монастыри отдали всю свою казну. Самая богатая казна Троице-Сергиевой Лавры была целиком в распоряжении и своих царей, и Самозванца. По тогдашним бухгалтерским записям государство наличным серебром взяло 65.655 рублей. Переводя на валюту ХIХ в., это было полтора миллиона рублей серебром. Натуральные жертвы были еще дороже. Так во время голода 1608 г. Троицкая Лавра открыла жертвенно свои амбары для продажи хлеба по нормальной цене, сбивая тем азарт спекуляции. 16 месяцев осады Лавры кормилось в ее пределах около десятка тысяч ртов. Патриотические ополчения 1612 г. содержались имуществами и запасами Лавры наряду с тощими остатками государственной казны. Для гарантии недостававших и натуральных и денежных средств казачьим штабам, в залог будущей выплаты жалованья, отдана была лаврская ризница ценностью во много тысяч рублей.

Выживаемые из Москвы поляки, от 19-го до 21-го марта 1611 г., подожгли столицу и она пылала три дня. В этом пожаре сожжены и разрушены почти все 450 московских церквей. Поляк Мацкевич говорит: "Церквей везде было множество, и каменных, и деревянных. И все это мы в три дня обратили в пепел. Пожар истребил всю красоту Москвы. Уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня." По русским источникам, и в самом Кремле, и в Китай-городе поляки "многие Божии церкви и монастыри осквернили и разорили. Раки чудотворных мощей рассекли и чудотворные мощи поругали, и во всех Божиих церквах лошадей поставили, в монастырях стали жить и многое убийство и поругание и осквернение иноческому чину учинили." Все доступные и разменные ценности Кремлевских соборов (золото, сосуды, оклады) пущены были на жалованье войскам. Платили даже иконами, которые у русских и материально были в высокой цене. Те же святотатственные операции разливались и по всей средней и по всей южной России. Запорожские и донские казаки не отставали в этих кощунственных грабежах от поляков. Духовенство, монахи, защищавшие святыни и ценности от грабежей, насиловались, избивались и убивались. Разнуздание стихийного русского человека переходило в раж кощунства, садистского издевательства над святыней. Прежняя формула гласила: в человеке таится зверь. В наше время рядом с этим может быть поставлен ее вариант: в человеке таится сам дух тьмы. Мемуарист сообщает, что литовские люди в компании с местными переяславльцами-изменниками, взяв Ростов Великий, "раку чудотворцеву Леонтьеву златую сняша и рассекоша по жребием, казну же церковную всю и митрополии и градскую пограбиша и церкви Божии разориша." Банды Лисовского, захватив монастырь Колязинский, вынули мощи чудотворца Макария из серебряной раки, устроенной Борисом Годуновым, бросили на землю в мусор, а раку рассекли. Игумена, монахов и всех насельников убили, всю казну очистили и монастырь сожгли. При разрушении Толгского монастыря за Волгой пред Ярославлем все братство монастырское - 46 человек - убито. В 1612 г. в Вологде поляками и русскими ворами при разорении церквей убиты 3 протоиерея, 34 священника, 6 дьяконов, 6 монахов, и в числе их преподобный Галактион Вологодский. Взятого в плен еп. Сильвестра издевательски мучили; четыре ночи держали под стражей, много раз таская на казнь и отпуская вновь, пока не вынуждены были освободить. В том же вологодском крае при разорении Спасо-Прилуцкого монастыря трапезная палата была превращена в костер. В нее насильно заключили 59 монахов и сожгли живыми. Сверх этого убиты были там же еще 32 монаха. В сказании Авраамия Палицына повествуется о кощунствах поляков и русских изменников: "Тогда во свв. Божиих церквах скот свой затворяху и псов во алтаре питаху; освященные же ризы не токмо на потребу свою предираху, но и на обуща преторгаху...

В истории духовной жизни человечества и в частности - в жизни церковной эпохи потрясений и страданий обычно подымают защитное напряжение жизненных творческих сил народов. Что можно сказать в этом отношении о влиянии Смуты на общий ход развития нашей церкви? Полстолетия тому назад начало эпохи Грозного являло все признаки подъема творческой энергии русских церковных сил, дерзновенных попыток вождя церкви митр. Макария разрешить силами национальной церкви ряд вопросов вселенского, всемирного значения. Правда, эти замыслы не могли быть с успехом реализованы. Недостаток просвещения и культуры был в вопиющем противоречии с претензиями мирового масштаба. Но сама наличность претензий такого рода свидетельствовала о подспудном приливе духовных сил русской нации и ее великой творческой тоске. Поколебленное тоталитарными замыслами и радикализмом насильственных экономических реформ Грозного государство породило глубокую национальную болезнь, вылившуюся в Смуту. Эта болезнь явно ослабила и подорвала тот взлет и пафос половины ХVI в., который был некоей вершиной в духовном росте русской Церкви, в ее возможностях. Высоко было самосознание Церки, обильны были подвиги ее благочестия, но столь же явны были и недостатки средств к реальному осуществлению ее высоких замыслов. Первейшим вопиющим недостатком в сравнении с величием открывшейся русскому взору его вселенской задачи была бесспорно скудость школьного, научного просвещения. С двумя школами своего богословского спора о стяжании и о нестяжании русское христианство не уступало древней Фиваиде по своему аскетическому энтузиазму, хотя и не могло равняться с тонкостью самой эллино-восточной богословской мысли. И Фиваида, и Афон в той же проблеме разбирались с недосягаемой виртуозностью. Но по дерзновенной жизненности и практичности русский спор стяжателей и нестяжателей превосходил своим историческим охватом все восточное аскетическое богословие. Он должен быть сравним только с общевизантийским богословием о симфонии Церкви и государства и с другим типом теократии латинского папского Запада. Московский III Рим осознавал тоже свое теократическое призвание, что и I и II Рим. Всякое идеологическое, а тем более практическое восхождение по этой линии было нечувствительно, но решительно подрезано Смутой, начиная с ее длительной подготовки при Грозном. Внешность русской церкви казалась не менее, а даже более, чем прежде, благолепной, ибо украсилась помпой патриаршества. А полет русской богословской мысли явно застыл и уходил в песок. И интерес ее невольно сосредоточивался на стороне второстепенной, но психологически характерной для русского религиозного темперамента: на стороне культа и обряда. Но и для культуры обряда русская церковь оказалась слабой, хотя и понимала в этой области, может быть, лучше всех христианских народов самое существо ее. Тем более досадно, что не могла с этим вопросом совладать технически, именно из-за этой технической же невооруженности, т. е. отсутствию школы и исторических, археологических знаний.

Усвоенная Москвой с половины ХVI века техника книгопечатания наглядно и ярко показала перед руководителями русской Церкви бесчисленное множество ошибок и описок в рукописных оригиналах богослужебных книг, которых пора было исправить перед печатаним. Но перед вопросом об едином установленном оригинале текста широчайшего в восточной литургике круга богослужебных книг, невежественная, бесшкольная, только начетническая русская иерархия оказалась беспомощной. Все книги печатались, конечно, по предварительной правке избранного экземпляра текста. Но правке элементарной, примитивной, по разуму и усмотрению местного начальства: протопопа, игумена, епископа. И, конечно, и мысли при этом не было о справках с настоящим оригиналом, т. е. с текстом греческим. По незнанию греческого языка о нем просто забывали. С каким же, если не с греческим оригиналом, оставалось книжным правщикам справляться перед печатным тиснением? На этот практический вопрос должен был ответить еще накануне книгопечатания Стоглавый собор. И он не нашел ничего более ясного и лучшего, как рекомендовать существующую уже слепую практику: избирать для размножения копию, признанную (сведущим лицом?) или только кажущуюся писцу наилучшей. Совет Стоглава: "писать с добрых переводов." А где критерий этой "доброты"? Полное реtitiо рrіnсірі! Причем мысль профессиональных переписчиков так далека от настоящего оригинала греческого, лежащего за пределами доступного им русско-славянского текста, что они потеряли даже первоначальный чистый смысл термина "перевод." Они стали употреблять его для обозначения просто чернильного перевода - переноса букв и слов с одного листа бумаги на другой. Эта степень беспомощного невежества была одним из симптомов неслышно приближавшейся церковной катастрофы - грядущего раскола старообрядчества. Первыми продуктами московского книгопечатания были четыре богослужебных книги: Евангелие (скомбинированное по церковным чтениям), Апостол, Часослов и Псалтирь. Прежде ошибочно считали, что первопечатным был Апостол. Печатание богослужебных книг непрерывно расширялось, продолжалось и при Смуте. При п. Иове напечатано 8 книг, при Ермогене - три. Из предисловий видно, что некоторые книги "свидетельствовали" даже сами патриархи. Объем и метод этого "свидетельствования" редактирования неясен. При поляках в 1611 г. Печатный Двор был сожжен. В первый же год воцарения Михаила Федоровича, т. е. в 1613 г., Печатный Двор был восстановлен и вскоре выпустил еще пять книг. На выходных листах значилось: "Повелением... (царя) ...и благословением его богомольцев, меж патриаршества преосвященных митрополитов и архиепископов и епископов и всего Освященного Собора"... В этот междупатриарший промежуток времени как-то додумались до правильного принципа достижения единообразия в тексте путем сравнения его с греческим оригиналом. Кто-то сообщил царю Михаилу, что есть знаток греческого языка, это - канонарх Троице-Серг. Лавры, старец Арсений (Глухой), пришедший из Селижарова монастыря. Он одолел греческий без школы, самоуком настолько, что изучил грамматику по Иоанну Дамаскину и Диалектику последнего ("Священную Философию"). Оказалось, что и библиотекарь Лавры Антоний тоже разумеет греческий и вместе с Арсением сличал русский текст с греческим и исправлял^*). По царскому распоряжению из Москвы бывший там келарь Авраамий Палицын написал требование архимандриту Дионисию выслать на Москву Арсения "для государева дела, чтоб правити книга Потребник в печатное дело." К нему присоединился еще бойкий человек, поп Иван Наседка. Он в монастыре провел осадный период, совершая службы для мирских насельников. Он, по выражению протокола, "сам на государево дело набился." И пристал в Москве к работе Арсения. Сравнение с греческим оригиналом открыло Арсению и догадливому Наседке, что русский разброд и пестрота в текстах столь велики, что последовательные корректуры по оригиналу потребовали бы непривычных для слуха речений. В атмосфере тогдашней Москвы правщики почувствовали недостаток своего авторитета для защиты необходимых исправлений. Сначала Арсений и Наседка били челом своему лаврскому начальству, игумену Дионисию и библиотекарю Антонию, чтобы те разделили с ними и труд и ответственность. Исхлопотали и при Дворце протекцию. В 1616 г. к Троице отправлено государево письмо с приглашением архимандрита Дионисия разделить труд книжных исправлений и привлечь к нему и других "разумных старцев, которые подлинно и достохвально извычны книжному учению и грамматику и риторию знают." Московские правщики переехали вновь в свою Лавру, увезя с собой туда из царской библиотеки три данных им древних Требника, один из коих считался принадлежавшим еще митрополиту Киприану (ХIV в.). Арсений с одной стороны, ясно увидел на практике почти безнадежность свести русские тексты к одному, без руководства греческого оригинала, а с другой стороны - из московской атмосферы вынес правильное впечатление, что она инстинктивно противится публичному обнаружению негодности наших текстов и превосходству чуждого оригинала. Это был дух чрезмерной ксенофобии, царивший в столице и в правящих верхах, как естественная реакция на едва преодоленное кощунственное оскорбление всех русских чувств чужестранными латино-польскими издевательствами. Дух болезненной ксенофобии и замкнутого слепого консерватизма особенно легко усвояется людьми невежественными. К таковым принадлежал тогдашний глава междупатриаршей администрации церковной митрополит Крутицкий Иона и в естественном порядке подобравшееся его окружение. Арсений верно чувствовал, что вся научно-просветителськая деятельность по чистке текста грозит неизбежным гонением и карами, что надо сдать работу в Москву под непосредственную, чуть не в каждой букве, цензуру митр. Ионы. Арсений твердил Дионисию: "откажи дело государю. Не сделать нам того дела в монастыре без митрополичьего совета. А привезем книгу, исчерня, к Москве, и простым людям будет смутно." Но смиренный и праведный арх. Дионисий не посмел противиться царскому распоряжению. И вот, пишет Дионисий, "безо всякия хитрости, сидели полтора года день и ночь" над добросовестной работой, с небывалой еще тщательностью приняв во внимание около двадцати текстов славянских (старейшие были написаны более чем за 150 лет, со времени Максима Грека), и использовали также пять печатных греческих изданий. Дионисий тоже разбирался в греческом языке. В большинстве случаев исправления, произведенные правщиками, касались только грамматических и смысловых мелочей. Например, множество молитв оканчивались механическими славословиями Трем Лицам Св. Троицы, в то время, как текст молитв обращен только к Одному Лицу. Например: "яко ты еси воскресение и живот, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Св. Духу." И даже в конце молитвы, обращенной к Богу Отцу, писалось: "молитвами Пречистые Ти Матери Владычица наша Богородица..., и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Св. Духу." Нельзя было закрыть глаза на тот обидный для властей факт, что такого рода ошибки во множестве пестрели в новых изданиях, проходивших на глазах и с благословения м. Ионы Крутицкого. Особенно много всяких и серьезных ошибок было найдено в новейших перепечатках Типикона издания 1610 г. Издание это было приготовлено к печати, казалось, высокоавторитетным лицом, самим головщиком Троицкой Лавры Логгином Коровой, и уставщиком Филаретом, едва грамотным, но 40 лет подвизавшимся на своем посту. В Лавре эти два клиросных диктатора зазнались настолько, что они, особенно дикий Логгин, третировали кроткого архимандрита Дионисия, как "святого дурачка." Когда открылось, что Дионисий вместе с Арсением нашли Типикон Логгиновой редакции полным ошибок, то Логгин воспылал необузданной ненавистью к архимандриту. На какое-то указание его во время богослужения Логгин вырвал у архимандрита книгу, уронил аналой и кричал. Задолго еще до конца редакторского труда Арсения и Дионисия Логгин настроил против них амбициозного митр. Иону. В изданных при Ионе книгах само собой открылись те же ошибки, что и во всех текстах, давно не сверявшихся с оригиналом. Логгин и Иона составили общий фронт в расчете на сочувствие московской среды. Как только в июне 1618 г. Дионисий представил работу, Иона на 18-е июля назначил уже собор, но не для принятия работы, а прямо для суда над Дионисием, Арсением и Наседкой, как над еретиками. На этом соборе, кроме Ионы, не было ни одного епископа и ни одного архимандрита, кроме Авраамия Чудовского, и, кроме того, было еще несколько лиц из московского духовенства. Роли прокуроров поручены были Логгину с Филаретом. Для эффектности выдвинуто было догматическое обвинение: "имя Св. Троицы велел в книгах марать и Духа Святаго не исповедует, яко огнь есть." Дело в том, что в чине водоосвящения в освятительной формуле "и освяти воду сию Духом Твоим Святым" распространенные русские тексты и практика имели еще добавку: "и огнем." Добавка эта породила и соответствующую символическую практику. Вместе с крестообразным погружением в воду креста в момент освящения погружался священнослужителем и пучок зажженных свечей. Исправление текста влекло за собой и отмену привычного для народа обряда. А это уже делало исправление более чувствительным, чем только перемена буквы, мало известной народу. Так как неуместная добавка приросла к тексту явно из механического копирования строк Евангелия, то и открылась возможность поднять вопрос о ереси. За этим выводом скрывалось роковое обвинение всех греческих печатных книг в еретичестве и тревога о нарушении русского православия - весь комплекс русской старообрядческой трагедии. Внутренне вся драма уже готова была вскрыться по любому поводу. Домашний соборик подобран был так, что некому было поднять слово в защиту обвиненных. Четыре дня длились заседания, на которые с унижением и истязаниями таскали трех справщиков: Дионисия, Арсения и Наседку. К интриге привлекли и мать царя, бывшую жену ожидаемого из плена Филарета, ныне царственную инокиню Марфу Ивановну. Собор присудил: "арх. Дионисия и попа Ивана от церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священнодействуют." Дионисия положено было сослать в оковах в Кирилло-Белозерский монастырь. Но из-за военного положения и закрытия дорог Дионисий оставлен был на месте в Ново-Спасском монастыре с публичной (в церковном смысле) епитимией в 1.000 поклонов в день с битьем плетью в течение 40 дней. Жестокая грубость митрополита Ионы была такова, что он по праздникам приказал приводить Дионисия на патриарший двор, чтобы здесь, под открытым небом, перед толпой народа он отбивал свои 1.000 поклонов. А толпе велено разъяснять, что это еретик, хотевший "вывести огонь из мира." Иногда приводили скованного Дионисия в сени патриарших покоев и заставляли там в жаркие летние дни стоять без капли воды. Истязания длились целый год. Арсения также держали в оковах на Кирилловском Подворье, муча всякими лишениями. И это был тот самый Дионисий Троицкий, имя которого вместе с Авраамием Палицыным, вписано золотыми буквами на страницах истории, как спасителей России.

Свое ходатайство Арсений излагает так: "и ныне, государь, я, нищий чернец Глухой, сижу за то дело на Кирилловском подворье в железах, живот свой мучу девятый месяц; об одной свитке перебиваюсь, и та уже с плеч сваливалась, и без теплые одежды; и рухлядишко мое, государь, в монастыре все распропало. Бог свидетель, что мы страдаем безвинно. Хот я и нищий чернец, и грешнее всех людей, но не приписывай мне никакой ереси. Я верую во все, чему научили самовидцы и ученики Слова и что предали свв. богоносные отцы и учители св. соборной и апостольской Церкви, и все это приемлю, люблю и почитаю. Смилосердуйся, государь, помилуй меня, нашего чернеца, будь печальником царю государю Михаилу Федоровичу и благоверной государыне, великой старице Марфе Ивановне, чтобы велели меня, нищего чернеца, из желез освободить. Смилуйся, государь, пожалуй."

За протекцией пред м. Ионой Арсений обращается к протопопу Ивану Лукьянову. Арсений дипломатически смиряется, но и тут не скрывает пред Ионой правоты своей. Он пишет: "винит нас митрополит с собором, что мы у молитв концы марали. Но мы марали концы только у тех молитв, которые, будучи обращены лишь к Одному из Лиц Пресвятыя Троицы, Отцу или Сыну, оканчивались словами: и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Св. Духу, чем сливаются Лица и допускается ересь Савелиева... А у молитв, обращенных ко всей Единосущной Троице, мы концов не марали... Если кто станет смотреть на наше морокование без злобы и не имея в себе братоубийственной зависти, а братолюбно и будучи искусным в словесной хитрости, он малую вину на нас возложит. Если найдет в чем погрешность, то покроет недоумение наше своим человеколюбием." Арсений тут напоминает об основной причине конфликта. Он говорит, что при желании он самоучкой прошел грамматику и философию, а обвинители его "едва азбуки умеют, а грамматики и философии вовсе не знают." Чудовский архимандрит Авраамий, не понимая ни одного слова в переводе, "люто и зверообразно нападал" на Арсения. Арсений смиренно сознается в возможных ошибках, "но не от хитрости, а от ненаучения и слабости разума." А потому "достойно и великому святителю Ионе покрыть погрешность нашего ненаучения своим человеколюбием, а нас бедных от желез освободить. Умилостився, государь, Иван Лукьянович, будь мне помощником, породи второе (т. е. роди во второй раз), вступись за меня, а я за тебя, государя моего, буду Бога молить. Смилуйся, государь, пожалуй, порадей."

Бесшкольные и безлитературные враги мучеников просвещения, не умея сами ответить, нашли себе бойкое продажное перо в лице бродячего монаха Антония из Подолии. Он с особым размашистым удовольствием противопоставляет смиренным московским самоучкам свою юго-западную ученость: "никто совершенно против меня грамматики и диалектики в России не знает." По-видимому, ему лично пришлось сталкиваться с попом Иваном Наседкой. Его он, главным образом, и "разделывает" в своих листовках, рисует пройдохой, ловкачом, который "вывернулся на свободу." Бранит его и лисой и козлом, и подводит под еретика, не признающего "благодати Духа Святого, явившейся на апостолах в виде огненных язык." Антоний ходил по московским торговым рядам и агитировал среди калашников, пирожников и др. лавочников, проповедуя огненный образ Духа Святого и "многих научил." Московская улица верила в Антония и "смотрела на него, как в зерцало, а не в писание св. отцов." Возражающий Антонию Наседка сообщает нам, что Антоний собрал "много писания." Наседке пришлось возражать пространно в 35 главах. Наседка тоже за словом в карман не лазил. Сдабривал свою полемику откровенными ссылками на пьянственное житие своего антагониста. Он пишет Антонию: "Что, буйственный, возносишься умом на разум св. Отцов... И являешь новое богословие, дабы веровали твоему собранию от книг, якобы, Бог огнь есть и огнем священнодействует таинство христианское? Скажи, лукавнующий, кому верить, тебе ли, пресмыкающемуся на земли, или восшедшему умом превыше всех небес и видевшему Бога - Слово и слышавшему от Него: "В начале бе Слово, а не огнь; и Слово бе у Бога, а не огнь; и Бог бе Слово, а не огонь?.." Ты, тварь, и себя не знаешь, а Творца хочешь показать ведомым по существу. Возьми, всеведущий, св. книгу Бесед Евангельских и почитай во второй беседе следующее: невозможно сказать, невозможно даже помыслить по достоинству, что есть Бог в сушестве - преименен бо есть и многоименен и безъименен." Тут явно выступает ясный разум Наседки, понимающего в восточном богословии его тонкое драгоценное исихастическое предание. Изобличает он Антония и чисто диалектическим методом. "Ты (Антоний) отступаешь от исповедания православной веры, где сказано "исповедую едино крещение," которое, как многократно свидетельствует божественное писание, совершается водою и Духом. А ты утверждаешь еще другое крещение - огненное, осьмое, пагубное, о котором Златоуст пространно написал в беседе 40-й на Матфея."

Выступает Наседка против Антония, метя во всех своих соотечественников и их невежественно слепое поклонение последнему напечатанному тексту без проверки его не только домашними древними текстами, но и греческим оригиналом. Он пишет: "Ты отвергаешь все старые списки, греческие и русские, и веришь "внуке" одной печатной книге, Служебнику, а "мать и прабабку" не словом, но делом, блядею являешь: ибо все старые списки ни во что вменяешь. Веришь одному свидетельству печати, а на тысячу и тьму старых списков плюешь." Все эти разумные соображения снабжены по моменту и обстановке, как противовес пропаганде Антония перед рыночной толпой, бранчивыми эпитетами: "буйный, надменный, хвастливый, дурак, еретик, пьянственный, - не сатана выучил тебя, Антоний, мудрствовать, но родной брат и тебе, и мне - утопленный в сусле хмель."

Уже через несколько дней мог состояться церемониал формального избрания и наречения в патриархи. Случайно к этому моменту, незадолго пред тем подъехал в Москву патр. Иерусалимский Феофан. Приехал, конечно, за милостыней. Но, приезжая за тем же в Киевско-Литовскую Русь, он там попутно совершил великое дело восстановления, по требованию казачества, православной иерархии, уничтоженной польским правительством. Здесь, в Москве, Феофан пригодился для возглавления мирного торжества патриаршей хиротонии Филарета. Встречен был Феофан торжественно и помещен царем Михаилом на жительство в Чудовом монастыре. На соборном совещании вместе с русскими епископами он провозгласил единогласное решение о замещении патриаршего трона никем другим, как уже от начала провозглашенным местоблюстителем его - митр. Филаретом. Собор признал Филарета "достойна быти таковому делу, и мужа во учениих божественных апостол, и отец зело изящна, и в чистоте жития, и благих нрав известна; наипаче же и сего ради, яко по плоти той царев отец, и сего ради да будет царствию помогатель и строитель и сирым заступник и обидимым предстатель." Филарет сразу не дал согласия, ссылаясь на свое недостоинство, на старость, на скорби и изнурения, на желание безмолвного жития. Но после новых просьб и указаний, как бы гнев Божий не постиг за уклонение от служения, дал согласие.

Тотчас по формальном облечении патр. Филарета полнотой иерархической властью на него пала обязанность ликвидировать ряд назревших и застоявшихся злободневных церковных дел. Неумное ведение дела местоблюстителем м. Ионой о книжных исправлениях, превратившее архи. Дионисия, старца Арсения Глухого и Ивана Наседку в настоящих страдальцев, было ясно даже чужому гостю, прибывшему патр. Феофану, который, узнав в чем дело, "подаде Дионисию руку помощи, да вознесется правда его." По-видимому, это воздействовало и на царя, и на Филарета. Когда Москва встречала Филарета, бывшие узники были уже на свободе в числе встречавших. Наседка подал уже новому патриарху целый доклад. Через неделю по посвящении патриарха, 2-го июля, от имени обоих патриархов Ионе Крутицкому предложено было представить на соборный пересмотр все дело Дионисия. На соборе, кроме двух патриархов, присутствовал и сам царь. Дионисий "стоял в ответе" больше 8 часов. Дионисий свободно опроверг все взведенные на него небылицы и клевету. Клеветники, включая и м. Иону, были посрамлены. А Дионисия похвалил и сам царь. Следуя его примеру, и патриархи с митрополитами, архиепископами, епископами и всем освященным собором, приветствовали Дионисия, лобызали его и благословляли. С великой честью и дарами Дионисий возвращен был на свое место настоятеля Троице-Сергиевой Лавры. Вскоре его там посетил патр. Феофан и, в виде особого дружеского жеста, возложил на него свой собственный клобук греческого образца, конечно, не белый. Так началось видоизменение русского обряда в московских пределах по образцу греческому, что в юго-западной, литовской, Руси уже в значительной мере было распространено. Арсений Глухой был утвержден в звании главного справщика и много потрудился при выпуске новых книг из царской типографии. И. Наседке разрешено священнодействовать на почетном положении ключаря Успенского собора.

Другим злободневным вопросом, которому патр. Филарет уделил особое, близкое его сердцу внимание, был вопрос о чиноприеме в православие и чистых латинян, и униатов, и вообще "ляхов и литовских людей," крещенных не в три погружения. Принимать, но каким чином? Первым ли - через перекрещивание; вторым ли - через миропомазание; или третьим - через покаяние? Патр. Филарет, настрадавшийся от поляков и не имевший никакого богословского образования, склонен был занять самую крайнюю нетерпимую позицию. Если в прошлом конфликте с местоблюстителем м. Ионой он оказался как бы либералом, то в данном случае превзошел и Иону своим крайним консерватизмом. До сведения Филарета дошло донесение двух московских священников, что митр. Иона не велел им крестить принявших православие ляхов Яна Слободского и Матфея Свентицкого, а, миропомазав, допустить их к св. причащению. Делалась ссылка, по указанию Ионы, на древнерусскую практику по Вопрошанию Кирика к Нифонту. Патриарх вызвал к себе на объяснение м. Иону и упрекал его, что Иона, якобы, вводит нечто новое, не приказывая перекрещивать латинян. Чтобы подавить Иону авторитетом, патриарх поставил вопрос на повестку дня очередного пленума освященного собора 16.10. 1620 г. С обвинительной речью на нем выступил сам Филарет, доказывая, что еретическое крещение не есть крещение, но "паче осквернение." Вот патр. Игнатий за то и был низвергнут, что не крестил Марину. Патр. Ермоген требовал крещения королевича Владислава. В ту пору по приказу Ермогена Филарет сам изучал канонические правила и убедился, что все еретики не имеют действительного крещения. Вся богословская логика патр. Филарета свидетельствует о страшном понижении уровня знаний у тогдашней русской иерархии и особенно у самого Филарета при страстном озлоблении на латино-поляков. Патр. Филарет говорил: "латиняне - папежники суть сквернейшие и лютейшие из всех еретиков, ибо они приняли в свой закон проклятые ереси всех древних, эллинских, жидовских, агарянских и еретических вер, и со всеми погаными язычниками, со всеми проклятыми еретиками сообща все мудрствуют и действуют." И обращаясь к Ионе, Филарет задавал вопрос: "Как же ты начинаешь вводить в царствующем граде противное правилам св. апостолов и св. отцов и велишь принимать латинян, сущих аки псов и ведомых врагов Божиих, не через крещение, а только через миропомазание, а потом допускать их к св. причастию и венчать на русских дщерях? Почему не хочешь быть единомысленным со всем освященным собором рус. церкви? Ты прельстился умом и ищешь хвалы и чести от отверженных от Христовой церкви. А я о таковой, вводимой тобою еретической прелести и слышать не хочу и по святым правилам запрещаю тебе служить литургию до большого собора." Ученая диалектика у Филарета и у его собора была такова. В 96-м правиле VI Вселенский Собор (т. е. Трулльский), обобщая нормы воссоединения с церковью еретиков, одних из них (ариан, македониан, новатиан) предписывает присоединять через миропомазание; других, более чуждых - через крещение: таковы павлиане, евномиане, монтанисты, манихеи, валентиане, маркиониты. Но Филарету угодно причислять латинян к этой последней категории, ибо ему кажется, что "в латинских ересех все те ереси есть суть." Ссылку на Кирика он отклоняет, как относящуюся более к древниим временам, когда латинские ереси еще не выросли. "Последи того у латинян многие ереси учинилися, а после седми вселенских соборов Сергий патриарх со всеми вселенскими патриархи и со всем освященным собором папежев - римских еретиков из поминовения извергоша и конечному проклятию предаша." И далее, не стесняясь никакими архивно-историческими справками, просто, так сказать, на глазомер Филарет заявляет: "в нашем московском государстве с самого его основания никогда не бывало, чтобы еретиков-латинян и других еретиков не крестили." Подсудимому Ионе велено было выслушать записку, составленную Ермогеном и дополненную Филаретом. В собранных цитатах, конечно, не говорилось о латинянах, а только о древних ересях, но записка произвольно и максимально утверждает, что латинство есть итог и хранилище решительно всех древних ересей. Признаки и доказательства берутся без всякой системы, поверхностно, главным образом из латинства и даже из протестантства и новых сект его, т. е. из всего западного христианства. Латиняне якобы переняли: 1) субботний пост в четыредесятницу от мелхиседекиан, жидов, армян и оттуда же - дозволение есть сыр и яйца по воскресеньям великого поста и, конечно, целогоднее празднование субботы, 2) безбрачие духовенства взяли у монтанистов, а равно и случаи совпадения христианской Пасхи с иудейской, 3) обливательное крещение заимствовали от евномиан (?), 4) от ариан - крещение в одно погружение и запрещение молитв за умерших. Последние два обвинения явно относятся к крайнему современному виду протестанства, - к социнианству.

В такой атмосфере немыслимо было давать какие-то компромиссные объяснения и выводы. Иона просто был раздавлен, смирился, просил прощения и сам подписал соборное постановление, после чего получил разрешение на архиерейское священнодействие. Так был подтвержден и обобщен и раньше практиковавшийся, но не всеобщий обычай русской церкви - перекрещивания латинян. Но жизнь всегда родит разнообразие комбинаций и казусов. Через две недели пришлось собрать второе заседание того же собора для приложения радикального принципа к отдельным казусам. Поставлен был вопрос: как, каким чином принимать в московское православие русских из Литвы и Польши ("белорусов")? Филарет и по личному опыту своего долговременного плена в тех краях знал и сообщил собору о создавшемся там разноверии. "Белорусцы" были и православными, и униатами и кальвинистами. Но в практических предписаниях собора Филарет провел радикальную строгость не с догматической точки зрения, а с чисто обрядовой, и этим почти уравнял православных "белорусцев" с униатами и кальвинистами. Так как практика обливательной формы крещения и тогда уже становилась в тех краях преобладающей, то Филарет установил почти всеобщее перекрещивание, из-за обливания: 1) "Когда кто... истинный христианин греческого закона" должен быть принят в состав московского православия, то предстоит тщательное исследование, "истинно ли он крещен в три погружения, или через обливание? Если сам скажет, что он крещен в своей земле, а у них в крещении обливают, то его... совершенно крестить в три погружения. 2) "Если... поп, крестивший" данное лицо "поминает папу" (другими словами - если мы имеем дело с униатским крещением), "то... совершенно крестить в три погружения." И сверх того, присоединяемый должен проклясть еще все латинские ереси. 3) Некоторая мягкость допущена по отношению к тем, кто будет горячо доказывать свое православное крещение в три погружения и миропомазание, хотя бы и без свидетелей. Таких отдавать на исповедь специальную отцу духовному и по его ходатайству, с разрешения архиерейского присоединять третьим чином. 4) "Белорусцев," которые с детства были в протестантских ересях, особенно в социнианстве, и затем в зрелом возрасте крещены, но униатским попом, предписано "также крестить совершенным крещением." При этом, кроме крещального младенческого отрицания от сатаны, они должны произносить анафематствование и латинских, и протестантских ересей.

Так, благодаря острому оттолкновению Филаретом западной заразы, русская церковь не увлеклась массовым принятием родных соплеменников, строго вменяя им в вину малейшую отклонение в делах веры. Дезинфекция была строгой. В 1623-24 гг., например, было принято всего несколько десятков "белорусцев." Среди них были и чисто православные монахи, иеромонахи, игумены. Обливательное крещение при этом не признавалось, - все перекрещивались и затем, если нужно, перепосвящались. В 1630 г. был перекрещен даже архиепископ-униат Афиноген Крыжановский. В начале он имел чисто православное поставление до архимандритского сана включительно. Соблазнился лишь на архиепископский сан у униатов. В Москве он после перекрещивания был перепоставлен и удостоен даже места келаря Николо-Угрешского монастыря, но вскоре оказалось, что его прошлое было криминально, и он передан был в руки гражданской судебной власти.

Как ни ограничен был личный школьный горизонт патр. Филарета, недостаточный запас церковных книг на фоне быстро развивавшегося в Европе книгопечатания Филарета, как здравого политика, очень беспокоил. Он понимал книжную скудость русской Церкви и очень ревновал об ее восполнении. Время междупатриаршества было периодом увядания церковного книгопечатания. Филарет о нем возревновал. В одном предисловии к напечатанной при Филарете книге свидетельствуется о нем: "зельною ревностию одержим быв к божественным книгам, повелел печатанию строитися безпрестанно и предавать книги по всей русской земле святым Божиим церквам." В 1620 г. типография, временно после пожара работавшая в Кремле, перенесена на старое место на "Никольском Крестце," и в ней было уже 70 печатных станков. На этом же месте на Никольской ул. дом Синодальной типографии и библиотеки при ней сохранился и до наших дней. Но, увы, большевиками этот аппарат не возвращен патриархии, и ни одна еще церковно-славянская буква не допущена к напечатанию в, якобы, покровительствуемой Красным Кремлем патриаршей церкви. В качестве справщиков при типографии состояли очень грамотные и высоко образованные по тогдашнему времени люди. Трое из них знали греческий язык: старец Арсений Глухой, Богоявленский игумен Илия и мирянин Григорий Онисимов. С ними работали еще старец Антоний Кралев и известный протопоп Иван Наседка. Для них отведена была особая комната, так назыв. "Правильная палата." При справщиках состоял вспомогательный штат чтецов и писцов. Работали на совесть по документам, не довольствуясь догадками своего разума. Пособием служила богатая коллекция пергаменных и бумажных, по возможности, самых древних рукописей. Собраны были они по особому указу царя и патриарха: "повелеста от градов книги харатейныя добрых переводов древних собрати и от тех древних божественных писаний стихословия исправляти, яже неисправлением от преписующих и многолетних обычаев погрешена быша." Так образовалось начало знаменитой в науке нашего времени "Типографской Библиотеки" рукописей в Москве. Благодаря особому вниманию к книжно-типографскому делу патр. Филарета, получился довольно показательный статистический итог. Оказалось, что из Московской типографии за время п. Филарета вышло печатно изданных книг больше, чем за все время русского книгопечатания от его начала при Грозном. Цикл богослужебных книг был напечатан полностью, и некоторых даже по многу изданий. Вся Минейная "Библиотека" в 12-ти томах была напечатана полностью, равно как Октоих и Каноник. В двух изданиях вышли: Триодь Цветная, Шестоднев, Учительное Евангелие. В трех изданиях явились: Евангелие, Псалтирь Следованная, Триодь Постная, Типикон. В 4-х изданиях: Апостол, Требник, Минея Общая. В 5-ти изданиях: Часослов. В 6-ти: Служебник. На титульных листах всех книг значится благословение патриарха, а у некоторых из них отмечено и личное его свидетельствование. В послесловиях не раз отмечено, что изданные книги исправлялись по древним харатейным славянским спискам, но нигде не сказано, чтобы они сличались с текстом греческим, будь то рукописным или новопечатным. Детальной построчной проверки этого факта наша наука еще не проделала. И, вероятно, инструкция сверху, от патр. Филарета удерживала от последовательного греческого критерия. Справщики ей покорялись, но не могли, как знающие греческий, не пользоваться последним во всех случаях выбора наилучшего из тех или иных русско-славянских вариантов.

И в самой Киево-Литовской Руси шли споры о некоторых книгах. Так игумен Московского Никитского монастыря Афанасий, по происхождению киевлянин, наблюдая широкое распространение в Москве "Учительного Евангелия" Кирилла Ставровецкого (по школьно-латинскому прозванию Транквиллион), написал патриарху, что книга эта уже осуждена в Киеве собором, а посему "всякому верному христианину и в доме держати, и чести не достоит..." Царь и патриарх просили Афанасия составить доклад, указав и подчеркнув все еретические и неправильные места. Параллельно ту же задачу богословской критики возложили и на московских богословов: Богоявленского игумена Илию и протопопа Ивана Наседку. Эти оказались еще более придирчивыми критиками и изложили свои замечания обстоятельно в 61-ом пунктах. В результате, в циркулярном указе царя и патриарха объявлялось всем, что в Учительном Евангелии "сыскались многие ереси и супротивства древним Учительным Евангелиям и иным св. отец божественным книгам." Отсюда практический вывод: во всех городах разыскать книги этого автора "собрати и на пожарех сжечь, чтобы та ересъ и смута в мире не была." По этому же поводу и в этом же указе сделано еще более широкое и строгое обобщение, чтобы впредь никто никаких книг литовской печати и литовской рукописи не покупал, а кто "учнет литовские книги какие-нибудь покупати, тем быть от царя в великом градском наказании, а от патриарха - в проклятии." 4.12.1627 г. в Москве всенародно сожжено было "за слог еретический и составы, обличившиеся в книге," 60 экземпляров Уч. Евангелия Транквиллиона. После этого пред патр. Филаретом встал вопрос о генеральной чистке от книг литовской печати. В 1628 г. царь и патриарх вновь приказали произвести по всем церквам точную перепись: а) сколько в каждой церкви книг московской печати и литовской, б) от каких годов печати идут литовские книги, в) не останутся ли церкви без пения, если все литовские книги отобрать; - и г) все церкви извещались, что решение царя и патриарха твердое, и на место отобранных будут высланы книги московской печати, а литовские дозволялось держать лишь по нужде до получения новых, "чтобы в церквах без пения не было"; также требовалось заявление о литовских книгах от всех решительно граждан в ожидании указа, как в дальнейшем поступать с ними.

Эта полоса гонений на литовскую печать встречалась с другой деликатной задачей гостеприимного приема гонимых за православие книжных людей, бегущих из Польши под московский протекторат. Эти люди были друзьями православия, но иной, частично латинизированной школы. Таков пример новонаписанной в Литве книги, которую в 1626 г. привез с собой в рукописном виде, как беженец из Вильны, прот. Лаврентий Тустановский (по греческому прозванию Зизаний), брат известного борца против унии в Вильне Стефана Зизания^*). На границу в Путивль Лаврентий Зизаний прибыл с двумя сыновьями и объявил воеводе, что идет в Москву бить челом о милостивом приеме, ибо из Ярослава (Галицкого) поляки его выгнали, церковь его разорили и все имение у него отняли. Он привез из Киева письма к царю и патриарху от православного Киевского митрополита Иова Борецкого (1619-1631 гг.). Он был принят с честью. Выразил желание, чтобы здесь была напечатана новая составленная им книга "Катехизис." И название, и форма вероизложения были для Москвы новинкой. Почуяв напряженно-критическую атмосферу Москвы, Лаврентий понял, что книга обречена здесь на строгую цензуру. Посему, представляя рукопись Катехизиса патр. Филарету, Лаврентий прежде всего "бил челом государю, святейшему патриарху, чтоб книгу исправити." Патр. Филарет отдал катехизис своим компетентным специалистам: игумену Илии и Григорию Онисимову, осведомленным в греческом языке. Видимо, и директива сверху была благосклонна, и замечания цензоров были сравнительно легкими, ибо патриарх вскоре распорядился отдать катехизис в печать, а по напечатании пожертвовал все это издание в распоряжение автора. Явно, это была форма милостыни гонимому за православие русскому собрату из Литвы. А об исправленных местах уже по напечатании указано было обменяться мнениями в своеобразном богословском диспуте между представителями двух школ - киевской и московской: "поговорити с ним любовным обычаем и смирением нрава."

По другому частному литургико-каноническому вопросу о крещении поднят и углублен был тот же основной вопрос о греческом критерии, не до конца уясненном, ни у киевлян, ни у москвичей. Илия и Григорий Онисимов почему-то возражали против формулы Лаврентия, по которой можно совершать таинство крещения "во обстоянии и дьякону, и клирику, и иноку, и мирянину, если где попа не будет." Лаврентий пояснял: "я написал то не от себя; до меня то написано в правилах Августина епископа да Никифора патриарха Царя града." Илия и Онисимов отвечали: "правила Никифора, Цареградского патриарха мы знаем, и того правила в них нет. Знаем и Августина. Но его правил и прочих писаний в греческих "переводах" нет, потому что его писания искажены от латинских мудрецов на их еретический обычай. И у нас писаний Августина нет, а если бы где и нашлись, мы их не принимаем, ибо учение его - латинского обычая. Есть у латинян и другой толковник - Иероним. Но его писаний мы не принимаем потому же... Ты, Лаврентий, прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, и мы думаем, что тот ввод у тебя от латинского обычая. У нас в греческих "переводах" Никифоровых правил того нет." Лаврентий защищался, явно сознавая более широкий горизонт своей книжности и ограниченность книжных средств москвичей. В их аргументах совсем отсутствовали ссылки на греческие, если не печатные книги, то хотя бы рукописи. Поэтому Лаврентий не без заносчивости попрекал своих оппонентов: "греческих правил у вас нет. Откуда у вас взялись греческие правила?" На это московские богословы отвечают своей теорией опоры на греческие тексты старой, дофлорентийской эпохи. Илья и Онисимов поясняют: "Киприан, митрополит Киевский, когда пришел из Царьграда на русскую митрополию, привез с собой тогда правильные книги христианского закона с правилами на греческом языке и перевел их на славянский язык. И Божиею милостию доныне пребывают без всяких смутов и прикладов новых вводов. Да и многие книги греческого языка старых "переводов" есть у нас. А иные, которые книги печатные греческого же языка входят к нам и, будет, сойдутся со старыми "переводами," мы их принимаем и любим. А будет что в них приложено новое, мы тех не принимаем, хотя они тиснуты и на греческом языке, ибо греки живут ныне в великих теснотах, в странах неверных и не могут печатать по своему обычаю." На это Лаврентий сдался и сказал: "и мы новых переводов греческого языка книг не принимаем." В заключение Лаврентий благодарил собеседников за поучительное осведомление, т. к. "много просвещения обрел душе моей." И дивился великой премудрости православного государя святейшего кир Филарета."

Предварительно еще одна иллюстрация. Смута забросила в самое сердце Москвы не только потребность усвоения научно-утилитарных и технически военных заимствований с Запада, но и духовную муть Запада. Как мы видели уже в предшествующем периоде, к нам приражалась в виде стригольничества, жидовства и сопутствующих им протестантско-сектантских соблазнов отрава религиозного разномыслия, а за ней - и прямого нигилистического вольномыслия. Вспомним пример митр. Зосимы. Патр. Филарету пришлось считаться с случаем такого вольномыслия на верхах московского общества. Князь Иван Хворостинин был увлеченным западником: при Лжедимитрии был в польской партии, хулил русскую религиозность, отрицал посты, - так что уже при царе Василии Шуйском, во избежание соблазна, заключен был в Иосифов монастырь. С прибытием Филарета на патриаршество дело Хворостинина не улеглось. Очевидно, виновник соблазна не держал языка за зубами и в монастырском заключении. Филарет счел нужным провести формальный судебный процесс. Начат был "обыск." Припомнили все сначала. Как он открыто шумно отрицал церковные молитвы, порицал святых угодников, заявлял, как его духовные предки - "жидовствующие," что воскресения мертвых не будет; сам не ходил в церковь и даже за это бил своих слуг. Упивался своими дерзостными отрицаниями и воображал себя гением, имеющим право презирать окружающую среду. Заносчиво заявлял: "На Москве людей нет, все народ глупый, жити не с кем!.." После нового обыска Хворостинина опять отправили в заключение уже в далекий Кирилло-Белозерский монастырь, где, предполагалось, могла храниться заволжская мягкая традиция по отношению к "еретикам." Результат точно не известен, но предание гласит, будто Хворостинин там покаялся.

Борис и сам думал устроить в Москве для русских, кроме низших и средних школ, даже университет. Борис предлагал боярам пригласить профессоров из Германии, Франции, Испании и Англии. Но бояре в Думе отклонили этот проект. Особенно духовенство. До сих пор, дескать, в Руси было единоверие, а с разноязычием и иноверием наступит и разноверие. Тогда царь Борис лично уговорил некоторых бояр отправить нескольких молодых людей по собственной инициативе и на свой страх для образования в Западную Европу. Нашлось 18 юношей, уехавших на Запад сушей и морем через Архангельск. Впоследствии только один из них, известный Котошихин, вернулся домой. Другие увлеклись Западом, поженились, переменили веру, двое сделались англиканскими священниками, и вообще пропали для России. Затянувшаяся, отпугнувшая своим террором Смута, конечно, была главной причиной горечи мысли и боязни возвращения в дорогое отечество. В наши дни мы это понимаем.

Патр. Филарет, сильно предубежденный против даже западнорусских православных школ, завел переписку с греками. В результате ее, в 1632 г. в Москву прибыл протосинкелл Александрийского патриарха Кирилла Лукариса, архимандрит Иосиф, ученый, бывавший в Западной Европе, но знавший и славянский язык, частично и русский. Еще иеромонахом он посылался тем же патриархом Кириллом в Киевские пределы "для науки и утверждения веры." Там он пробыл около двух лет. Еще в 1623 г. он из киевщины наезжал и в Москву за милостыней. Москва его знала и захотела его удержать в качестве организатора задуманной школы. Он согласился. К патр. Кириллу в 1632 г. от имени царя и патриарха было послано письмо с просьбой уступить Москве Иосифа - "быти ему в нашем государстве и служити нам духовными делы: переводити ему греческие книги на словенский язык и учити на учительном дворе малых ребят греческого языка и грамоте, да ему же переводити книги с греческого языка на словенский язык на латинские ереси." В следующем, 1633 г. патр. Кирилл Лукарис, ставший уже КПльским патриархом, прислал царю и патриарху ряд греческих книг против латинства для перевода их Иосифом. Писал, что по просьбе царя и патриарха он продолжает подыскивать и других учителей для Москвы. Но учителя не подъехали, Иосиф в 1634 г. скончался, и греческая школа с ним временно закрылась. Еще раньше, за несколько месяцев, в 1633 г. умер сам патр. Филарет в возрасте около 80 лет, не насадив и не укрепив техники просвещения, до идеи которого он, как и вся Русь, дошли, так сказать, горьким эмпирическим путем. Школьный вопрос временно замирает до правления патриарха Иосифа, до 1640 г. и 1645 г.

Иоасаф I был архиепископом Псковским. Тот же Пахомий Астраханский очень метко характеризует и его социальное происхождение, и его нрав: "В лето 7142 (1634) поставлен бысть на великий престол московского государства в патриархи Пскова и Великих Лук Иоасаф архиепископ по изволению царя Михаила Федоровича всея Руси и по благословению Филарета патриарха, понеже был дворовой сын боярской; во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю недерзновенен." Форма избрания патриарха внешне была соблюдена. Архиереи в Успенском Соборе избрали трех кандидатов. Разумеется, среди трех было указанное царем лицо. Когда доложили царю о результатах выборов, он указал среди трех одного, т. е. Иоасафа.

Патр. Иоасаф умер 28.11.1640 г. Больше года не выбирали ему заместителя. Царское правительство выявило этой медлительностью какую-то непонятную для нас, излишнюю осторожность. Казалось бы, после смиренного преемника царскому отцу, Филарету, не было никаких оснований беспокоиться об уравнении кого-либо другого с чрезвычайно широкими пределами власти Филарета. Но экономическая необходимость сокращения безмерно широких земельных и хозяйственных прав высшей иерархии вообще встала на очередь внутренней государственной политики в среде правящего боярства и ближайших советников царя Алексея. Дело двигалось к переизданию тогдашней конституции Российского государства, что и осуществилось в издании в 1649 г. знаменитого "Уложения ц. Алексея Михайловича." В него вложена идея радикального контроля над использованием продуктов хозяйства обширных церковно-монастырских владений в интересах общегосударственных. Консервативные и даже эгоистические инстинкты русских архиереев не были секретом для правящего боярства. Оно могло при выборе кандидата на патриаршество весьма желать, чтобы будущий патриарх не был способен возглавить церковную оппозицию этой назревшей реформе. Выборная процедура поэтому была задумана в виде тщательного фильтрования имен кандидатов самим царем. Когда съехались на выборы епископы, царь Михаил предложил им новую, необычную процедуру. Он предложил каждому архиерею подать свой голос на шесть жребиев. А на каждом жребии написано было по одному кандидатскому имени, указанному самим царем. Этими лицами были следующие: два архиепископа, Серапион Суздальский и Пахомий Астраханский; один архимандрит московского Симонова монастыря, Иосиф и 3 игумена - Иона московского Богоявленского монастыря, Маркелл - Соловецкого монастыря, Макарий - псковского Святогорского монастыря. Все 6 жребиев были запечатаны царской печатью и посланы от царя через его боярина князя А. М. Львова в соборную Успенскую церковь, чтобы выборщики помолились, кого Бог избрать изволит, и чтобы жребий нераспечатанным вернули царю. Это было 20-го марта 1642 г. Сонм архиереев сначала положил перед Владимирской иконой только три жребия, заключенных в панагии (т. е. в ковчежце) и пропел первый молебен. После этого один жребий был вынут и был взят в руки архиереем, а два жребия убраны в сторону. Затем положены туда же другие три жребия, и пропет второй молебен. Опять вынут был один жребий, а два отложены в сторону. После этого два последовательно вынутые жребия были вместе положены в ковчежец, и пропет третий молебен. Из этих двух, уже раз вынимавшихся жребиев, теперь снова вынули один и его тотчас же нераспечатанным послали через князя Львова царю. Царь распечатал жребий пред всем своим "синклитом" и объявил: "Благоволи Бог и Пречистая Богородица быти патриархом Иосифу, архимандриту Симонова монастыря." Сейчас же князь Львов был послан возвестить это избранному Иосифу и представил его пред всем сюда собравшимся "освященным собором" архиереев - избирателей. Эта сложная фильтрующая процедура была скопирована с тщательной и осторожной процедуры, примененной к выборам новгородского архиепископа Сергия в начале ХVI века, первого угодного Москве кандидата после сокрушения новгородской свободы. Очевидно, подражая удачному для Москвы опыту ХVI века, и теперь царь получил по тому же примеру угодного ему патриарха. 21-го марта состоялось его наречение, а 27-го - посвящение и обед у государя. Характерна была церемониальная символика. Когда прибывший на обед новопоставленный патриарх благословлял государя, то государь "в руку и в клобук патриарха не целова." Даже посажен был патриарх не рядом с царем, а на расстоянии сажени "или мало больши." Так боялись вскружить голову иерархии честью Филаретова времени. Но парадная прогулка на осляти не была умалена. Осла под уздцы водили боярин В. П. Шереметьев, окольничий князь А. Ф. Литвинов-Мосальский да патриархов боярин В. Φ. Янов.

Патр. Иосиф вознесен на высоту идеала нашими старообрядцами. Для них это - последний перед п. Никоном истинно-православный патриарх древней св. Руси. Это потому, что в напечатанных при нем богослужебных книгах широко закреплены и старые, грамматически некорректные русские рукописные тексты, и еще важнее - наши старые обряды: двуперстие, седмипросфорие, хождение посолонь, сугубая аллилуйя, начертание Исус Христос и т. д. Понятно, что наши старые полемисты против старообрядчества не чтили Иосифа. Новые историки расстались с этим предубеждением. Проф. Каптеров впервые в 1887 г. в своих работах о патр. Никоне постарался исправить это представление о патр. Иосифе. По его словам, Иосиф не слабый и бездеятельный человек, мимо которого шли события, но просвещенный и активный: издание книг, устройство школ, упорядочение обрядов, исправление нравов духовенства. Во всем этом он был предтечей Никона. Последнему пришлось только продолжать Иосифа. Надо признать это преувеличением. Просвещенность Иосифа не идет далее обычного начетничества. Патр. Иосиф напечатал только то тройное поучение, на которое мы указали выше. Патр. Иосиф не был ленивым старцем, но все-таки он был уже настолько стар и болезнен, что не поспевал за напряженным темпом столично-церковных и придворных интересов. Инициатива других во всем опережала его, тревожила его самолюбие и усиливала мнительность. В этом не может быть никакого сравнения медлительно отстающего Иосифа с бурно несущимся вперед Никоном. В 1645 г., по смерти царя Михаила вступил на престол 16-тилетний Алексей Михайлович. Вместе с этим произошло, так сказать, омоложение и его окружения с новыми идеями и новой энергией. Патр. Иосиф не в силах был угнаться за этим движением. Ставшая у кормила власти группа бояр - "западников" - между прочим усиленно стремилась прибрать к рукам церковные земли и потому искала себе опоры в новых церковных деятелях. Бояре-новаторы это - кн. Одоевский, Морозов, кн. Львов. Духовник молодого царя Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев был вождем группы столичного духовенства, которое шло рука об руку со стремлениями светской власти. С Вонифатьевым дружил и протопоп Казанского собора на Красной площади Иван Неронов. Эти энергичные и не старые церковные деятели, отражая в своей сфере реформистское вдохновение своих государственных друзей и общее успокоение страны после Смуты, вновь оживляли мечту о Москве, как о Третьем Риме. В общих совещаниях вместе с царем (тут приглашался и патр. Иосиф) решили усилить духовный престиж Москвы, стягивая в нее из провинциальных городов всю красу и гордость тамошнего духовенства, особенно речистых и популярных пастырей - проповедников. Надо было воочию всем показать духовную силу и блеск Третьего Рима. Этот замысел по существу подобен такой же мечте митр. Макария в ХVI веке. Предполагалось упорядочить весь обрядовый вопрос, исправить богослужебные книги, ввести в церквах всякое благочиние, учредить школы. Все это и для противопоставления соблазнам ересей, претензиям латинства и иноверия и в согласии с требованиями национального идеала Москвы - Третьего Рима. Стараниями этой инициативной группы вызван и устроен в Москве ряд выдающихся протопопов. Аввакум из Юрьевца - Повольского (т. е. Поволжского, Нижегородско-Костромской край). Лазарь из Романова-Борисоглебска (тоже с Волги, под Костромой). Даниил из самой Костромы. Логгин из Мурома. Все эти персоны, примкнув к столичному ядру, составили передовой кружок консервативных "реформаторов-реставраторов." К кружку привлечен был и архимандрит Никон, случайно прибывший с посольством из Соловков и оставленный на Москве по воле молодого царя. Этот кружок влиял и далее на подбор лиц для выдающихся церковных мест и заинтересован был изданием полезных вероучительных книг, как, напр., "Малый Катехизис" и "Кириллова книга." Даже печатный двор, перестроенный и обогащенный новым красивым шрифтом, был взят в ведение царя. Фактически, патриарх не управлял печатным делом, а только формально значился на выходных листах книг. А школьное дело устроилось и совсем без воли патр. Иосифа. Равно и такое крупное предприятие, как "Уложение царя Алексея Михайловича," ограничившее экономическую, административную и судебную власть патриарха, архиереев, церквей и монастырей, прошло вне всякого влияния на ту или другую сторону престарелого патриарха. Однако, ряд "реформ" церковного обихода проходил при прямом сопротивлении патриарха. В 1649 г. у патриарха возник конфликт с прот. Стефаном Вонифатьевым, а через него приглушонно и с самим царем.

И другая Иосифовского издания (1648 г.) книга приобрела одобрение старообрядцев. Это так наз. "Книга о вере." Над составлением этого сборника потрудился киевский книжник, игумен Михайловского монастыря в Киеве Нафанаил. Как он сам говорит в предисловии, вдохновлялся он чувством покаяния в заблуждениях его школьной юности. Потрудился "прегрешений ради моих, иже в школах латинских от иезуитов вмале не прельщен бых, яко да сие малым сим трудом исправлю." Он поместил в сборнике тридцать глав "не от своего умышления," а заимствовал из других книг, ходивших тогда в юго-западной Руси. 10 глав он взял из "Палинодии" Захария Копыстенского, в ту пору еще ненапечатанной. Материалы направлены против латинян и еще более - против униатов. Тут он приводит между прочим текст исповедания веры, произнесенного в Риме пред папой в 1596 г. Кириллом Терлецким и Ипатием Потеем. Исповедание, скрытое от народных масс, которое на деле было полной капитуляцией перед латинством. Книга эта была прислана составителем в Москву по просьбе царского духовника, протопопа Благовещенского собора Стефана Вонифатьева. В Москве она была переведена на церковно-славянский язык московского типа. Примечательно, что старообрядцы и их вожди, так брезгливо трактовавшие латинскую ученость киевлян, вынуждены были питаться именно этой их ученостью за неимением своей.

Того же киевского происхождения был напечатанный в 1649 г. и тоже ставший кумиром у старообрядцев так наз. "Малый Катехизис," или "Собрание краткие науки об артикулах веры... ради учения и ведения всем православным христианам, наипаче же детям учащимся." Это - краткий Катихизис митр. Петра Могилы, изданный в Киеве в 1645 г. на польском и на русском юго-западного диалекта языках. Теперь он был издан в Москве на церковно-славянском языке и с некоторыми исправлениями.

Состав справщиков, сложившийся к 1650 г., был следующий: иеромонах Иосиф Наседка (бывший протопоп Иван), протопоп Черниговского собора Михаил Рогов и другие, менее известные лица, архимандриты, протопопы, старцы (т. е. монахи) и три мирских лица. Над ними надзирали прот. Стефан Вонифатьев с его друзьями, Казанским прот. Иваном Нероновым и прот. Аввакумом, этими двумя вождями назревшего раскола. В книге "О Вере" именно они поместили так наз. "Феодоритово Слово" о двуперстии. Отсюда этот апокриф перенесен и в другие печатные книги. До патр. Иосифа "Феодоритово Слово" было напечатано в 1627 г. только в одной книге Лаврентия Зизания, прозванной "Большой Катехизис." Русские печатники внесли его в Псалтырь 1642 г., в "Кириллову Книгу," в "Книгу о Вере," в "Малый Катехизис." Киевский оригинал "Феодоритова Слова" в этом пункте переделан. Из указанного в нем трехперстия сделано московское предписание двуперстия. Равным образом, прямое и Отчетливое указание усугубить "аллилуйя" пошло в книгах только от времени патр. Иосифа. Так, благодаря патриотам Москвы - III Рима (Неронову, Аввакуму и др.), все обряды московские этого времени были рачительно вставлены в соответствующих местах и размножены печатью.

На Москве надумали начать просветительное книжное дело с напечатания первейшего источника всех богословий, с напечатания всей Библии. Подразумевалось переиздание Острожской Библии 1580 г., но с исправлениями по греческому оригиналу. Митрополит Сильвестр откликнулся на просьбу Москвы и прислал двух ученых иеромонахов Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Но привлечение ученых сил из Киева имело в виду возложить на них параллельно два вида работы: не только книжно-издательскую деятельность, но и школьно-учительную. Москва осознала, что мало читать, переписывать, печатать готовые книги, а что надо научиться и самим их писать, что надо организовать орудие книжности - школу. Эта школьная задача нашла в данный момент для себя живого ревнителя о ней в лице боярина Федора Михайловича Ртищева. Он был не только ближним боярином по родовитости своей, но был любимцем царя и, к счастью, довольно богатым, имущим человеком. Не в пример другим старым боярам, он обращал свои средства на дела общественной благотворительности. В Москве он учредил больницу, богадельню и лазарет для раненых, пленных польского похода. Это было новинкой для Москвы. Но молодой Ртищев был не только новатором, как филантроп. Он был и первым русским меценатом. Он любил книги и, по молодости своих лет, имел потребность школьно, методически учиться. Он из всех москвичей был единственным, у кого загорелось сердце - откликнуться на идею митрополита Петра Могилы (1640 г.), и решил дать приют посылаемым из Киева ученым монахам по образцу киевского братского монастыря. В двух верстах от Москвы, по киевской дороге против Воробьевых гор, около церкви Андрея Стратилата, он устроил Преображенский монастырь. В монастыре обеспечено место и содержание для 30-ти иноков, "изящных во учении грамматики словенской и греческой и даже до риторики и философии хотящих тому учению внимать." Сам Ртищев сделался рядовым учеником в этой школе. Днем он отбывал свою государственную службу, а вечером садился за ученическую парту для изучения греческой грамматики под руководством киевских старцев. Гул сплетен пошел по Москве о таком невиданном поведении. Характерную фильмовую картинку рисует нам полицейско-протокольная запись, что 1650. IV. 3 чернец Саул заявил окольничему А. Милославскому, что есть за ним "государево дело." Чернец показал: "в нынешнюю зиму, 5 марта, приходили к нему - Саулу в келью Иван Васильевич Засецкий, да Лука Тимофеевич Голосов, да Благовещенского собора дьячок Константин Иванов, и между собой шептали: учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте и в той грамоте еретичество есть. А боярин де Борис Иванович (Морозов) держит отца духовного для прилики людской, а еретичество де знает и держит." Государь велел расследовать дело. И дьячок Константин Иванов в расспросе показал (показания двух других лиц не сохранились): "нынешнего года на масленице, дня не помню, провожали мы, Лука Голосов, Иван Засецкий да я Константин от Благовещенья протопопа к нему на двор, и проводив пришли к воротней келье, к старцу Саулу и сели на лавке. И говорили мне Лука и Иван: "извести благовещенскому протопопу (Стефану Вонифатьеву), что он Лука у киевских чернецов учиться не хочет; старцы не добрые; он де в них добра не познал, доброго учения у них нет. Теперь он манит Федору Ртищеву, боясь его, а впредь учиться никак не хочет." Да Лука же говорил: "кто по-латыни научится, тот де с правого пути совратится. Да и о том вспомяни протопопу: поехали в Киев учиться Перфилка Зеркальников да Иван Озеров, а грамоту проезжую Федор Ртищев промыслил. Поехали они доучиваться у старцев киевлян по-латыни, а как выучатся и будут назад, то будут от них великие хлопоты. Надобно их до Киева не допустить и воротить назад. И так они (старцы-киевляне) всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана (т. е. Неронова и Вонифатьева) и других. Враки де вракуют они, слушать у них нечего; про то ничего не знают, чему учат." И Константин говорил: "в прошлом 1649 г. летом поп Фома, сосед мой, спрашивал меня: скажи, пожалуй, как быть? Дети мои духовные Иван Озеров да Перфилий Зеркальников просятся в Киев учиться. Я, Константин, ему сказал: не отпускай ради Бога. Бог на твоей душе это взыщет. А Фома молвил: рад бы не отпустить, да они беспрестанно со слезами просятся и меня мало слушают и ни во что не ставят." Потом Лука и Иван про боярина Бориса Ивановича Морозова говорили между собой тихонько: "Борис де Иванович держит отца духовного для прилики людской и начал жаловать киевлян. А это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям."

Теократическая идеология "единого вселенского православного царя всех христиан" толкала московских царей на пути сближения с греками и всеми другими православными. А доморощенная Москва, загородившая свое православие китайскими стенами, не пускала своих царей на вселенское поприще. Отсюда и вышел старообрядческий раскол. Коренная русская среда, московская и провинциальная, не увлекалась никакими мировыми горизонтами и мечтой о кресте на куполе Св. Софии, резко отрицательно отнеслась к вновь пришедшим ученым чужакам. Протопоп Иван Неронов пишет царю Алексею: "Зрим бо в них ни едину от добродетелей; Христова бо смирения не имут, но сатанинскую гордость, и вместо поста многоядение и пьянство любят. Вместо еже Христа ради истаяти тело, мягкость и буйство любят. Крестного же знамения на лицы истинно изобразити не хотят, и сложению перст блядословне противятся, яко врази истине и ругатели. На коленях же поклонитися Господеви от покоя ради не хотят. И лжу сшиваючи самосмышлением, разум божественного писания лукаво скрывающи, своевольне блюдут на прелесть безумным человеком." Гордому церковному москвичу отвратна была по всей линии фигура этих православных киевлян. С досадой чувствовали коренные москвичи, что этим южно-русским собратьям была чужда глубокая затаенная мечта москвичей о воплощении наяву их заветного идеала Москвы - Третьего Рима. Столичная близкая к власти группа Стефана Вонифатьева одна сознательно стремилась всеми нужными средствами осуществлять свой идеал, зная, что он всем будет приятен. Но не было у всех одинакового понимания этого идеала, как по его содержанию, так и по путям и средствам его достижения.

Так, патр. Иерусалимский Паисий, прибыв в Москву в 1649 г., в своей речи к царю напрямик высказывает эти комплиментарные мысли: "Пресвятая Троица да утвердит Вас И умножит лета во глубине старости, благополучно сподобить Вас восприяти Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво. Да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израильских от фараонских рук жезлом - знамением честнаго животворящего креста."

В письменном заявлении бывшего КПльского патриарха Афанасия Пателара, приехавшего в Москву в 1653 г., также утверждалось, что для православных греков русский православный царь есть "столп твердый и утверждение вере и помощник в бедах и прибежище нам и освобождение... А брату, государь, моему и сослужителю, великому господину, святейшем Никону патриарху московскому и всея Руси освящати соборную апостольскую церковь Софею Премудрость Божию."

Никон был уже в курсе этих идей, когда, при своем поставлении в патриархи в 1652 г., он просит Бога, чтобы Он распростер московскую державу "от моря и до моря, и от рек до конца вселенныя, и расточенная во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино и на первообразное и радостное возведет, во еже быти ти на вселенней царю и самодерцу христианскому и воссияти яко солнцу посреди звезд."

Павел Алеппский в своих мемуарах со слов других сообщает, что царь, отпуская патриарха Макария домой, обращаясь к окружавшим его боярам, вздохнул и сказал: "молю Бога, прежде чем умру, видеть его (т. е. Макария) в числе четырех патриархов служащим во Св. Софии и нашего патриарха V-м вместе с ними. И все присутствующие ответили: да услышит Господь." В тех же мемуарах читаем, как царь в первый день Пасхи, христосуясь с депутацией от греческих купцов, сказал им: "желаете ли чтобы я освободил вас от неволи? Они поклонились и отвечали: как нам не хотеть этого? И выразили ему подобающее благопожелание. Царь продолжал: когда вернетесь в свою страну, просите своих архиереев, священников и монахов молиться за меня и просить Бога; по их молитвам мой меч сможет рассечь выю моих врагов. Потом, проливая обильные слезы, он сказал вельможам своего царства: мое сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые находятся во власти врагов веры. Бог - да будет благословенно имя Его - взыщет с меня за них в день суда, ибо, имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим и прибавил: не знаю сколько еще времени будет продолжаться это мучительное положение дел? Со времен дедов и отцов к нам не перестают приходить патриархи, архиереи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснений своих поработителей. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления. Они отвечали ему: да даст тебе Господь по желанию сердца твоего!"

В круге таких идей "огречивание" русского церковного чина приобретало особый смысл. Более ясно мыслившие о междуцерковных возможностях ученые киевские церковники именно так и представляли, что сближение в обряде с греками приблизит и политическое объединение православных народов под московским царем. Чудовский инок Евфимий, ученик Епифания Славинецкого, горячий грекофил писал, что русские должны быть "согласны во всем и купночинны" с восточною святою церковью, и тогда "святейшие патриархи подадут вящее благословение и молитву о благосостоянии всероссийского царствия, и народы вси окружнии, сущие православия восточного, Богу возблагодарят и царскому величеству приклонятся."

Вот в таких-то широких планах царь Алексей Михайлович и решил повести как книжную, так и обрядовую справу, через людей греческого образования. Некоторым толчком к продвижению вопроса явился приезд в Москву в 1649 г. за милостыней вышеназванного патриарха Иерусалимского Паисия. Привез он с собой свиты целых 30 человек в расчете хорошо покормиться в Москве. И не ошибся. Встречали его торжественно. Одарили щедро. И он в ответ послал в посольский приказ список своей речи, где льстил московскому царю, как новому Моисею - освободителю. Паисий уловил эту мечту москвичей и ей поддакивал. Передовые люди, как протопоп Стефан Вонифатьев, увлеклись разговорами с Паисием. И очень смутились, когда Паисий, в предположении более тесного слияния московского царства с православным греческим востоком, стал ставить на вид русским их "отступления" от греческих обрядов: двуперстие, сугубую аллилуйя, многогласие и т. д. Он называл это "новшествами." Конечно, это было неверно и научно невежественно. Но возразить ему никто не был в состоянии. И потому Стефан Вонифатьев и вошедший уже в его кружок архим. Никон (будущий патриарх) стали нажимать на косного патриарха Иосифа, чтобы поскорее начать исправление книг и обрядов именно по греческим образцам. Стефан подал царю челобитную, упрекая патриарха и архиереев в небрежении о церковном благолепии. Во Дворце в 1650 г. состоялось даже особое собрание (соборик), на котором патриарх Иосиф подал на челобитную Стефана свою встречную челобитную. Из нее видно, как резко в духе времени выражался царский духовник. По словам патриарха, будто бы он говорил, что и церкви-то в России нет, патриарха обзывал волком и архиереев также. Патриарх требовал сурового наказания, цитировал изречение "смертию да умрете." Но царь не придал значения этому конфликту, свел его на нет и продолжал твердо поддерживать реформу церковного благочиния. Прежде всего потребовал введения единогласия. И патриарх Иосиф должен был издать в начале 1651 г. специальный указ. Но толпа, как и сам патриарх, не сочувствовали "реформам." Вот примеры упорства рядовых московских священников против единогласия. Оно казалось "ересью." До того привыкли москвичи к своему в сущности дикому обычаю. Тотчас по издании указа 13.II.1651 г., Гавриловский поп Иван доносит в царский приказ, что Никольский поп Прокопий, как ни сойдется с ним, все твердит "заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение; беса де имате в себе; все ханжи, и протопоп Благовещенский (С. Вонифатьев) такой же ханжа." А 11.II в Тиунской избе патриарха, где толпилось много попов, шумели по поводу того же указа, Лукинский поп Савва с товарищами кричал: "мне де к выбору, который выбор о единогласии, руки не прикладывать. Наперед бы де велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим, любо ли де им будет единогласие?" При такой психологии масс от "реформаторов" требовались и чрезвычайная осторожность, и искусная тактика и научные знания, чтобы провести "реформу" убедительно, ясно, без путаницы оснований и методов. Но ни осторожности, ни научных знаний не хватало.

Между прочим, решено было, ради точного изучения не новых только, а и древних греческих чинов, собрать на Восток наиболее древние греческие рукописи, а заодно произвести наблюдение и над современной богослужебной практикой. Для этих целей намечен был со стороны Москвы особо сведущий человек, работавший в посольском приказе, как знаток живого греческого языка, Троицкий монах Арсений Суханов, ктитор принадлежавшего лавре московского Богоявленского монастыря. Его и послали в июне 1649 г. вместе с патриархом Паисием пока в Яссы, где резидировал этот патриарх. По обычаю Арсения нагрузили всякого рода посольскими поручениями. Из Ясс Арсений дважды возвращался в Москву, в 1649 г. и в 1650 г. В 1650 г. он подал в посольский приказ свой "Статейный список," т. е. протокольный отчет или рапорт. Главное его содержание составляют записи четырех диспутов - "прений Арсения с греками" о достоинстве русской православной церкви и о сравнении с православием греческим. Эти прения интересны для характеристики русского патриотического самосознания в церковной области и греческого неоправдываемого внешне исторического превозношения. Греки, по старой аристократической привычке, упрощали задачу: "подражайте нам, копируйте нас." А москвичи, естественно, не хотели так безоговорочно унижать ни своего благочестия, ни заслуг своих святых, ни вытекающего из этого своего достоинства и своих надежд на великое исключительное грядущее. Только двустороннее научное историческое знание могло бы помирить эти две глухо столкнувшиеся амбиции. Так как исторического знания с обеих сторон не хватало, то родившаяся отсюда катастрофа старообрядческого раскола надвигалась на нас неизбежно.

На требование Арсения доказать документально предписание троеперстия, архм. Филимон отвечает: "об этом у нас нигде не написано, но мы так изначала приняли." Арсений: "ты хорошо сказал, что вы так приняли изначала. И мы также приняли изначала от св. апостола Андрея. Так пишут блаженный Феодорит и др. Чем вы лучше нас? И у нас угодивших Богу много, как и у вас было. Если вы приняли веру от апостолов, то и мы от ап. Андрея. Да хотя бы и от греков, однако от тех, которые непорочно сохраняли правила свв. апостолов, седьми вселенских соборов и богоносных отцов, а не от нынешних, которые не хранят апостольских правил и в крещении обливаются и окропляются, а не погружаются в купели, и книг своих и науки у себя не имеют, но Принимают от немцев."..

Арсений противопоставил этому факту слепой и необоснованной гордыни греков факт исторически бесспорный и греков смиряющий. Арсений взял у патриаршего дидаскала Малахии печатную греческую грамматику, раскрыл, поднес к патриарху и, указывая на текст, заявил: "вы говорите, что ваши греческие книги правят в Венеции и в аглицкой земле ваши же православные греки. А вот эта книга напечатана в Венеции, а в ней напечатана самая главная римская ересь: "и в Духа Святаго, иже от Отца и Сына исходящаго." Вот такие книги следовало бы вам сжигать. В наших книгах ереси нет.

Вот этот факт латинской порчи некоторых греческих печатных книг, в первую очередь предназначенных, конечно, для униатов, а затем рассчитанных на употребление и у бедных православных греков, и оказался роковым в нашей истории возникновения старообрядческого раскола. Зато старообрядцы так и любят Арсения Суханова. Да и для чистой истории вся диалектика Арсения драгоценна, как отражение в зеркале типичной московской ментальности ХVII в.

По поводу московских книг опять заспорили о перстосложении. Греки, то невежественно, обрядоверно жегшие книги из-за маленьких различий, то равнодушные к обряду по невнимательности, никак не могли понять прямолинейного пафоса русских в этой области. Митрополит Власий (Браиловский) рассуждал очень широко и терпимо, говорил, что то и другое изображение креста хорошо, ибо относится к одному кресту Христову, символика которого предоставлена нашему изволению. "Только нам мнится," - заключал Власий, - "что наше - лучше, мы старее." Арсений: "знаю, владыко, что вы старее. Но старая одежда требует починки; когда церковь каменная или палата попортится, надо починить. Много у вас предания апостольского и отеческого развалилось, а починить, т. е. исправить не хотите. Надмеваясь гордостию, называете себя источником для всех в вере. А между тем в крещении вместо погружения обливаетесь и покропляетесь. Также о крестном знамении, оставив предания Блаженного Феодорита и прочих, держитесь нового своего учителя, Дамаскина иподиакона... Вы сказали, что армяне так слагают персты, как и мы. Но если и армянин добро делает и по древнему преданию крестится, чем то виновато? А если и грек изменит старое предание, чем то право?."

"Мы на Москве живем и об одном патриархе с митрополитами, архиепископами и епископами. То ведь вам - грекам нельзя ничего делать без четырех ваших патриархов. Когда в Царьграде был благочестивый царь, единый под солнцем, он учинил четырех патриархов, да папу в первых. И те патриархи были в одном царстве под единым царем, и на соборах собирались по его царскому изволению. А ныне вместо того царя на Москве государь благочестивый во всей подсолнечной и царство его христианское Бог прославил. И устроил наш государь - "царь" у себя вместо папы в царствующем граде - Москве патриарха. А вместо четырех патриархов на государственных местах четырех митрополитов. Ино у нас на Москве возможно и без четырех патриархов ваших править закон Божий.

Арсений описывает и обобщает, как многое у греков с Москвой не сходится: аллилуйя они троят, у них пять просфор, а не семь; крестные ходы против солнца, а не посолонь; крещение больных и через обливание. Примечательно, что о перстосложении Арсений молчит. Видимо, на него произвело подавляющее впечатление всеобщее на Востоке троеперстие.

Видя, что все церковные дела идут не по его воле, Иосиф к концу жизни очень скучал и говорил: "переменить меня, скинуть меня хотят; а будет де и оставят, я де и сам за сором об отставке стану бить челом." Но это была ложная мнительность. Царь Алексей М. в письме к Никону, описывая смерть п. Иосифа, возражает на эти жалобы: "а у меня и отца моего духовного (т. е. Стефана Вонифатьева) ей, на уме того не бывало. И помыслить страшно на такое дело. Прости, владыко святый, хотя бы и еретичества держался (патриарх), и тут мне как одному отставить его без вашего собору? Чаю, аще в дальнем ты расстоянии с нами грешными, едино тоже речеши, что отнюдь того не бывало, чтобы его - света отставить или ссадить с бесчестием. Ты сему помышлению нашему свидетель." У патр. Иосифа была горькая обида просто на то, что сантиментальный по природе ц. Алексей свои симпатии перенес на других духовных лиц, более ярких, в частности - на Никона. Царь и не помышлял о самоуправстве в делах церковных. Это доказывает его излишняя скрупулезность в суде над Никоном: он не дерзнул судить его без прямого участия восточных патриархов.

Патр. Иосиф простудился 5-го апреля. В Вербное воскресенье (11.IV) ему немного полегчало. Иосиф "на злую силу ездил на осляти" и слег снова. Во вторник страстной понасиловал себя, отпевал боярыню Плещееву, соблазнился на богатую плату. В великую среду должен был совершать обряд прощения с царем и народом, но свалился окончательно и от высокой температуры впал в бред и забытье. Когда царь пришел к патриарху в Крестную Палату, то пришлось целый час ждать выхода патриарха. Он был в бессознательном состоянии. Когда его вывели, он, не узнавая царя стал благословлять дворецкого. Зазвонили к вечерне. Патриарха так била лихорадка, что царь ускорил обряд прощения. Царь поклонился в землю, а патриарх уже не мог. Царь поцеловал у патриарха туфлю; на туфлях были изображены херувимы. Позднее Никон изображал на туфлях уже благовещение. Такими увлечениями русские теряли право упрекать пап за кресты на туфлях. Во время утрени в Великий четверг патриарха соборовали, а во время обедни он скончался. Раздался похоронный звон. "Страх и ужас объяли всех," - описывает царь в письме к Никону на Соловки, - "скорбели, что патриарх оставил их в такие великие торжественные праздники." При погребении царь "надселся плачучи." Лично он относился к Иосифу с благоговением. Но другие не любили Иосифа за корыстолюбие. Сосредоточенный на мечте приобретения поместья - монастыря на помин души, Иосиф собирал большие деньги. По смерти его, кроме 15.000 рублей домовой патриаршей казны, найдено и его личной, так наз. "келейной" казны 13.400 рублей. Это на деньги конца ХIХ в. равнялось сумме около 230.000 в золотых рублях, т. е. около 460 тысяч долларов нынешних. Сверх этого найдено много золотой и серебряной посуды, тщательно запакованной в бумагу. Большею частью это были вещи бояр, занимавших у патриарха деньги под залог. Таков был обычай, при отсутствии узаконенных ломбардов и банков, вверять ценности епископам и архимандритам богатых монастырей. Царь самолично составлял опись имущества. Очевидно, опасался, что закладные ценности могли быть расхищены. Духовенство было озлоблено на патриарха за то, что он всех ставленников из чужих епархий требовал являться в Москву. Здесь они посвящались, получали "перехожие грамоты" (переводы с места на место) и здесь оставляли от 6 до 15 рублей в Патриаршем Приказе. Царю пришлось понуждать духовенство, чтобы попеременно читать над гробом. Даже слуг патриарших нужно было задабривать - всем немедленно раздать не менее, чем по 10-ти рублей. Жаловались, что патриарх у них сильно сократил жалованье, сделал их "в конец бедными." Нелюбовь к Иосифу расчищала дорогу к лучшим ожиданиям от его будущего заместителя. Его лицо не оставляло сомнений. Это был любимец царя, архимандрит Никон.

Никон родился 24.V. 1605 г. в крестьянской семье села Вельдеманова, Княгининского уезда Нижегородской области. Отец носил имя Мины, будущий Никон крещен Никитой. Стало быть, прозывался в миру Никитой Миничем. Его старшим современником был его известный земляк Кузьма Минич Сухорукий. Никита был высокого роста, крепкого богатырского сложения, с колоритным лицом и выразительными глазами. В просторечии был мужчина "ражий." Впоследствии его патриаршие одежды были тоже богатырские. Саккос Никона весил четыре пуда, омофор около полутора пудов. Никон служил в них и ходил в далекие крестные ходы. Все в нем было богатырское. Этот силач сам мог много вынести, многого требовал и от других. Отсюда его жесткая административная рука. Сама жизнь его ожесточила с детства. Он вырастал под рукой лихой мачехи. Она ненавидела его, била и чуть не уморила. Никита еще мальчиком убежал из дома в Макарьевский Желтоводский монастырь (Костромской губернии). Здесь он подвизался в добровольном подвиге монастырских служб и чтения книг. Отец умолял Никиту вернуться домой. В предвидении близкой смерти отца, Никита вернулся уже взрослым на 20-м году. Схоронив отца, он по уговору родных женился и сделался сначала дьячком, а затем и священником. В селе Лыскове, ныне городе Нижегородского края, близ Волги, Никита славился как священник. Против Лыскова на другом левом берегу Волги стоял монастырь строения того же Макария и возле него выросло селение Макарьево, впоследствии город, ставший центром раскидывавшейся здесь Макарьевской ярмарки, передвинувшейся затем в Нижний. Съезжавшиеся сюда московские купцы не могли не разузнать здесь о ставшим знаменитостью местном священнике Никите. Они зазвали Никиту переехать в Москву. Никита переселяется в столицу и здесь протекают мирно 10 лет его семейной приходской жизни. Вдруг все его три сына умирают; Никита потрясен и видит в этом знамение Божие, призыв "уйти из мира." Он сговаривается с женой, что она пострижется тут же в Московском Алексеевском Кремлевском монастыре, а сам он уезжает на Соловки в строгий Анзерский скит под начало старца Елеазара. Здесь на 31-м году своей жизни он постригается с именем Никона. Бремя подвига берет на себя богатырское. Кроме общего келейного правила, Никон ежедневно прочитывал всю Псалтырь и клал по 1.000 земных поклонов. Тут он прочитал много святоотеческих творений и другой церковной письменности. Жизнь была строго одинокая. Иноки сходились только по субботам и воскресеньям. Никон приобрел способность видений. Видения продолжались у него и в последующей жизни. По словам его жизнеописателя и келейника Шушерина, в это Соловецкое время "диавол велию брань нача воздымати на Никона: бесы давляху его и другие пакости деяху." Никон еще более прибавил себе молитвенных подвигов. Но избыток сил, очевидно, требовал какого-то подвига не затворнического, а деятельного, практического. Мудрый Елеазар взял Никона с собой в деловую поездку в Москву, как умного советника.

В Москве Никон представлялся вместе с Елеазаром царю Михаилу Федоровичу. Вернулись они оба к себе с деньгами для построения каменного храма. Никон торопил с постройкой, а Елеазар оттягивал, считал это излишней роскошью. Никон не вынес ссоры и убежал. В небольшой лодке с мужиком-помором он пустился в путь на берег материка. Но в буре они едва не погибли. Спаслись, пристав к острову Кию, около устья Онеги. В 15-ти верстах от города Онеги впоследствии Никон в память этого спасения выстроил тут свой личный монастырь - Крестный. Из устья Онеги Никон прошел пешком 120 верст в Кожеезерскую обитель на острове Коже, Каргопольского уезда. Здесь по благословению настоятеля Никон опять начал подвиги уединения. Через три года по смерти настоятеля монахи избрали Никона игуменом и послали его на поставление в Новгород (1643 г.). В 1648 году Никон по делам монастыря прибыл в Москву. Молодой царь Алексей при первой же встрече возжелал иметь Никона на Москве. Никон его очаровал. Царь чтил Елеазара, ибо, по словам отца своего Михаила Федоровича, и самым рождением своим царь Алексей обязан был молитвам этого старца. Царь Алексей Михайлович не отпустил Никона из Москвы. Сделал его архимандритом Ново-Спасского монастыря, который был родовым монастырем-усыпальницей Романовых. Таким образом, Никон стал как бы домовым царским священником. Новый архимандрит обстроил, украсил монастырь и завел в нем строгие порядки. Царь зачастил в монастырь, а Никон - к царю. Тотчас к новому любимицу царя потекли челобитные. Он оказывал протекцию и тем приобретал популярность. Царь велел Никону являться к нему каждую пятницу к заутрени во дворцовую церковь. Тут докладывались царю челобитные и шли беседы с царем о всяких делах. К Никону не только "валил народ," но потянулись и бояре. Почуяли его силу и "князья церкви," протопопы Стефан Вонифатьев и Иван Неронов. Никону явно открывалась дорога на самый высокий пост. Через три года, в 1649 г., царь продвинул его на митрополию Великого Новгорода. Царь дал новому митрополиту особые полномочия как, может быть, в целях умиротворения Новгорода, так, вероятно, и по внушению самого Никона, который имел чрезвычайно высокие представления о превосходстве власти церковной над государственной. 1649 г. был годом составления нового гражданского "Уложения." В нем проведена была тенденция к секуляризации церковных имуществ и ограничению автономных привилегий судебного ведомства церкви. Это усиление государственного веса над бытовыми церковными привилегиями ощущалось, как обида, всем епископатом. Но один Никон готов был противопоставить этому факту не только обиду, но и целое богословие. С этого момента пред Никоном обрисовывается главнейшая цель его церковного служения: - это победа над светским, боярским, государственным мировоззрением, казавшимся Никону нечестивым и не церковным, во имя православного церковного и канонического (как казалось Никону) преобладания Церкви над государством. Он хотел это выявить в своем Новгородском правлении. Ему царь дал сразу привилегию, или изъятие из только что созданного "Уложением" нового статута. По "Уложению" весь гражданский суд над людьми церковного ведомства и все наблюдение за церковной экономикой подлежало ведению ново созданного государственного "Монастырского Приказа." Никону дано было право судить все население церковных земель своей митрополии по-прежнему своим церковным судом. Мало того, ему было дано исключительное право высшего надзора в новгородской области даже и над самым судом государственным. Он ходил по тюрьмам и контролировал светское судопроизводство. В то время как новгородским дьякам было строго запрещено вмешиваться в дела митрополичьи. В народе это Никону прибавляло популярности. Денежные средства кафедры Никон широко тратил на благотворительность. Он устроил четыре богадельни. Во время голода кормил триста человек ежедневно и учредил для неимущих погребальную палату. Во время народного бунта 1650 г. он вел себя мужественно. Дал сбежавшему воеводе Хилкову укрыться в его палатах и грудью выступил против бунтовщиков, ворвавшихся к нему.. Потерпел от них избиение и имел силы пойти на другую сторону Волхова служить там литургию, а после нее увещевать бунтовщиков и упорных - анафематствовать. Когда для усмирения бунта подошли московские войска князя Хованского и смяли новгородцев, тогда бунтовщики вместе с женами повалились в ноги к тому же Никону. И он ходатайствовал о прощении их. Этот великодушный акт покорил Никону сердца новгородцев и, разумеется, возбудил признательность и царя и правительства. Никон не раз приглашался в Москву царем и не переставал его радовать своими достижениями в сфере церковного благоустройства. Никон не задумываясь упразднил в Новгороде безобразие многоголосия и ввел единогласие. Уничтожил старое "храмовое" пение ("согрешихомо, беззаконовахомо, неправдовахомо...") и завел пение гармоническое, трехголосное по киевскому образцу. Привлекал этим пением новгородцев и удивлял самую Москву, привозя певчих с собой. Царь любовался своим любимцем и с гордостью показывал его и иностранным гостям, как, напр. Иерусалимскому патриарху Паисию, который восхищался Никоном, и после своих бесед в свою очередь хвалил Никона, как мудрого советника царю Алексею. Царь в переписке с Никоном наделял его самыми восторженными комплиментами: "Избранный и крепкостоятельный пастырь, наставник душ и телес, возлюбленный любимец и содружебник, солнце, светящее во всей вселенной, особенный ("собинный") друг душевный и телесный."

За время поездки Никона в Соловки в Москве схоронили патр. Иосифа. Формальными кандидатами на патриаршество были митр. Ростовский Варлаам, Антоний, епископ Углицкий и, конечно, Никон. Члены передового московского кружка, к которому принадлежал и Никон, называли кандидатом и Стефана Вонифатьева, но тот благоразумно и решительно отказался, указывая на Никона, как на единственно угодного царю. Старые друзья даже мечтали, что Никон будет выдвигать их. Но Никон слишком полон был большими принципиальными замыслами возвышения церковной власти, что не мог удержаться на неподвижной позиции этих как-никак московских "провинциалов." Он решительно примыкал к большой государственной мысли царя Алексея о превращении русского царства во вселенское, нео-"цареградское," и решительно был занят своей программой максимум о возвышении церкви над царством. Поэтому неизбежно он высоко вознесся над своими бывшими друзьями, и как бы обидно забыл их в своих диктаторских планах. Никон, после соборного обычного избрания его, долго не соглашался принять патриаршество, не ради пустой церемонии. По его убеждению, он должен был совершить исключительной важности подвиг освобождения церкви от государства и возвышения ее над государством, а для этого он должен был получить и исключительные полномочия. Царь с духовенством и боярами, в Успенском соборе, на коленях и со слезами умоляли Никона. И тот, в свою очередь тоже со слезами и волнением, требовал от них исключительных обещаний и клятв. "Если вам угодно, говорил Никон, чтобы я был патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви..., что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. Апостолов и св. отец и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушать и меня, как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, если дадите мне устроить церковь, то я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства." И такое обещание царь и собор Никону дали. Это было 22 июля 1653 г. Никон был еще в расцвете своих сил. Ему было только 47 лет. Вероятно, давшие обещание догадывались, о каком устроении церкви Никон главным образом будет радеть: что он будет бороться с тенденциями Уложения 1649 года. Никон, став патриархом, признавался, что, как архимандрит, он в свое время вынужден был подписать Уложение неохотно и в душе затаил протест. Позднее писал он: "я постоянно просил царя об этой проклятой книге, чтобы миряне духовных не судили. Но кроме уничижения ничего не получал."

В чем же состояла суть реформы Уложения 1649 года? Уложение - предтеча будущей земельной секуляризации 1764 г. Но оно еще не коснулось самой земледельческой базы церкви. Самые земли, как источник кормления, еще остались в руках архиереев и монастырей нетронутыми. Взята генерально в руки светской власти только чисто государственная по своей природе судебная функция над народонаселением церковных поместий и частично функция административная. Было что-то противоестественное, в духе азиатских теократий, в том, что не государство, а сами церковные власти "судили и рядили" свое население по всем гражданским тяжбам и преступлениям. Иерархия еще не могла постигнуть всей уродливости этого архаического права. Правда, категория дел специфически уголовных, насильнических (кража, разбой, убийство) была искони в руках тиунов и бояр государственных. Но по всем остальным цивильным делам архиереи и монастыри судили и рядили своих людей сами. Т. е., кроме духовенства и монашества, что само собой разумеется, церковные власти судили и все мирское население их поместий. Штрафовали и сажали виновных в свои тюрьмы и организовали для арестантов принудительные трудовые повинности.

Это право на чисто государственную функцию суда и администрации было явным пережитком старой удельной эпохи, когда княжества и земли "согосударствовали" с центральным правительством. Создавая единодержавие, Москва ревниво забирала в свои руки и власть, и администрацию, и финансы. Новые мелкопоместные служилые категории за свое земельное "испомещение" несли общее государственное тягло натурой и денежным обложением, не претендуя на независимость от центральной власти. Разумеется, наряду со всеми служилыми людьми и церковные землевладельцы несли государственное тягло, платя и денежное обложение в царскую казну, и натуральные повинности, и военно-мобилизационные ("конен, люден и оружен"). Но все-таки государство имело нужду для расплаты со все возраставшим служилым классом в еще большем запасе земель. И потому манило церковное население разными льготами, чтобы оно само тянуло к землям государственным. Нужно было чем-то вырвать население у церковных властей даже частично, не снимая с земли. Это был метод так называемых "тарханных" и "несудимых" грамот. Тюрко-татарский термин "тархан" значит свободный привилегированный человек. По таким грамотам церкви, монастыри с их духовенством, братией, слугами и крестьянами уходили из ведомства церкви в ведение суда и управления государственного. К ХVII веку для этих дел создался даже особый государственный "Приказ Большого Дворца." Вопреки жалобам еще Стоглавого Собора 1551 г., процесс бегства из ведомства церкви продолжал расти. Но чисто духовные дела (брачные, семейные, по духовным завещаниям), конечно, по-прежнему оставались в ведомстве суда чисто духовного на тех же территориях. В начале ХVII столетия судебные дела церковных людей составили в Приказе Большого Дворца даже особый отдел под названием "Монастырский Приказ."

Вся эта большая реформа 1649 г. не называется еще общим термином "секуляризации," потому что самое право на церковные земли, на экономику в них и доходы не отнималось еще у духовенства, церквей и монастырей. Церковь по-прежнему и еще надолго оставалась крупнейшим землевладельцем и помещиком. Происшедшее ограничение судебно-административного ведомства церкви было исторически неизбежным и закономерным. Русское государство при царе Алексее ускоренным темпом перерождалось из государства вотчинного в государство чистое: правовое и бюрократически-полицейское. И вотчинечество церкви, наряду с ликвидацией вотчинечества всех уделов, даже вотчинечества самого царя, должно было быть ликвидировано.

Церковь понимала свой быт, как каноническую вечную ноρму, и в букве греческих номоканонов видела подтверждение этой нормативности. Это было недомыслие. Но и государственная сторона не знала, как ей быть с этой канонической буквой. Не имела силы знания, чтобы истолковать ее правильно, исторически. По инстинкту государственной неизбежности правящие люди делали то, к чему вынуждала их жизнь. Смягчали свои акты компромиссами. Таковы, например, исключения 1649 г. для патриаршей области. Но оправдать себя принципиально и теоретически не умели. Шли на обходную борьбу от случая к случаю, придираясь к деловым и хозяйственным упущениям церковного управления; к смене лиц, к суду и тяжбам, даже к обращению к грекам за помощью в борьбе с родной русской церковью. Завязывалась слепая борьба двух непросвещенных сторон. Героями ее пришлось быть родным братьям по духу, по вере, по культуре, по мировоззрению: патриарху Никону и царю Алексею. Совершенно иначе было при Петре Великом. Тот прямо выдвигал против церкви иные, новые, чуждые принципы...

От Москвы на сотни верст простирались патриаршие земли. На севере (Архангельская, Вологодская, Новгородская области) целые пространства вновь приобретены были Никоном. Едва не целые уезды Новгородской губернии: Валдайский, Крестецкий, Старорусский. В Тверском крае: Ржев, Осташковская область. На Волге; рыбные ловли в Казанском и Астраханском краях. На юго-западе, в сторону Киева много пространств, взятых у Польши. На юге: земли вплоть до Крымских степей. По свидетельству Павла Алеппского, до Никона в патриарших владениях числилось до 10.000 домовых хозяйств. При Никоне их число возросло до 25.000.

В это дело Никон вложил весь свой бурный темперамент и свою неумеренную властность. Он делал все с богатырским напором и увлечением. Он любил пышные богослужения и неустанно совершал их, привлекая к сослужению всех разрядов клириков от 40-ка до 75-ти лиц. Украшался самыми дорогими облачениями из патриаршей ризницы и создавал новые, небывало роскошные. Например, к Пасхе 1655 г. был заказан саккос из венецианской парчи чистого золота, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями в таком количестве, что весил полтора пуда; один епитрахиль, максимально украшенный, весил около пуда. Стоимость облачения по тогдашнему оценивалась в 30.000 рублей. Такая преувеличенная богослужебная пышность подсказывалась не просто одной суетностью, но была для Никона символом и орудием усиления его власти. Никон хотел реализовать права, какие он вычитывал для себя в букве Кормчей. Например, Павел Алеппский сообщает, что до Никона ни один епископ не ставился без царского указа. А Никон стал это делать, равно единственно по своей власти - и судить и запрещать епископов. Так, Павла Коломенского он единолично низложил и сослал, а Симеона Тобольского запретил. Никон и епархиальных архиереев поддерживал в тех же претензиях на независимость от царских интервенций. Архиереи с его легкой руки стали называть себя "государями" и говорили: "мы суду царскому не подлежим, судит нас сам патриарх."

Никон был строг и тираничен в суде над духовенством. Особые дьяки Никона ходили по церквам Москвы и доносили ему о беспорядках. Патриаршие стрельцы забирали на улицах нетрезвых попов и сажали в каталажки. Все это и раньше практиковалось. Но при Никоне приняло характер "террора." Слуги Никона тоже стали заносчивыми. Это взволновало и подняло против Никона большинство Москвы. Начиная с бывших друзей Никона - прот. Стефана Вонифатьева, Иоанна Неронова, Аввакума - все духовенство поднялось против патриарха. Гордость и недоступность Никона были безмерными. Говорили "у него устроено подобие адовых предписаний; страшно к воротам подойти." И. Неронов писал Никону: "Какая тебе честь, что ты страшен всякому. Кто ты? Зверь лютый (т. е. тигр), или медведь, или волк, или рысь? Дал тебе благочестивый государь волю, и ты, зазнавшись, творишь всякие поругания, а ему государю сказываешь: я де делаю по евангелию и по отеческим преданиям." Стефан Вонифатьев и с Нероновым в 1653 г. подавали даже царю формальную жалобу на Никона. Никона упрекали:. "он любит сидеть высоко, ездить широко." Но особенно неблагоприятной для Никона оказалась вражда к нему боярства из-за его претензий на сферу чисто государственной деятельности. Царь дал Никону титул "Великого Государя," который по праву царского отца носил в свое время патриарх Филарет. А Никон смело пользовался этим титулом, видя в нем и свою реальную власть. В предисловии к Служебнику 1653 г. царь и патриарх называются "двоицею, сугубицею, богоизбранною." Это Никоново теократическое убеждение. Никон был советником царя в деле присоединения Малой России. Он советовал воевать и с поляками (1654 г.) и со шведами (1656 г.). Уезжая из Москвы в походы, царь оставлял Боярскую Думу под контролем Никона. Никон слал указы воеводам в такой форме: "указал государь царь великий князь всея Руси Алексей Михайлович и мы, великий государь и патриарх...." Воеводы Никону адресовали свои челобитные. Боярин наместник Москвы и другие чины не имели права никакого дела решать без доклада патриарху. Даже коллективные боярские приговоры утверждались Никоном. Явившиеся к Никону самые высокопоставленные бояре принимались им стоя и получали инструкции, как поступать в том или другом случае. Когда бывало коллективное заседание с боярами и кто-нибудь опаздывал на минуту после звонка, ему приходилось ждать на дворе на холоде, пока патриарх не распорядится впустить в залу заседания. И духовным лицам был чужд этот стиль государственного властолюбия и помпы. Говорили про него: "он принял во власть строить вместо евангелия бердыши, вместо креста топорики на помощь государю, на бранные потребы." На Никона царь оставил и свое семейство, уезжая в поход. В Москве случилась моровая язва. Попечением Никона царская семья перевозилась в безопасные места. Никон вел переписку и с иностранными дворами: с Грузией, Молдавией, Валахией.

Но ни этих обид, ни принципиальных замыслов Никона бояре не могли простить ему. И прямо задались целью подорвать его фаворитское положение и свергнуть это иго временщика. Создался против него персональный комплот:^*) Стрешневы, родственники царя по матери, Милославские, родственники по первой жене, свояк царя Морозов, и даже сама царица Марья Ильинишна. Всем им казалось, что Никон оттер их от царя. Не хотели понять, что царю дороги были таланты Никона и было мало толку от бездарных родственников. К родственникам царя примыкали: кн. Никита Одоевский, (идеолог и автор Уложения), кн. Алексей Трубецкой, Юрий Долгоруков, Салтыков. Стрешнев выучил своего пуделя складывать лапки крест на крест, чтобы вышучивать благословения Никона.

Но были у Никона и идейные друзья, это - поклонники просвещения и умеренные западники того времени, Ф. М. Ртищев, Артамон Матвеев и Ордин-Нащекин. Из родственников царя одна сестра его, Татьяна Михайловна была горячей поклонницей Никона. В ее горнице висел огромный портрет его, сохранивший и для нас его черты. Эта царевна осталась верной почитательницей Никона до самой его смерти.

К началу 1657 г. бояре вызвали из ссылки И. Неронова, принявшего постриг с именем Григория, снискали ему благоволение царя и устроили их свидание для выслушания обвинений против Никона. Старец Григорий внушал царю: "Доколе терпишь этого врага Христова? Государевы царевы власти уже не слыхать на Москве, а от Никона всем страх, и его посланники пуще царских всем страшны." Царь начал избегать встреч с Никоном. Никон понял н ответил контр демонстрациями. Сам стал уезжать в свой Воскресенский монастырь. 18-го октября 1657 г. было освящение в монастыре нового храма. Царь приехал как будто по-прежнему с миром. Но в Москве опять выявилось "бессоветие" царя с патриархом, т. е. фактический разрыв прежнего сотрудничества. Патриарх знал, что это - "от супостат." Главным супостатом в данную минуту был старец Григорий (Неронов). Никон стал приходить в нервное и ревнивое отчаяние от потери царской любви. В Покровском монастыре, после одной панихиды он вошел в келью и разразился рыданиями, причитая: "старец Григорий... старец Григорий!" Все великодержавные помыслы Никона о реформационных достижениях его патриаршества были построены целиком на любви и доверии царя. Без этого они были просто недостижимы. А потому в сознании Никона вонзилась мысль о неизбежности его ухода с патриаршества. А у царя сложилось решение тоже реформационное: ограничить Никона и впредь перестроить их взаимоотношения на холодных началах официального долга. И царю было тоже нелегко это сделать. Малодушная неоткровенность царя Алексея была сугубо несносна для Никона и толкала его на нелепые психологически шаги.

Конфликт разразился в начале июля 1658 г. Случилось то, что предвещал протопоп Иоанн Неронов. 6-го июля была встреча грузинского царевича Теймураза. В подготовительной суете заспорили представители по подготовке церемоний с двух сторон - царской и патриаршей. Царский окольничий Хитрово ударил ни больше ни меньше, как палкой по лбу Никонова представителя, кн. Дмитрия Мещерского. Царь не откликнулся как следовало бы, без проволочки, и не разобрал инцидента. Продолжал вести себя не как обидчик, а как будто обиженный. В ближайший праздничный выход 10-го июля в день Положения ризы Господней царь отсутствовал на утрени, а после утрени через посланного им боярина Юрия Ромодановского открыто заявил Никону: "царское величество на тебя гневен. Потому и к заутрени не пришел, не велел его ждать и к литургии. Ты пренебрег царское величество и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь - царь. Царское величество почтил тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался Великим Государем, и почитать тебя впредь не будет."

Конечно, народ заволновался. Собор шумел. Никон распорядился заблаговременно, чтобы двери были закрыты. Стоял шум, почти никто ничего не понимал, что в точности говорилось Никоном. Прервав свою сумбурную речь, Никон стал разоблачаться и хотел надеть заготовленную ряску. Но друзья его на этом задержали. При пассивном злорадстве враждебного ему духовенства, Никон однако надел черную мантию и, по-видимому, думал уходить, но теперь уже двери были закрыты перед ним. Так было велено со стороны царя, куда была быстро сообщена весть о происходящем скандале. Никон в изнеможении опустился и сел на ступеньки кафедры. Царь прислал кн. Алексея Никитича Трубецкого с вопросом: "Для чего патриаршество оставляет, не посоветовав с великим государем, и чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему." Никон на словах заявил царскому посланцу "оставил же я патриаршество собою, а о том де и прежь сего великому государю бил челом и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть." И при этом вручил Трубецкому написанное государю письмо. Несомненно Никон в свое время такие свои заветные мысли честно высказывал в годы дружбы к нему царя. Он не мог не сознавать, что его максимальный план может быть сорван. И он держал в резерве ультиматум, чтобы выйти из игры с честью на случай краха. Теперь момент наступил. Самолюбие подсказывало быть последовательным. Трубецкой быстро возвратился от царя с письмом не распечатанным и с новой просьбой патриаршества не оставлять. На это Никон заявил: "уже де я слова своего не переменю, да и давно де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть..." И поднявшись стал выходить из собора, двери которого предусмотрительно были открыты. Пошел он с палочкой мимо своих патриарших палат налево к Спасским воротам. Они были заперты. Опять он, как нищий, сел под сводами ворот, пока не пришло распоряжение: отворить ворота и выпустить странника. Пешком, с клюшкой добрел он до своего подворья. Через трое суток он молча уехал в свой Воскресенский Новоиерусалимский монастырь. Трехдневное отмалчивание царя и двора было прозрачным ответом, что самоотставка будет принята. Так не оправдались расчеты на любовь и привязанность к Нему царя.

Кн. А. Н. Трубецкой впоследствии показывал, что царь его же снова посылал 12-го июля вдогонку в Новый Иерусалим к Никону за разъяснением: почему в точности он уходит? Никон ответил: "что поехал он с Москвы вскоре, не известя великого государя и в том пред великим государем виноват. А убоялся того, что его постигла болезнь, и как бы ему не умереть в патриархах. А впредь де он в патриархах быть не хочет. А только де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема." Эта мотивировка ухода с патриаршества со ссылкой на заранее высказанное царю обещание быть на патриаршестве не больше трех лет, обещание, закрепленное морально для Никона его обетом для самого себя, с заклятием на случай измены, до сих пор не уяснены историками. Но это надо учесть. Лгать в такой момент Никон не мог. Надо принять, что такие Слова царю он заранее говорил. Смысл их понятен в связи с боевой церковной программой Никона. Если он и не понимал ясно этого умом, то мог инстинктивно чувствовать, что он замышляет нечто необычное, новое в истории родной церкви. И не даром во имя своей рискованной программы Никон, как известно, и принятие им патриаршества, обусловил торжественным клятвенным обещанием со стороны царя и бояр - оказывать ему послушание. Он предвидел борьбу и заранее придумал тактику воздействия на непокорных. Но максимум своих расчетов он возложил на любовь и преданность ему царя, носителя всепобеждающей самодержавной власти. Он наметил формально тот же метод в борьбе за свою программу, который в парламентской практике сводится к "постановке вопроса правительством о доверии." Он предполагал, что уже после трех лет опыта придется вопрос поставить. После двух трехлетий само собой открылся повод более чем достаточный. Никон вопрос "о доверии" поставил. Выявилось "недоверие." "Отставка" явно стала неизбежной. Ссылка на болезнь и опасение умереть патриархом имеет уже второстепенное значение, т. е. опасение умереть, "подпав под свою анафему."

Это дело, породившее наш несчастный раскол, стало так общеизвестно, что непосвященным оно кажется главным делом Никона. Идея исправления книг для п. Никона была попутной случайностью, выводом из главной его идеи. А самое дело книжной справы было для него старым традиционным делом патриархов, которое надо было просто по инерции продолжать. По началу Никон разделяя все "провинциальные" взгляды москвичей, столь характерные для вождей старообрядчества. Он вместе с ними отвращался от немосковских "новшеств." Еще будучи новоспасским архимандритом, Никон открыто говорил то же, что было общепринято думать о православных - не москвичах, т. е. о русских из Польши. Прот. Ив. Неронов позднее попрекал Никона: Святитель иноземцев (разумеются греки) законоположение ты хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестны тех родители нарицаешь. А мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: "гречане де и Малые России (люди) потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них. Покой де и честь тех прельстила и своим де нравом работают, а постоянства в них не объявилось и благочестия нимало." Но вскоре Никона осенила гигантская идея - осуществить через Москву Вселенское Православное Царство. А для этого необходимо уравняться с греками в обряде и чине. Следовательно, и поправлять книги и обряды надо не по древним славянским, а по греческим текстам, и именно нынешним. Из этого и проистекли все соблазны старообрядцев, хотя и этот метод исправлений по греческим образцам тоже не оригинален для Никона. Так дело пошло еще при патриархе Иосифе. Вызванные из Киева справщики сразу же, с 1649 г., повели дело исправления по греческим образцам. Так в послесловии к Иосифовой Кормчей, напечатанной по благословению патр. Иосифа (1649 г.), говорится: "многие переводы сия святыя книги Кормчия ко свидетельству типографскаго дела собрани быша. В них же едина паче прочих, в сущих правилех крепчайши. Наипаче же свидетельствова ту книгу "греческая Кормчая книга" Паисий патриарх святаго града Иерусалима, яже древними писцы написася за многия лета, ему же патриарху Паисию, в та времена бывшу в царствующем граде Москве."

И в послесловии к Шестодневу, напечат. в 1650 г., справщики сообщают, что в тексте оставлено все по-старому, ибо при перепечатке у них еще не было греческого текста. Как только они получили, так в конце делали изменения сообразно с греческим оригиналом: "Понеже и во греческих переводах по сему же уставу обретохом, еже воскресные кондаки на тех местах глаголати. Сего ради и последующе сему, тако же указахом и положихом в конец книги сея. Наряду же указанному да не дивится никтоже, ниже смущается о сем, зане с прежних переводов печатаны, а греческих еще не видехом." Таким образом, принцип греческой правки был открыто усвоен еще до Никона в излюбленное старообрядцами Иосифово время. Это "греческое" направление дела особенно сознательно укрепилось с момента 1649 г., когда приехал в Москву из своих Молдавских монастырей за милостыней Иерусалимский патриарх Паисий. Ознакомившись с делом исправления, Паисий горячо им заинтересовался. Именно в простодушном смысле поправления решительно всего по греческому образцу. Паисий во всем "задирал" москвичей, что у них все не по-гречески, т. е. по его мнению ошибочно. И это, в частности, произвело впечатление на Никона, в ту пору бывшего в Москве. Произвело впечатление и на царя и, очевидно, на весь передовой кружок протопопов. Под влиянием разговоров с Паисием возник и проект посылки Арсения Суханова на восток за греческими книгами. Интерес к ним теперь повышался не только для дела книжной справы, но и для постановки всего школьного дела на Москве, для усиления в нем греческих штудий. Вызванные же в это время из Киева ученые монахи получили большой кредит и смелее заработали над правкой книг по греческим текстам. Арсений Суханов и поехал в первый раз с Паисием. Но его споры с греками смутили греческий патриотизм Паисия. Паисий решил направить в Москву побольше ученых греков, знавших и славянский язык, чтобы они могли защитить греческий авторитет от таких зубастых московских спорщиков, как Арсений Суханов. Он, например, послал в Москву митр. Гавриила (городов Навпакта и Арты), знавшего церковно-славянский язык. Гавриил пробыл в Москве до февраля 1653 г., являясь советником по делам справы. В письме к царю патриарх аттестует Гавриила, как "премудрого учителя и богослова великия церкве Христовой... Такова в нынешних временах в роде нашем не во многих обретается." Гавриил рекомендуется, как высококомпетентный ответчик за православие: "в котором месте ни будет, отвещати за нас во всех благочестивых вопросах православныя веры нашея." К этому прибавляет такую же блестящую рекомендацию и бывший на покое в Молдавии КПльский патриарх Иоанникий. По его словам в особом письме к царю о Гаврииле этот последний аттестовался как "богослов и православный в роде нашем. Что произволит великое ваше царствие от него вопросити от богословия и изыскания церковнаго, о том ответ будет держати благочестно и православно, яко же восприя благочестивая Христова великая апостольская и восточная церковь."

В июне 1653 г. Арсений вернулся из второй поездки на Восток с докладом (Проскинитарий) и с книгами. Все подтверждало расхождение в обрядах. Никон стал уже патриархом. Приехавший в апреле 1653 г. в Москву тоже бывший КПльский патриарх Афанасий (Пателяр) также "зазирал" Никона в обрядовых разницах. По просьбе Никона патр. Афанасий написал чин архиерейского служения на Востоке. Никон велел перевести его и находил его более пышным и возвышавшим честь патриаршую. Тогда же в 1653 г. Никон, движимый тем же интересом усвоения греческого обряда, обращается к КПльскому патриарху Паисию за книгой "Скрижаль," о которой он прослышал, как дающей объяснения литургии и прочих таинств. "Скрижаль" тотчас по получении была переведена на церковно-славянский язык. На Печатном Дворе тогда было уже собрано много переводчиков; киевский иеромонах Епифаний Славинецкий, его ученик, чудовский иеродиакон Евфимий и Арсений Грек.

Последний - фигура особого рода. Арсений Грек много навредил репутации Никона своей авантюрной фигурой. Среди греков таких было не мало. А для пуританской Москвы это была мерзость. Арсений из турецких греков, из богатой семьи, учился в греческой гимназии в Венеции, а затем в Риме, в униатской коллегии св. Афанасия. После 5-ти лет римской коллегии, конечно, купленных ценой измены вере, Арсений проходил Падуанский университет по философии и медицине. Вернувшись на родину, он опять стал православным и стал подвигаться к епископству. Но турецкие власти придрались к нему, как к венецианскому шпиону. Арсения посадили в тюрьму. Тут под пытками, ради спасения головы, он вынужден был принять ислам и обрезаться. Выйдя из тюрьмы, он бежал в Валахию, затем в Польшу и в Киев, ища там профессуры в Могилянской коллегии. В 1649 г. через Киев проезжал в Москву Иерусалимский патриарх Паисий. К нему напросился Арсений. И тот взял его в Москву, как блестящего дидаскала. В Москве сразу взяли Арсения на роли учителя греческого языка. В этот момент Паисий не знал еще ясно биографии Арсения. Секрет этот открылся Паисию только уже на обратном пути из Москвы, в пограничном городе Путивле. Немедленно добросовестный патр. Паисий написал в Москву. И Москва Арсения грека взяла под суд. Сначала Арсений пробовал запираться, а потом сознался. Его осудили на исправительную ссылку в Соловецкий монастырь (27.VII.1649 г.). В Соловках монахи придирались ко всему: и рубашки у Арсения тонкого полотна и шейный крест дорогой. Напрасно "европеец" доказывал им, что не везде люди живут одинаково. Пришлось всему покориться: - научиться есть постную пищу и креститься двуперстно. Арсения выручил из беды приезд летом 1652 г. митр. Новгородского Никона за мощами святителя Филиппа. Никон взял Арсения опять в Москву и сразу поместил его на патриаршем дворе для учительства в эллино-латинской школе, открывшейся в Чудовом монастыре. А через год Арсений стал и справщиком книг вместе с другими справщиками Никонова времени. Таковы: иером. Иосиф (бывший прот. Ив. Наседка), иером. Савватий, Чудовский иером. Евфимий, знавший греческий, латинский, еврейский и польский языки, Иван Озеров, ученик Киевской Академии и Ртищевской школы. В 1652 г_. Никон взял весь Печатный Двор из ведения Дворцового Приказа в свое ведомство, сам назначил справщиков и принялся энергично продвигать дело правки печатаемых книг. В плане собирания старых рукописных и печатных книг из всех монастырей Никон поручил иеродиакону Евфимию обследовать библиотеки многих монастырей. Евфимий ради этого обходил и объездил тридцать девять монастырей. В них он осмотрел 2.672 книги и составил им опись. Все эти книги Никон приказал выслать в Москву. Арсению греку поручено было съездить за книгами в Новгород и в Киев. Арсений Суханов приобрел на Афоне 498 книг. До 200 книг прислали восточные патриархи. Но с этим обогащением новыми текстами московского центра работа справщиков и печатание книг не считались. Печатание шло полным ходом и своим чередом.

Никон не мог не увидеть поспешности своего выступления, но не в его духе было ослабить престиж своей власти. И он решил оппозицию подавить беспощадно в самом зародыше. Не удержало его и примирительное посредничество Стефана Вонифатьева, который по существу был на стороне Никона в этом вопросе. Но струна была перетянута и оборвалась. С этой как бы мелочи началась катастрофа. Родилась драма раскола. Никон оказался не мудрецом, а слепцом. Сами оппозиционеры не знали, к чему это поведет. Но подсознательно воля их самоопределилась. Они пошли на разрыв с официальной церковной властью.

Не без связи с этой стратегией Никона выплывает на поверхность вдруг судебное дело против одного из вождей оппозиции. Если он беспорочен на Москве, то в тылу у него затевается тяжебное дело. Разумеем вдруг подоспевшую из города Мурома жалобу на протопопа Логгина от местного воеводы. Никон не медлит созвать в июле 1653 г. заседание собора. Читается обвинение на Логгина ни много ни мало, как в похулении икон Спасителя, Богородицы и святых. Логгин объясняет: был он однажды у воеводы в гостях. Супруга воеводы подошла к нему, как полагалось, под благословение. А протопоп обвинил ее за белила на лице. Гости заступились: "ты протопоп хулишь белила., а без белил и образов не напишешь." Логгин возразил: "эти составы составляют иконописцы; а если на ваши рожи эти составы положить, то вы и сами не захотите. Да и Сам Спас и Богородица честнее своих образов." Хотя во всем этом для нас нет никакого состава преступления, но судьи в угоду Никону засудили Логгина; постановлено отдать Логгина "за жестокого пристава," т. е. посадить пока под строгий арест. На защиту Муромского собрата выступил И. Неронов. На следующем заседании того же присутствия Неронов потребовал дополнительного розыска по делу арестованного Логгина, мотивируя тем, что "тут дело великое, Божие и царево." Будто бы на это Никон грубо возразил: "не нужен мне, царский совет, - я на него плюю и сморкаю." На это протопоп Неронов вскричал: "патриарх Никон! Взбесился ты, что такие слова говоришь на государское величество." Неронов стал порицать за такую терпимость к Никону и весь собор: "Таковы де соборы были на Златоустого и Стефана Сурожского." Такое восстание на собор было вменено в прямое преступление. Собор как будто того и ждал, чтобы придраться к Неронову и засудить его. И безотлагательно Неронов был осужден "за великое бесчиние," лишен скуфьи и сослан "под крепкое начало" на Кубенское озеро в Спасо-Каменный монастырь. Предписано содержать его там "в черных службах."

Через неделю, по следующему рассказу Аввакума, Никон расстригал Логгина в соборной церкви во время великого выхода на литургии. "Остригше сняли с него однорядку и кафтан. Логгин же разжегся ревностию божественного огня, порицая Никона, через порог в алтарь в глаза Никону плевал. Распоясался, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил. И - о чудо! - растопырилась рубашка и покрыла на престоле дискос будто воздух." Также осужден был и Даниил Костромской, сослан в Астрахань и там заморен "в земляной тюрьме." В сентябре Никон собирался тем же судебным порядком расстричь и Аввакума. Лишь царь Алексей заступился за безупречного ревнителя, и он в сущем сане с женой и детьми был увезен в сибирскую ссылку, сначала в Тобольск.

Убрав с московской сцены своих передовых противников, Никон с поспешностью и решительностью продвигал начатую правку книг и обрядов. Взяв в начале 1654 г. Печатный Двор в свое ведение, он все приказы ему направлял от своего имени. Но пострадавшая оппозиция требовала соборного пересмотра конфликта. И Неронов писал из ссылки, чтобы собор был полным, чтобы кроме архиереев были архимандриты, игумены и простые попы. Вскоре же весной 1654 г. именно такой собор и собран в царских палатах и под председательством царя. Патр. Никон держал вступительную речь. Он открыто развивал свою исходную идею о наступившей необходимости полного согласия во всем московской церкви с греческой. Он заявлял, как об открытии, о подлиннике акта КПльского собора 1593 г., скрывавшегося до сих пор в патриаршей библиотеке. Определяя права и обязанности русского патриарха, акт требует полного согласия с греками и в догматах и в уставах. И дальше Никон перечислил длинный ряд уставных отличий русской церкви от греческой. В приведенных им примерах Никон специально подчеркнул случаи совпадения греческих текстов с русскими рукописными еще до печатных книг и поставил пред собором обобщающий вопрос: какого метода следует держаться впредь при новых изданиях книг всего богослужебного круга? "Новым ли нашим печатным книгам следовать, или греческим и славянским старым, которые купно обои согласно един чин и устав показуют?" Такое обобщение увы, далеко не оправдываемое всей сложностью этого вопроса, научно археологического и статистического, и никем тогда еще неизученного, конечно, подавило соборную мысль, и постановление собора записано так: "достойно и праведно исправить противо старых харатейных (т. е. пергаменных) и греческих." Значит мерилом признаны из русских и славянских текстов только тексты до бумажного периода, т. е. не старше ХV века. А греческие никак не ограничены, т. е. и новопечатные как критерий уравнены с древнерусскими. Столь уязвимое постановление не обещало стать бесспорным. Когда дело дошло до вопросов обрядовых, раздалось решительное возражение со стороны епископа Павла Коломенского. Дело шло об отмене русской практики всех 16-ти земных поклонов на молитве Ефрема Сирина. Павел Коломенский в оправдание этой практики указал на два древних рукописных устава: один был пергаменный, другой бумажный. Против этих фактов, однако, могли быть приведены и противоположные факты. Собор с этой сложностью не справлялся и предложил к подписи уклончивую формулу: быть в этом вопросе "согласными с древними уставами." Епископ Павел подписал соборное деяние, но в данном пункте с оговоркой своего особого мнения в пользу господствующей московской практики. Никон как самодержавный церковный монах применил к оппозиционному епископу свое начальническое иерархическое обычное право. Он запретил в священнослужении еп. Павла и сослал его в Новгородско-Олонецкий край в заточение. Там Павел сошел с ума и погиб безвестно. Через 12 лет деяния собора 1666 г. сообщают нам об этом глухо: "и никто не видел как погиб бедный, зверями ли похищен, или в реку упал и утонул." Впоследствии расколоучители распространяли миф, будто Павел прямо был сожжен на костре.

Таким образом, Никон и собор 1654 г. выявили свое коренное непонимание: ни причин расхождения в обрядах, ни критерия для их согласования и исправлений. Жестоко обижая русское национальное самолюбие, Никон огульно провозглашал решительно все русские чины, несогласные с современными греческими, - "неправыми и ново вводными." Скрепя сердце покорное большинство собора, идя навстречу каким-то исправлениям, все-таки ждало, что они будут происходить согласно постановлению собора, "по старым и харатейным славянским и греческим." Подразумевалась под греческими тоже равноценность давности, т. е. эпохи пергамена. А исправление пошло безоглядочно по греческим новопечатным книгам. Кроме этой умышленной или неумышленной подмены смысла, Никон не иначе, как сознательно, обошел молчанием на этом соборе жгучий вопрос о специфически воспаленных для московской чувствительности пунктах: о двуперстии, сугубой аллилуйя и пропуске в 8-м члене символа эпитета "истинного." Никон знал, что собор взорвался бы. Обойдя не без лукавства эту мину. Никон не чувствовал под собой твердой почвы и после собора. Правка книг была привычна москвичам, а реформа обрядов переживалась как гром из ясного неба. к ошибкам в тексте книг привыкли, это понимали. Но чтобы русские обряды повреждены были в сравнении с греческими, этого никак себе объяснить не могли. Для психологии русского консерватизма это было невероятно и непонятно. Такая порча шла бы вразрез с глубоким обратным и вековым (после Флорентийской унии) убеждением москвичей, что отныне именно в Москве, как в III Риме, русские и сохранили подлинную православную старину. Если обнаруживаются разницы, то явно, что вина в них на стороне лукавых греков, бывших изменников вере, а не у нас, вставших на ее страже. В этом вопросе Никон нетактично слепо погнал корабль церковный против скалы III Рима. И во вред себе разослал против себя агитаторов по всей России в лице обиженных и сосланных протопопов.

Часть восточных авторитетов была случайно у Никона под рукой в самой Москве. В июне 1654 г. в Москву прибыл патриарх сербский Гавриил, а в феврале 1655 г. антиохийский патриарх Макарий араб, но, как полагалось тогда, человек греческого богослужебного языка и соответствующей греческой церковной ревности. Ухватив грекофильский принцип Никоновых исправлений, Макарий с увлечением поощрял Никона и инструктировал его во всех мелочах греческой практики. Не дожидаясь ответа из КПля, Никон не замедлил использовать присутствие Гавриила и Макария для затеянного им по его убеждению величайшего дела. Видимо, и царь Алексей, под влиянием поддержки Никону живых восточных авторитетов, укрепился в доверии к замыслам любимого патриарха и охотно содействовал их осуществлению, не подозревая глубины и значительности оппозиции.

В неделю православия в 1655 г. чин торжественно совершался в Успенском соборе совместно с Гавриилом и Макарием в присутствии царя и придворных. Свою проповедь Никон посвятил нескольким вопросам. Прежде всего, он ополчился против икон так называемого франкского письма. Это были иконы, идущие через киевскую и литовскую Русь с немецко-польского рынка и через псковско-новгородских мастеров, писавших с западноевропейских копий и просто с иллюстраций и гравюр книжных. Никон не в первый раз протестовал против них и даже конфисковал их по домам у разных боярских семейств. На этот раз он велел принести целую кипу таких икон, отобранных им в боярских домах. Теперь эти иконы показывались народу и объявлялось у кого из знатных людей такая икона отобрана. Вельможи таким образом всенародно посрамлялись. Никон указывал тут же на патр. Макария и пояснял, что тот тоже осуждает эту неправославную иконопись. После этого Никон брал икону за иконой в свои руки и резко бросал и разбивал ее о чугунный пол, а все осколки приказывал собирать, чтобы вскоре сжечь их. А восточные иерархи провозглашали анафему на тех, кто содержит такие иконы. Даже царь Алексей, покорно наблюдавший эту грубую сцену, возразил Никону: "нет отче, не сжигай их, пусть их лучше зароют в землю." Так и было сделано.

На обрядовые запросы даны краткие ответы, напр.: 1) какими перстами изображать на себе крестное знамение? Ответ Паисия: "мы все имеем древнее обыкновение по преданию слагать вместе три первых перста во образ Св. Троицы." 2) Какими перстами должен архиерей и иерей преподавать благословение верующим? Ответ Паисия: "церковь благословляет всех, изображая иерейской рукой имя Мессии: Ис. Хс. Именно: первый палец и четвертый, будучи соединены вместе изображают ИС, а второй и третий стоймя с небольшим наклонением одного из них - Х, мизинец - С. Впрочем, при том же значении можно слагать персты и иначе. 3) Сколько поклонов и каких должно быть при чтении молитвы Ефрема Сирина? Ответ Паисия: "Устав о поклонах содержим такой. Сначала делаем три больших поклона; потом, после 12-ти малых, еще один большой - всего 16. В заключение КПльский патриарх умолял Никона прекратить распри о церковных чинопоследованиях, видя в них не без основания симптомы раскола. Не мог предложить Никону ничего кроме увещаний раздорников к принятию чинов восточной церкви. Строго говоря грамота патриарха совсем не поощряла дурного "реформаторства" Никона в том стиле, как он его вел. И патр. Никон мог бы еще поправиться, если бы сделал надлежащие выводы. Но худую услугу ему оказывал невежественный патр. Макарий, который был у него под рукой и неразумно взвинчивал его.

В эти годы (1656, 57, 58) эти инструкции о перстосложении вносились в печатаемые книги с обидным для русских мотивом: "еже бы не порушитися чину греческому."

Самим вождям раскола факт некритического покорного следования новогреческому печатному тексту был хорошо известен. В челобитной к царю дьякон Федор пишет: "а нынешние книги, что посылал покупать Никон патриарх в Грецию, с которых ныне зде переводят (копируют), словут греческие, а там печатают те книги под властию богоотступного папы римского в трех градех: в Риме, в Париже и в Венеции, греческим языком, но не по древнему благочестию. Того ради и зде нынешние переведенные со старыми несогласны, государь, и велия смута." Тот же Федор в другом случае пишет: "те прокаженные книги латиногреческие (!) печатные Никон посылал покупать на Востоке и купил их на многие тысящи серебра. Сам ныне сказа всем во время отречения престола и патриаршества своего, и числом сказа, но аз забых то. И с тех новогреческих печатных книг печатал он на Москве новые нынешние книги; потому они и несогласны со старыми нашими. Арсений Грек, враг Божий, научил его - Никона покупать те книги еретические. Он переводил их на наш язык словенский, и тем они разврат велий сотворили по всей земли русской по всем церквам." Протопоп Никита Добрынин, прозванный Пустосвятом, утверждает, что в Никоновских изданиях "все таинственные в миропомазании приглашения нарушены злым еретическим вымыслом, последуя отпадшие веры римскому неправославному крещению. А печатано с книг, иже гречские словут, а печатают их растленно в трех латинских градех: в Риме и в Париже и в Венеции."

Что общий прием копирования новогреческих книг ничуть не преувеличен расколоучителями, это подтверждает и свидетельство одного из книжных справщиков следующего полстолетия (с 1679-89 гг.), Сильвестра Медведева, человека новой латинской школы. Сильвестр, сам зараженный новыми латино-схоластическими мнениями, в данном вопросе вполне солидарен с доморощенными ревнителями. В отличие от вождей раскола, он выгораживает Никона и метод греческой правки всецело сваливает на самих справщиков, да еще приписывает им какой-то злой умысел. "Коварнии человецы, прежде лестными своими словесы прельстиша святейшего Никона патриарха, начаша самую ему правду о исправлении книг предлагати, а делом самым ино помышляти. И, егда оных человек та хитрость их не познася, оставивше они греческие и славенские дρевние самые книги, начаша правити с новпечатных у немец греческих книг. В сем предисловии книги Служебника пишут они, еже ону с древними греческими и словенскими рукописьменными достоверно исправиша и во всем согласиша. И народ православный увещают, во еже бы оный той книге, яко достоверной, верили и ни в чесом не усомневалися зане справлена с греческих рукописьменных и словенских книг. А та книга Служебник правлена не с древних греческих рукописьменных и словенских: но снова с у немец печатной греческой бессвидетельственной книги, у нее же и начала несть и где напечатано неведомо. И егда по малых летех по указу великого государя ради достоверного книжного свидетельства и справки был на печатном дворе справщик из Афонские горы, архимандрит Дионисий, иже обита в сем царствующем граде Москве, в Николаевском греческом монастыре, и той, ону у немец печатную книгу Служебник рассмотря, на страницах подписал своею рукою на обличение тоя неправые книги словеса бранные, зде писати неприличные. А та книга и ныне обретается в книгохранительнице на Печатном Дворе." Медведев обобщает так: "все поведают, что книги правлены с древних греческих и словенских харатейных рукописных книг, а ни одна книга новоисправленная, яко Служебник и иные, с древними греческими рукописьменными и з древними же словенскими харатейными книгами может обрестися во всем согласна. Но всякая имать, яко древних греческих рукописных и славянских харатейных, тако и то славянских печатных и от киевских, и с новопечатными у немец греческими же книгами, разгласна. А еже далее правят, то вящше пременения по своим прихотям творят и тем православный народ смущают."

Из печатных предисловий и разъяснений самих справщиков выясняется, что они переводили сначала печатный греческий текст, как основную первую редакцию, но затем они добросовестно сопоставляли ее со многими древними греческими и славянскими рукописными списками и брали из них что им казалось правильным по их чутью и разумению. Рукописный материал привлекался не весь, а частично. Поэтому при каждом новом переиздании привлекалась к сравнению новая группа древних текстов. И каждый раз получались и новые впечатления и новые варианты. Единый руководящий принцип так и не был найден. Его не нашла русская церковная власть и после Никона и после осуждения старообрядцев собором 1667 г. Этот собор, одобряя Служебник к печати в том же году, просто пресекает дальнейшие исправления, не зная, где найти им конец: "и никто же да не дерзнет отныне во священнодействие прибавити что, или отъяти или изменити. Аще и ангел будет глаголати что ино, да не имате ему веры." До сих пор дозволялось справщикам выбирать бесчисленные варианты по их домыслу, а теперь это запрещено даже ангелам. Это расписка в научном бессилии. И все-таки при всей методической бестолковости книжных исправлений и до Никона и при Никоне, главный соблазн произошел от употребления новогреческих печатных книг и от участия в этом деле такого опороченного по латинству иноземца, как Арсений Грек.

Понимал ли это сам Никон? Приходится отвечать на этот вопрос отрицательно. Никон совсем не считал новогреческие книги безошибочными. По свидетельству Шушерина (своего иподиакона и биографа), Никон вместе с царем убеждены были, что "древние греческие книги с древними же славянскими во всем согласны. А в новых греческих печатных книгах с греческими же и славянскими многая несогласия и погрешения." Именно за древними книгами он с убеждением посылал во второй раз на Восток Арсения Суханова. И Никон был убежден, что теперешние исправления последовательно всюду поправляют новогреческие тексты по древним греческим и славянским." Так он убежденно говорил в 1665 г,, что употребляемые им в его Воскресенском Новоиерусалимском монастыре "Служебник" и "Требник" и прочие святые книги справлены со старых с греческих святых книг." Собор, договариваясь в тот момент с Никоном об условиях его жизни при предполагаемом новом патриархе, ставил ему условием, чтобы, ценя свои прежние книги, якобы последовательно исправленные с древних греческих, Никон не отказывался бы принимать и новые книги, которые будут исправлены просто с греческих, т. е. "новогреческих" книг: "Аще что впредь, за повелением великого государя и за благословением святейшего патриарха московского и всего священного собора с греческих книг исправится, и ему святейшему патр. Никону и те книги принимати и по ним славословие и чины церковные исправляти." Предполагалось, следовательно, что Никон мог и не принимать книг, исправленных не по его идеалу. Значит, представление старообрядцев о новаторском идеале Никона далеко неточно. Идеал Никона был по существу ближе к сердцу старообрядцев. Ему нужно было равнение по греческому обряду ради превознесения 5-го по счету престола патриарха русского над всеми остальными греческими. И потому на первом месте в его мечте стояло единство видимого обряда, а не малоизвестного народной массе текста богослужебных книг. Горячо интересуясь в этих целях исправлениями обрядов, Никон по незнанию греческого языка, чувствовал себя беспомощным, слепым и довольно равнодушным к книжному тексту. Примирившись с И. Нероновым, Никон о книгах сказал ему: "обои де добры (и старопечатные и новопечатные), все де равно, по каким хочешь, по тем и служишь." Затем, сам троя аллилуйя, позволял Неронову (тогда уже старцу Григорию) двоить аллилуйя в самом Успенском соборе.

Κ концу своей патриаршей деятельности после первых годов кипения и борьбы, Никон, как человек здравого ума, по-видимому почувствовал, что в этом пункте его программы об исправлении текста богослужебных чинов нет той безусловной важности, какую он предполагал вначале. И то, что Никон, уйдя с кафедры, продолжал страстно интересоваться многим, в частности, правами своего патриаршего звания, но даже ни разу не вспомнил о книжных исправлениях, доказывает, что и в действительности он изменил свои взгляды по этому вопросу. Он видел, что из-за текста книг идет не смута только, но образуется даже и раскол и тем не менее в многочисленных своих письмах он ни одним словом не обмолвился о книжной справе, как будто она не связана с его именем. Мало того, молчаливо признавая свою тактическую ошибку в этом деле, Никон, по-видимому, приходил даже к мысли оставить в покое старые книги. Диакон Федор свидетельствует: "Никон, по многом обличении от многих отец, позна свое блужение в вере и отрекся патриаршества своего в соборной церкви пред народом; и отыде в монастырь свой и посемь в Валдае в Иверском монастыре завел свою друкарню. Тут же и населившиеся иноды Киево-Печерскаго монастыря. И повелел им тут печатать Часовники по старому уставу и обычаю. И те Часовники его видех аз, по его благословению печатные тамо мелкими словами в четверть листа. В них же уже: "и в Духа Святаго Господа истиннаго и животворящаго. И прочая вся в них по старому слово в слово." Там же перепечатаны по-старому Псалтырь, Молитвенник и Каноник.

Сама борьба царя и архиереев с Никоном была косвенной поддержкой вдохновленным тоже враждой к Никону, обиженным и озлобленным им, бывшим друзьям: Аввакуму, Неронову и проч. У обиженных протопопов особенно развязались руки для агитации против Никона с момента его нетактичного ухода с патриаршества. Но сама агитация, как мы видели, началась немедленно после указа Никона об отмене 12-ти земных поклонов в 1654 г. Это Аввакумово восстание и приходится считать историческим началом всего старообрядческого раскола.

Сосланный в Сибирь Аввакум по дороге, как сам пишет - "везде и в церквах и на торгах ересь Никонианскую обличал." И. Неронов, едучи в ссылку, в Вологодском соборе после литургии держал речь: "Завелись новые еретики, мучат православных, творящих поклоны по отеческим преданиям, а также о сложении перстов толкуют развращенно." В самом месте ссылки, на Каменном Острове, Неронова навещали "боголюбцы от всех стран." Жители Мурома ходатайствовали пред Рязанским епископом за протопопа Логгина, охранителя "апостольских и отеческих преданий." Неронов с дороги посылал московским друзьям послания. Осев в Спасокаменном монастыре, при тайном сочувствии властей и стражников, вел переписку с царским духовником, с боярами, по-видимому, о своем бегстве из ссылки, что и удалось ему осуществить не без сговора с московскими кругами, при молчаливом попустительстве самого царя. Прибывший в Москву Неронов находит приют у бояр, отсюда отбывает в Игнатьеву пустынь, где и постригается с именем Григория. Никон понимал это попустительство, но решил анархию пресечь, изловить беглеца и церковно судить за непослушание. Посланцы Никона не могли схватить старца Григория, крестьяне их встретили враждебно, скрывая опального инока. Но Никон произвел беспощадно формальный суд. В воскресенье 18-го мая 1656 г. пред литургией в Крестовой палате, с участием восточных иерархов, провозгласил старцу Григорию отлучение от церкви: 1) за укорение греческого православия, 2) за смуту в народе, 3) за побег из монастырской ссылки. На самой литургии во время малого входа архидиакон с амвона объявил эти вины Неронова, а священнослужители и дьяки с певчими по очереди пели: "да будет проклят." Григория снова увезли, а через полгода мы видим его 4-го января 1657 г. опять в Москве. Явно, что сила престижа патриарха уже значительно ослабела, а влияние на царя враждебной Никону партии возросло. Показательна дерзость инока Григория и неожиданное долготерпение Никона. Патриарх шел к литургии. Ему навстречу Григорий с вызывающим видом: "Я тот, кого ты ищешь." И пошел рядом с патриархом, продолжая говорить: "что ты один ни затеваешь, то дело не крепко.".. Никон молчал. Более того, после литургии он позвал бунтовщика к себе в крестовую палату. Неронов продолжал изливать на Никона укоризны. Никон почти на все отмалчивался. Неронов попросил дозволения жить ему на патриаршем Троицком подворье, и эту неожиданную милость Никон ему оказал. Из дальнейшего видно, что Неронов просит патриарха избавить его от тяготы наложенной клятвы совместно с восточными иерархами. Вскоре после одной из воскресных литургий Никон читает иноку Григорию разрешительную молитву, причащая из своих рук, угощает трапезой и даже благословляет его служить по старому Служебнику. Все это говорит о большом переломе в тактических взглядах Никона, о назревающей скорби его от потери прежней любви царя и о готовности ради ее приносить большие жертвы своим самолюбием. Останься Никон на патриаршем месте, может быть, он, ради мира с царем и для достижения своей главной теократической мечты, и возымел бы смелость сделать генеральную уступку всей обрядовой оппозиции. Но боярская оппозиция спровоцировала и взорвала его на другом пункте. Рушилась ставка Никона на любовь и безграничное доверие царя, и Никон прибег к ультиматуму своего ухода. Это превратилось в несчастье и для него самого и для русской церкви. Всеобщая борьба с Никоном неожиданно санкционировала фанатизм вождей старого обряда и закрепила болезнь раскола.

По уходе Никона, местоблюстителем патриаршего престола был выдвинут враг Никона, любезный сердцу старообрядческой оппозиции, митр. Крутицкий Питирим, по положению своему естественный заместитель патриарха. Оппозиция осаждала Питирима и царя просьбами повернуть церковный курс против затеянных реформ. Григорий (Неронов) пишет царю о том, что нужно поскорее низложить Никона и начать "исправление церковное." Бояре вернули издалека из ссылки, правда, после 11-ти лет отсутствия, Аввакума. По словам последнего приняли его - "яко ангела" и царь радостно спросил: "здорово ли, протопоп, живешь?." Аввакум ответил: "Жив Господь, жива душа моя, царь-государь, а вперед что Бог изволит." За царем потянулись и бояре к протопопу, "челом да челом" ему. Поместили ссыльного в Кремле, прочили в царские духовники. Одаряли его деньгами, "всяк тащил всячину." Только уговаривали его "пока молчать." И Аввакум пишет, что он "потешил" друзей, помолчал с полгода. Но видя, что нет перемен, "паки заворчал." Подал царю челобитную: "старое благочестие взыскать, а новые Служебники отложить, да и все Никоновы затейки." И ходил лично к боярину Ртищеву "браниться с отступниками." Ходил с тем же к другим боярам и агитировал среди народа на улицах. В результате многие перестали ходить в церковь. Подал и еще царю "моленейцо," рекомендуя своих кандидатов на епископские кафедры. Церковные власти стали беспокоится, что Аввакум "церкви запустошил" и просили царя убрать из Москвы Аввакума. Партия порядка, и церковная и гражданская, взглянула на дело серьезно и решила не подрывать всего режима: убрать опасного агитатора подальше. Снова повезли Аввакума в далекую ссылку, в Печорский край, в Пустозерск. Но не ничтожна была и партия друзей старообрядчества. Уступчивого царя опять умолили не упекать Аввакума на Печору, остановили его пока в Мезени. За Аввакумом возвращен был из Сибири и прот. Лазарь в его Романов Борисоглебск. Но за "дерзость" его опять выслали в Пустозерск.

Значительная роль, как всегда в религиозной смуте, принадлежала женской группе агитаторов. Ученицами Аввакума были видные боярыни: Феодосья Прокопьевна Морозова и сестра ее, княгиня Евдокия Урусова, вместе с их подругой, женой стрелецкого полковника Марией Даниловой. Эти три боярыни по слову Аввакума составляли "троицу, тричисленную единицу." Аввакум записал данную им инструкцию: "женский быт одно говори: как в старопечатных книгах напечатано, так я держу и верую, с тем и умираю." Овдовевшая с 1662 г. боярыня Морозова все свои связи в высшем обществе покинула и значительное богатство отдала на служение старообрядческой оппозиции. Она держала приют для всех агитаторов. Юродивые Федор, Киприан, Афанасий и др. были ее приживальщиками и сотрапезниками. Тут же группировались и изгоняемые из монастырей инокини за приверженность к старым книгам. Это был целый штат для агитации по домам и семьям. Сама боярыня Морозова ходила облаченная в рубище с благотворительностью по богадельням и тюрьмам, превращаясь в "вождя" для части народа. к этому боярскому женскому центру тянулись и представители иерархии, как например, епископ Вятский Александр, Златоустовский архимандрит Феоктист и другие. Завсегдатаем был тут и Аввакум в годы своего пребывания на Москве. Он говорил своей излюбленной "троице": "вы моей дряхлости жезл и подпора." Над всей этой женской группой, при одобрении Аввакума, начальствовала как бы игуменья, способная к тому, Мелания. Аввакум величал ее: "материю великой, начальницей." Ядро этой женской общины сосредоточивалось в самом кремлевском Вознесенском женском монастыре. Уставщица монастыря Елена (Хрущева) приказала даже и петь по старому Служебнику. А когда власти запретили, то богослужение стало у них совершаться по кельям "с крылошанками."

Женская твердость и вдохновение, как известно, и в жизни самого Аввакума, играли большую роль в критические моменты. Аввакум рассказывает, как на обратном пути из Сибири, посещая тамошние церкви, Аввакум смутился, видя, что всюду служат по новым книгам. Он стал смущаться, уж не пора ли принять их? Жена его, Настасья Марковна, допрашивает: "Что, господине, опечалился?" - "Жена, что делать? Зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать - связали вы меня! "Что ты, Петрович, говоришь! О нас не тужи! Силен Христос и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай ересь." Аввакум рассказывает, что он бил за это жене челом, "да и пошел, как прежде, учить везде и всюду." В другой раз при переправе через сибирскую речку, почти утопая и замерзая, жена Аввакума застонала "докуда же будем мучиться?" Аввакум отвечал: "до самые смерти, Марковна." И жена мужественно ему откликнулась: "добро, Петрович!."

Смелость агитации в Москве подымала дух оппозиции и в провинции. Епископ Вятский Александр, личный враг Никона за перемещение его с богатой Коломенской епархии, хотя и подписался в 1656 г. под осуждением вождей оппозиции, не скрывал теперь своей солидарности с ней. Суздальский соборный поп Никита написал большую челобитную против новых книг и против Скрижали. Своей агитацией против Никонова ставленника, Суздальского архиепископа Стефана, добился его смещения с кафедры. Соловецкий старец Герасим (Фирсов) распространял свое "Писание о сложении перстов." Немало было и других анонимных агиток в том же направлении. Поэтому замена старых текстов богослужебных книг новыми, при саботаже оппозиции, шла медленно. Продолжалась смута, не было строгого единства в церквах. В 1665 г. в послании к Иерусалимскому патриарху говорилось об этих годах: "весь церковный чин в несогласии, в церквах служит всяк по-своему." Для утишения беспорядка царь заставил архиереев составить собор: "быть собору в мае, июне 1663 г.." Так как на собор приглашались и защитники "старины," то они снова написали серию челобитных: Никита, Лазарь, Аввакум, Савватий, Антоний, Спиридон и др. Эти челобитные и все другие подобные им челобитные ярко свидетельствуют о всех мотивах и главном смысле всей старообрядческой оппозиции. Вопреки нашим бесцерковным историкам, пытавшимся свести всю драму раскола к будто бы социально-экономическим интересам, в голосе данных совершенно свободных челобитных нет и атома экономики и социализма. Это чистый беспримесный голос идеалистических глубин народной души, старой святой Руси. Челобитчики на имя царя подчеркивают, что бьют челом ему и не "о себе" и не "о своих," а о святой церкви. Докучают царю, чтобы "благочестию в поругании не быти." Объясняя почему не молчат, челобитчики говорят: "смущение велие в великой России о церковных вещех." Они не возражают, что вынуждены творить "раздор церковный." Что им, именно "как пастырям лепо" ревновать о восстановлении испорченного благочестия. Что в их бунте нет ни капли своеволия, тем более славолюбия, все упование их возлагается на воздаяние в жизни будущей. Они борются потому, что верят в неодолимость церкви, которая даже и "до днесь непреклонна и недвижима." "Еретическая церковь сегодня так, а на утро иначе творит, шатается сюду и сюду, то прибавит, то убавит догматов своих; истинная же церковь незыблемо стоит." А тут затеяли не "исправление," а "искривление." Не к лицу это хранительнице истины, III Риму - Москве. И это колебание очень грозно. Как бы не случилось через это и для III Рима "присвоения антихристу." Зловеще эта начатое "на конце века сего" исправление. Мысль эта о книжной реформе, как о предтече антихриста, через несколько лет вполне оформилась в сопоставлении решающего года московского собора 1666 г. с числом апокалиптического сатаны (=1000) и зверя (=666). Предшествующим этапом захвата сатаны была недавняя Брестская уния (1596 г.). Если так, то и приметой этого захватного дела антихриста является латинский колорит всего потока новизны, который вдруг просочился в церковь. Куда теперь не взглянешь, везде плевелы латинской ереси. Даже в мелочах вдруг вместо церкви пишут храм, очевидно, чтобы "с римляны не разниться." Ведь римляне служат "в простых храмах - костелах." В херувимской вместо "трисвятую песнь приносяще" заменили словечком "припевающе," "яко же латины ко органом припевают"; "за сим словом хотят органы внести в церковь." Проведено Никоном латинство и в самый символ веры. Никон приказал вместо "несть конца" читать по униатски: "не будет конца." В 8-м члене веры Никон выбросил слово "истиннаго," "ревнуючи римскому папежу."

Нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, по широте охвата, по чуждости своего источника и по обидности ее для серьезно усвоенного, не только национального, но и подлинно православного самосознания русских людей, не могла не вызывать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и черного духовенства, и мирян, и простых людей. Кучка вождей раскола была только крайним заострением всеобщего недовольства. Расколовожди - не чужие, а свои русскому благочестию. Макарий митрополит Новгородский скорбел, что он подписался под Никоновым соборами, сам служил по старому и свое духовенство благословлял на то же. Маркелл Вологодский шел за Александром Вятским. Но все внешне покорялись. Всех страшила жестокая судьба Павла Коломенского. По свидетельству Павла Алеппского, некоторые архиереи на соборе 1655 г. говорили Павлу: "Мы не переменим своих книг и обрядов, так мы приняли издревле." К этому Павел добавляет: "однако не смеют говорить открыто, ибо гнев патриарха неукротим." Тот же приезжий свидетель говорит, что когда Никон демонстративно в соборе надел на себя клобук греческой формы, то епископы, игумены, священники и народ зашумели: "смотрите, он переменяет архиерейскую одежду, которую мы приняли по внушению Духа Святого. Как земля под ним не провалится!" Как только Никон ушел, Александр Вятский, подписавший раньше все исправления, берется за перо и пишет целый трактат в предвидении собора 1666 г. против Никоновых исправлений. Он берет для примера книгу Потребник и показывает, как она "в речах перебита, и чины написания несходны; и ум имущим, паче же простейшим, смущению виновна; с прежними бо нашими книгами отнюдь несогласна и превратов исполнена." Чем же это все объяснить? Ответ: "в Венеции печатанными книгами греческими." Что же теперь нужно делать? Надо вернуться к заветам русского крестителя князя Владимира, святых Кирилла и Мефодия и всех святых русских, "в знамениях и чудесех просиявших в Великой России"; "чины и предания их хранити, яко от самого Бога свидетельствованные." По робости целая группа епископов подала царю челобитную анонимно, готовясь к соборному суду над Никоном. Робкие епископы пишут: "книги, при патриаршестве его тиснением печатные изданные, мятежа и смущения исполнены... Уж то до него, Никона, неправо веровали и бескровную жертву Господеви всегда приносили туне? Оле дерзости и бесстудия!" Во всех этих признаниях нет никакого различия в оценке Никоновых реформ с расколоучителями. Та же трогательная любовь к старине и то же наивное историческое невежество.

Мирские люди, царь и бояре, менее закаленные в богослужебной букве, сравнительно легче усвояли реформу. Но рядовое духовенство оказывалось противником книжных перемен уже по своей малограмотности: едва одолевали привычный текст, а тут предстояло сплошь переучиваться. Невольно язык произносил старые, с трудом усвоенные выражения. Игумен Симеон при своем поставлении во епископа Вологодского в символе веры по привычке возгласил: "Рожденна, а не сотворенна," что взбесило царя, и царь хотел даже остановить хиротонию. Если старый привычный текст невольно срывался с языка архиереев, то понятно оттолкновение от нового текста у недалеких в грамоте низших клириков и монахов. Еще в 1658 г. Соловецкие монахи писали: "А которые мы священицы и диаконы маломочны и грамоте ненавычны и к учению косны, по которым служебникам старым многие лета училися, а служили с великою нуждею... Нам чернецом косным и непреимчивым - сколько ни учиться, а не навыкнуть." Передовые идеологи протеста подводили под это недовольство невежд уже идейное основание и этим подкреплялись и усиливались. Да и технически и материально замена старых книг новыми не могла быстро совершиться даже в самой Москве, в самом Кремле. Провинциальные архиереи далеко не настаивали на безусловном введении новых книг. И всюду по России служили пестро, "не единогласно." Сами греки, поверхностно смотревшие на чуждые их пониманию русские дела, после ухода Никона, по приспособлению к господствующему общественному мнению поддавались внушениям русских и вместе с последними механически повторяли обвинения Никону в каком-то новаторстве. В таком духе пишет уже в 1664 г. Иерусалимский патриарх Нектарий со слов царского посланца иерод. Мелетия. Сам вольнодумный и циничный Паисий Лигарид повторяет эту клевету: "Какой рассудительный человек станет отвергать, что Никон нововводитель, когда он поколебал устав и древнее предание?"

Картину хаоса в богослужебной практике живо изобразил в своей челобитной к царю протопоп Никита Добрынин (Пустосвят). В ней он пишет царю: "Во многих градех твоея благочестивые державы, наипаче же в селех церкви Божии зело возмущены. Еже есмь много хождах и не обретох двух или трех церквей, чтобы в них единочинно действовали и пели, но во всех разнствие и велий раздор. В той церкви по книгам Никоновым служат и поют, а в иной по старым. И где на праздники, или на освящении церкви два или трое священников литоргию Божию служат, и действуют по разным служебникам. А иные точию возгласы по новым возглашают, и всяко пестрят."

Нововведения в одеждах духовенства также породили резкую пестроту и непорядок. Тот же Никита продолжает писать царю: "Богомольцы твои, святители Христовы меж собою одеждою разделились: ови от них носят латынские рясы и новопокройный клобук на колпашных камилавках, инии же боясь суда Божия, старины держатся. Такоже и черные власти и весь священнический чин одеждами разделилися ж: овии священники и диаконы ходят в однорядках и скуфьях, инии же поиноземски в ляцких рясах и в римских и в колпашных камилавках. А иные, яко ж просты людины, просто волосы и шапку с соболем с заломы носят. А иноки не по иноческому чину, но поляцки, без манатей, в одних рясах аки в жидовских кафтанах и римских рогатых клобуках. В том странном одеянии неведомо: кое поп, кое чернец, или певчий дьяк, или римлянин, или лях, или жидовин."

Свидетельство о таком же отвращении москвичей от вольностей в одежде дают нам и соловчане в их челобитной к царю: "Святительский белый клобук, из Риму принесенный, иже от самого Господа Нашего Иисуса Христа на прославление истинного нашего православия российскому царству преданный, переменили, а священнический и иноческий чин до конца обругали. Попы мирские, яко Никонова предания ревнители, нарицаемии никониане, ходят поримски без скуфей, оброслыми головами и волосы распускав по глазам, аки паны или опальные, тюремные сидельцы; а иные носят вместо скуфей колпаки черные и шапки кумыцкие и платье все нерусское же. А чернцы ходят в церковь Божию и по торгам без манатей, безобразно и бесчинно, аки иноземцы или кабацкие пропойцы, не по преданию св. Василия Великого." Другой обличитель инок Авраамий пишет о новых архиереях: "одеющеся в брачная цветная одеяния, яко женихи, рясами разнополыми, рукавы широкими, рогатыми клобуки себе и отласными украшающе; скиптры в руках позлащены имуще, воцаритися над людьми хотяше, параманды також златом вышивающе. Се есть монах! Се есть учитель! Се есть премудр! Се есть наша вера! Таковии суть ныне законоучители - блазнители, прелестницы"! Личная нелюбовь к Никону дополнительно усиливала оттолкновение от всех его "реформ." Но "реформы" не были отменены. На их защиту встал царь и правительство. Сам Никон невольно плыл в этом широком историческом течении, захватившем малограмотную и отсталую Русь.

Царь Алексей Михайлович не отступал от своих задач, но двигался к их достижению без ошеломляющих жестокостей и резкостей Никона. По удалении Никона с престола, царь сам взял дело реформы в свои руки. 20.ІV.1666 г. царь созвал русских архиереев на собор в уверенности, что они теперь, уже свыше 10 лет прослужив по новым книгам и крестясь по-новому, достаточно ангажировались на новый обряд и потому дадут царю поддержку против бунтующих старообрядцев. Расчет царя был верен. Теперь, когда Никон поставлен был определенно на позицию подсудимого, мотивы бывшей личной вражды епископата к Никону устарели. Теперь для осуждения Никона необходимо было солидаризироваться с ожидавшимися восточными патриархами. Такова была программа царя. Епископы должны были следовать за ней. Чтобы обеспечить наверняка себе поддержку епископата, царь раньше самого собора потребовал от архиереев ответа на три предварительных вопроса. 1) Православны ли восточные патриархи? 2) Православны ли греческие книги, рукописные и печатные? 3) Правильно ли судил Никонов собор 1654 г.?

На все эти вопросы все архиереи, каждый в отдельности, еще до собора дали царю положительный ответ. Этим дело собора было предрешено. Наивность этой правительственной линии, т. е. вера в безошибочный авторитет своей власти и была вторичной причиной завершившегося раскола старообрядчества. Своя своих не познаша. Не Никон только, а все московские власти и государственные и церковные, оказались поверхностными, слишком рациональными, позитивными. Не разгадали глубин своего собственного народа. И это были ни греки, ни малороссы, а сами отцы и учители народа. "Комплекс" русского московского православия слишком всерьез принял путеводную звезду III и последнего Рима, русского эсхатологического избранничества. Этот комплекс не мог безжалостно, рационалистически поставить крест над своей цельной верой. Не мог оскорбить и развенчать ее, сведя ее к каким-то будто бы только грамматическим ошибкам. Оказались "шутки плохи" с "душой народа." Генеральное принятие греческого авторитета и греческой мерки было столь же потрясающей и неожиданной операцией для русского самосознания, как и последующая Петровская реформа, поставившая всю московскую культуру на колени перед "немцами," т. е. пред басурманской Европой. Но Петр I понимал, что он делал это сознательно хирургически, диктаторски. А царь Алексей и московская иерархия этого не поняли. Мало того, после вышеуказанной анкеты и самопроверки, царь и архиереи вообразили, что теперь, устранив Никона, они смогут сговориться с старообрядческой оппозицией, не уступая ей по существу. Но оппозиция была глубже. Оппозиция не Никону только, а всем властям мира сего. Оппозиция веры - эсхатологическая и потому трагическая. Но директива "сговора" была дана архиереям, и те принялись и в одиночку и группами тихими уговорами усмирять строптивых протопопов; и возвращенного из Сибири Аввакума, и диакона Федора, и инока Авраамия и боярыню Морозову. Правда, по сварливости и грубости нравов то та, то другая сторона взрывалась. Аввакум сам признается, что в споре с Крутицким митрополитом Павлом и Рязанским архиепископом Илларионом, он "с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми." А Павел Крутицкий накинулся на инока Авраамия и стал бить его. Уж наверное за словеса, от которых в ушах звенело. Через две недели Илларион Рязанский, как бы извиняясь за выходку Павла, снова ласково уговаривал Авраамия.

Но исконные столпы остались упорными. Аввакум "укорил в лицо весь собор и объявил их неправославными." За ним пошли Федор, Никита и Лазарь. Федор на вопрос - православны ли греческие патриархи? - ответил: "нет, ибо содержат обливательное крещение." А русские архиереи? - "Бог их весть, ибо учат о символе, аллилуйи и сложении перстов нечестиво, по прельщению сатаны." Постановлено: лишить сана Аввакума, Никиту и Феодора (суд над Лазарем отсрочен) и отлучить их от церкви "за хулы на исправленные книги и служащих по ним." Приговор исполнялся публично в Успенском соборе. Аввакум и Федор вели себя буйно, выкликали проклятия в ответ на анафему им. Сам Аввакум признается: "зело мятежно в обедню ту было." Сам Федор рассказывает, когда его вывели из церкви, он, подымая двуперстие, кричал народу: "братия, за сию истину стражду и умираю." Пока расстриженные были увезены недалеко из Москвы в заключение, в Николо-Угрешский монастырь. Вскоре же Никита и Федор притворно раскаялись и вернулись на свободу сознательно для проповеди раскола.

А почва для раскола, к сожалению, создалась. Надо было думать об ее оздоровлении. Собор ради этого распубликовал через духовенство во всеобщее народное сведение обстоятельное "Наставление благочиния церковного." Примечательно, что тон этого наставления здравый, ничуть не обрядоверный. Об обрядовых разницах собор говорит без нажима, как бы между прочим, в связи с общим увещанием к содержанию благочиния в храмах и при богослужении. Нет не только проклятия старых книг, но даже просто осуждения старых книг и обрядов. Нет речи о старых книгах и обрядах, например, о двуперстии. Об этом дается лишь прямое наставление, чтобы крестились тремя перстами. Не осуждается, например, прежняя формула молитвы Иисусовой со словами "Сыне Божий," лишь предпочитается формула "Боже наш," как древняя и общецерковная. Вообще в деле обряда собор все сводит к духу послушания церкви. Тех, кто не станут исполнять "Наставления," отцы объявляют "ослушниками и бесчинниками." Наказание за непослушание является свидетельством, что отцам собора мысль об обрядах, как догматах, была чужда; они не собирались судить упорствующих за какие-то ереси. "Если кто не послушает нас, хотя в одном чем, повелеваемом теперь, или начнет прекословить, мы таких накажем духовно, а если и духовное наказание наше начнут презирать, мы к таким приложим и телесное озлобление."

Подписано соборное деяние 2-го июля 1666 г. В нем русские епископы принципиально и генерально узаконяя новоисправленные книги и обряды, были достаточно тактичными, чтобы не бить по больному месту: - не осуждать старых книг и обрядов, на которых и они сами выросли. Провозглашение при Никоне старых книг и обрядов еретическими и армянскими было верхом нетактичности и несправедливости. Если бы суд по этому делу мог ограничиться этим русским собором 1666 г., то, может быть, победа нового обряда и произошла бы постепенно в массах без возникновения раскола. к сожалению, к нам уже ехали приглашенные правительством греческие иерархи. И их снова во второй половине 1666 г. и в 1667 г. на новом соборе привлекли опять к обсуждению этого чужого для них дела. И греки и их советники снова воскресили нетактичности Никонова времени и уже безнадежно испортили дело. Возложили на ответственность русской церкви значительную часть вины раскола. Правда, собор 1666 г. недоуяснил вопрос. Он не дал ответа: как же быть с авторитетом Стоглавого собора 1551 года, утвердившего старый обряд? И общий вопрос: может ли обряд изменяться без перемены веры (чего не могли постичь старообрядцы)? Собор в 1667 г. ответил на эти вопросы. Но ответил так, что раскол стал неминуем.

Русский собор 1666 г. происходил между 29 апреля и 2-м июля. В ноябре прибыли патриархи: Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. Их встречали, как миротворцев. Но, к сожалению, они попали в обработку не в русские, а в чисто греческие руки, да к тому же еще и недоброкачественные. Главным консультантом их оказался Паисий Лигарид, личность насквозь фальшивая. Он злобно и тенденциозно заразил патриархов настроением оскорбленной амбиции. Все дело старообрядческой оппозиции представил, как националистическую вражду части русских ко всему греческому. Лигарида в этом поддержал другой грек, проживший в Москве 15 лет (с 1655 г. по 1669 г.) архимандрит Афонского Иверского монастыря Дионисий. Он изучил русский язык, был среди книжных справщиков этого времени и зарекомендовал себя среди москвичей своим греческим превозношением над русскими. Не знавшие ни слова по-русски патриархи обречены были смотреть на все дело глазами этих двух своих переводчиков и советников. Тот и другой советник изложили свои взгляды на вопрос письменно. П. Лигарид еще ранее по поручению царя написал опровержение на челобитную протопопа Никиты Добрынина. Архим. Дионисий специально для собора изготовил опровержение старообрядчества. Как показывает сравнение текстов этого трактата Дионисия с окончательными постановлениями собора 1667 г., именно текст Дионисия и лег в основу суждений восточных патриархов; он же до буквальности часто воспроизводится и на протяжении всех актов этого собора. Хотя Дионисий с гордостью грека и громит невежество русских, но в своем сочинении он проводит совершенно противоисторическую, антинаучную, произвольную концепцию. Его трактат является таким же дипломом на историческое невежество, как и у его противников. В то время все их современники были слепцами в церковной археологии и в спорах на эти темы были одинаково беспомощны. Но горькая сторона данного случая сводится еще и к тому, что грек Дионисий, с чисто богословской, научно-исторической точки зрения, не возвышается над нашими старообрядцами и запутывается в том же обрядоверии. Его концепция такова:

Русские сами без греков неспособны сохранить православие. Как только с падением КПля они стали жить церковно самостоятельно, так и завелись у них эти "новшества"(!) в виде двуперстия, сугубой аллилуйи, посолонного хождения, седьмипросфория и проч. Лишь теперь сношения с греками восстановлены, и открылась возможность опять исправиться: ..."отнележе престаша российскии митрополиты ходити в Царь-град хиротонисатися... того ради гречестии изящнти архиереи не хождаху в Россию... Того ради начаша зде быти сия прелести: о сложении перстов, и прилоге в символе, и аллилуя и лроч... Остася земля сия не орана... и темным омрачением омрачися.".. "Сие несогласие и ереси возрастоша от неких еретиков (!), кии от греков отлучишася и с ними не совопрошахуся ни о чесом же, ради тогдашния своея суемудрия." (Намек на отцов Стоглавого собора).

Мелочно придирчиво толкуя смысл двуперстия, Дионисий видит в нем - ни много, ни мало - как и арианство, и македонианство, и савеллианство, и аполлинарианство!... Сугубая аллилуйя тоже и эллинское многобожие, и, если угодно, обратное тому - иудейский или агарянский монотеизм: "не разумеют окаяннии и слепии сердцем зане то есть вельми и зело велия ересь." И старая редакция молитвы Иисусовой без слов "Боже наш" тоже - арианство. Благословляющее сложение перстов, одинаково и у мирян и у священников, раз оно не "именословное," есть ересь лютерская и кальвинская. Словом, это - догматика обрядоверия. При ней никакое разнообразие обрядов в единой церкви недопустимо. Мыслимо лишь временное недоразумение, т. е. употребление по неведению неправильного обряда. Но после того, как соборно и авторитетно характер обряда выяснен, держаться за него церковно уже непозволительно, под угрозой отлучения за упорство и злую еретическую волю.

А в другом месте собор 1667 г. подчеркивает и причину неудачи Стоглавого собора в том, что на нем не было восточных представителей и он не получил благословения восточных патриархов, хотя, конечно, для поместного собора этого и не требовалось. И, так как по сознанию русских ХVI в., Москва III Рим не только не нуждалась в греческих церковных советах, но и избегала их, как подозрительных по латинской (флорентийской) заразе, то язвительный упрек греков ХVII в. без сомнения был своеобразной местью русским за их религиозную самоуверенность и превозношение. Это была в своем роде искусно и благовременно для греков разыгранная церемония постановки на колени всего периода русской автокефалии от 1449 до 1667 г., столь неприятной для греков. Заносчивой "простоте и невежеству" русской церкви задана была греками "непростыми," но тоже невежественными, унизительная секуция. Этого не делал в полемике с старообрядцами ни собор 1666 г., ни патр. Никон. Это могло быть делом только чужих рук. Иллюстрация того, теряющего меру национализма, который рождает в истории церкви плоды ненависти. За это греков ненавидят болгары, румыны, арабы. За несравненно меньшие промахи иногда ненавидят русских грузины и т. п. Греки здесь вошли в роль господ и выражались властно: "хощем убо мы и повелеваем," "толкуем же мы, два патриархи сие правило..." и "преслушающии же сию нашу заповедь и правило наказани да будут запрещением и отлучением."..

Завершая победу, греческие патриархи все мелочные вопросы быта и стиля решали простыми многократными ссылками: "да творят по чину восточныя церкви," "якоже чин держится издревле во всех святых церквах в восточных странах, и в Киеве и повсюду, опричь Московскаго государства." В порядке такой логики патриархи требуют, чтобы русские священники и диаконы впредь всегда носили скуфьи, по примеру восточных клириков, покрывающих голову специфическими камилавками. Такие камилавки греческого образца и рекомендуются русским. Равным образом и покрой ряс для духовенства предписывается тоже греческий: "Одеяния да носят, яко же си носят освященного чина и монахи святые восточные церкве.".. "Аще ли же кто станет укоряти носящих греческие одежды, таковый, аще от священнаго чина будет, да извержется, аще ли от мирскаго, да будет отлучен.".. "яко бы во святой соборной церкви было единомыслие и согласие во всем, якоже во священнодействии, и во священных ризах и во прочих церковных чинах такоже были согласию и во всяких одеяниях, ихже носим."

На самом деле со времени учреждения единоверия, русская церковная власть, а за ней и вся русская церковь dе fасtо отменила навязанный нам греками на соборе 1667 г. взгляд на старый обряд, как на ересь. Остается теперь лишь формально, dе jurе, роst fасtum санкционировать это молчаливое и правильное решение русской церкви опять на поместном соборе и с формальной же отменой клятв собора 1667 г. Этот собор сам дал пример, как следует отменить его постановление. Отменяя решения Стоглавого собора, собор 1667 г. ссылался на практику древних соборов, отменявших постановления соборов, им предшествовавших. Пример дал сам собор 1667 г., отменив не только Стоглавый собор, но с более мягкой мотивировкой и решения русского собора 1622 г. при патр. Филарете о перекрещивании латинян. С тех пор перекрещивание у нас отменено, а у греков в ХVIII в. вновь появилось. На соборе 1667 г., угождая царю, греческие иерархи прибегли в последнем случае к пространной оговорке: "Аще же кто негодовати начнет за соборное изложение оно, еже бысть при святейшем патриархе Филарете Никитиче Московском и всея России, ревность имея, еже бы не разрушити его; о сем таковый да не негодует и да не сумнится, но да весть, яко в древляя времена собор собора исправляше, не негодующе о первом, но на лучшее церкве смотряюще, исправиша последи... И что многа глаголати? И апостольская узаконения и правила святии отцы последи исправляху на лучшая, яко же видети в VI же вселенском соборе, во ХII правиле... И многа ина таковая обрести имать кто от прежних святых соборов изложенная, от последних без зазора исправленная, а не зазираху и не поношаху прежних в исправлении. И ныне убо о исправлении прежде бывшаго собора при святейшем Филарете патриархе никто же да сумнится, или зазрит: лепо бо по прежде реченных образех."

Этот "греческий" собор закрепил своими клятвами существование у нас старообрядчества не как оппозиции, которая могла бы угаснуть и сжаться до малой секты, а как безнадежно отделившегося от церкви в момент возбуждения широкого народного движения. И на эту рану клятв, из угоды царю, греки еще посыпали соли "телесного озлобления" раскольников, т. е. надели на них мученический венец. Они дали совет царю подвергнуть отлученных "градским казням." Вот что окончательно создало в русской жизни именно раскол. Ссылаясь на жестокие примеры греческой истории, отцы собора 1667 г. писали: "наказать злочестивых и градским законом, и казнить их разным томлением и различными муками." И дальше приводятся исторические примеры: "и сице овым языки отрезоша, овым руце отсекоша, овым уши и носы, и позориша их по торгу, и потом сослани быша в заточение до кончины их.".. "Се убо познаем от сих, яко еретики и раскольники не токмо церковным наказанием имуть наказатися, но и царским, сиречь градским законом и наказанием.".. "Да крепкою десницею твоею защитиши церковь Божию от них, да мстиши им безбожное ратование и оборониши овцы стада Христова от зуб их волчиих, да не к тому бегают и рыкают, во еже что восхитити и поглотити."

В ходячей традиции немаловажное дело для русской церкви - исправления книг и обрядов обычно связывается с именем патр. Никона. Это неблагополучное и болезненное дело, однако, субъективно не занимало так широко и глубоко самого Никона. Субъективно "дело патр. Никона" для него самого и объективно на фоне истории всей русской церкви сосредоточивалось на другом всемирно-историческом для всего христианства вопросе о взаимоотношении церкви и государства. И оно именно занимало внимание целого ряда соборов от 1660 до 1667 гг. Сам Никон интересовался только этим вопросом.

Прежде всего, сам Никон стал разрабатывать "пост фактум" смысл своего ухода с кафедры. Помимо просто импульса обиды, которому Никон отдался со страстью, у него был тактический расчет воздействия на царя, расчет, который, правда, блистательно провалился. Царь ушел из-под ферулы^*) Никона.

Маскируя этот глубокий фон личной обиды, Никон создает не вполне ясную и убедительную концепцию всего конфликта, где смешаны Wаhrhеit und Diсhtung. Как было уже указано первым же посланцем царя, в первый день ухода Никон говорил, что уходит "по обету и боится умереть патриархом." В письме к царю 1661 г. Никон сослался на то, что царь не дал ему удовлетворения за обиду его стряпчего, кн. Мещерского. Еще позднее, на соборе 1666 г., по записи протокола, на вопрос "какой гнев и обида? И чтобы с престола сошел - от него, великого государя, к нему, Никону, присылка была ли?" ответ Никона записан так: "немилость де великого государя к нему за то, что на окольничего Богдана Матвеича не дал обороны и к церкви ходить не почал. А присылки де, чтоб он с престола сошел и патриаршество оставил, от великого государя к нему не бывало. А сошел де он собою."

Эту недостаточную причину Никон по другим поводам углубляет и, вероятно, субъективно искренне ссылается на весь тот комплекс сознательных и подсознательных мотивов, которые им тогда руководили, но какие для нас и до сих пор остаются непрозрачными и путанными. Так, в 1662 г. в письме к Паисию Лигариду Никон пишет о моменте конфликта: "прислал к нам царь в келию единого от своих со многими неправедными словами поносными. И мы то слыша его прещение и гнев без правды, помыслили дати место гневу, понеже стало быти не у чего. Суд и всякая церковная управления царская держава восприят, и нам быти стало не у чего. И по совершении святой литургии, елико достойно яже о себе, во святой церкви пред Богом и всеми людьми о всем засвидетельствовахом, и до царского величества послал ключаря, да весть о нашем отхождении, яко ничто же Божией церкви лукаво сотворихом, и се гнева ради твоего неправедного, повинуясь евангельскому словеси: аще гонят вас из града, бежите во ин град."...

Эту же мысль Никон развивает и в ответе на 17-й вопрос Стрешнева - Лигарида: "От немилосердия его - царева иду с Москвы вон. И пусть ему, государю, просторнее без меня. И про тот гнев всему государству ведомо, что он, гневаясь на меня, не приходил. А вселенстей велицей церкви обид много стало. И божественных заповедей Христовых, и св. апостол и св. отец правил, как обещал на нашем поставлении, не почал соблюдати. А мы на избрании своего патриаршества и сами обещались, с клятвою и подписанием руки своея: Божия заповеди и св. апостол и св. отец хранити. А он, великий государь, через божественные правила суд церковный отнял, нас самех и епископов и архимандритов, и игуменов и весь священный чин велел своим приказным людям судить." Следовательно, Уложение и Монастырский Приказ 1649 г. были в глазах Никона уже беззаконным царским "захватом" власти над церковью. Но он - Никон надеялся беззаконие ликвидировать. Средством для этого, по замыслу Никона, были те клятвенные условия, которые он поставил при вступлении своем на патриаршество в 1652 г. По логике Никона, он ждал от царя добровольного исправления и возвращения церкви ее прежних прав. Но теперь, в 1658 г., после достаточно длительного опыта, он увидел, хотя бы и по мелочному поводу 9-го июня, что ожидание исправления безнадежно, что Никон уже не освободит церкви. А потому он и прибег к методу приведения царя аd аbsurdum. Пусть теперь царю будет "просторнее," т. е. пусть царь выявит для всех свое преступление пред церковью. Разъясняя эту мысль в ответе на 26-й вопрос, Никон пишет:

"Егда изволил Бог Никону митрополиту быть на патриаршестве, и Никон митрополит усмотре во царе и великом князе, порок, который противен евангельским святым заповедям, или противно что святым апостольским и отеческим правилом, и ему Никону, по писанному во псалмех, не стыдящеся говорити о заповедях Господних и св. апостол и св. отец правилех пред цари и пред бояры, а ему государю царю и государевым бояром слушати во всем. И он - государь и его бояре все обещались во святей велицей церкви пред Господом Богом и пресв. Богородицею и всеми святыми и всем освященным собором: - заповедей Христовых и св. апостол и св. отец правил слушати и ничто же инако коею-либо тщетною хитростию по преданию человеческому и стихиям мира сего мудрствовать. И от исперва убо был царь благ и кроток и послушлив был, и Никон на патриаршестве был. А как царь и великий князь развратился со святою соборною апостольскою церковью и святые заповеди Божии и св. апостол и св. отец правила в презрение положил и Никона-патриарха не почал слушать, но и укоряти неподобно," тогда Никон оставил патриаршество, "дая место гневу царскому."

Значительно позднее, уже из ссылки в Феропонтове, в 1671 году, Никон в письме к царю сводит мотивы своих действий, как будто к одной субъективной стороне. Но это, конечно, неполно и неточно. В сложном психологическом переживании Никона громко звучала и субъективная струя. Но она не объясняет всего поведения и, взятая в отдельности, даже противоречит всему предыдущему. Никон писал: "я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе бил челом, что меня в такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я челом отпустить меня в монастырь, на ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять тебе бил челом об отпуске в монастырь, и ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь." Очевидно, видя неисполнение максимальной своей программы и свое бессилие изменить ход дела, Никон интимно, может быть, десятки раз помышлял решить вопрос в духе монашеского смирения: уходом тихим, без шума. Теперь он и вспоминал эти свои прежние думы, столь не соответствовавшие его бурному темпераменту. В горячую минуту конфликта Никон не продумал всех его последствий и неверно учитывал психологию своего "собинного друга." Неожиданная для него реакция царя на его демонстративный жест - оставление патриаршества - спутала все расчеты Никона. Никон терялся в формулировке смысла своей демонстрации и впадал в противоречие с самим собой.

Его речь в Успенском соборе 10-го июля 1658 г. не оставила ни у кого сомнений об отречении Никона от патриаршества, а не только об его уходе. И в ближайшие дни Никон продолжал твердить именно об "отречении." Когда к нему 12-го июля явился от царя в Воскресенский монастырь Трубецкой с просьбой от государя - дать благословение на замещение патриаршего места, Никон просто и ясно откликнулся положительно на этот самоочевидный акт. Царь просил, чтобы Никон "кому изволит Бог и Пресв. Богородица быти на ево место патриархом, подал бы благословение. И церковь и дом Пресв. Богородицы, покаместа патриарх будет, благословил бы ведать Крутицкому митрополиту." Ответ Никона был таков: "а кого Бог изволит и Пресв. Богородица и великий государь укажет быти на его место патриархом, и он, патриарх, благославляет, и великому государю бьет челом, чтоб церковь Божия не вдовствовала и беспастырна не была. А церковь и дом Пресв. Богородицы благословляет, покаместа патриарх будет (т. е. пока не будет поставлен новый патриарх), Крутицкому митрополиту." "А вряд де (т. е. теперь же, опять снова...) он в патриархах быть не хощет. А только де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема." Если бы последних заклинаний Никон не произносил, все равно мысль его об отречении и замене другим кандидатом была ясна, как день. В письме к царю 1658 г. он подписывается: "Смиренный Никон бывший патриарх." И еще в 1660 г. другим царским посланцам Никон говорил: "А что де ему нарицатися патриархом, и он де того имени не отрицался. Только не хочет именоватись Московским, потому что престол Великия России оставил своею волею, и к великому государю с боярином со кн. А. Н. Трубецким и с окольничим Р. М. Стрешневым он - патриарх приказывал, и те слова и ныне держит непреткновенно. И то, что возвращению на прежиий святительский престол и в мысли у него нет. Как де он тогда, оставляя престол, благословил его, великого государя, и весь освященный собор обирати патриарха, кого Бог благословит, так и ныне то благословение подтверждает же, и связанным всем, которым во отшествие подал разрешение, так и ныне всех прощает и благословляет."

Течение времени великий фактор для человеческой психологии. И вот от затянувшейся неопределенности своего положения, полный сил и энергии Никон начинал тяготиться им. В бездействии родилась мысль о возврате к власти. Для иллюстрации этой эмоциональной непоследовательности и просто слабости нельзя не протицировать одного письма Никона к царю от 1659 г., где он до наивности откровенно изливает свою тоску о радостях прежней жизни в дружбе с царем: "Бе иногда во всяком богатстве и единотрапезен бе с тобою. Не стыжуся о сих похвалитися. Питан яко телец на закаление толстыми многими пищами по обычаю вашему государеву, его же аз много насладив, вскоре не могу забыти. Еже ныне июля в 25-й день торжествовася рождение благоверныя царевны и великия Княжны Анны Михайловны, вси возвеселишася о добром том рождестве насладившись. Един аз, яко пес, лишен богатыя вашея трапезы. Но и пси, по реченному, напитываются от крупиц, падающих от трапезы господей своих. Аще не бы яко враг вменен, не бы лишен малого уломка хлеба богатыя вашея трапезы." И дальше Никон поясняет, что не о пище он тоскует, а о милости царя и отложении царского гнева. Как видно из последующего, друзья, пользуясь такими минутами, сеяли мысль, что может быть, гнев царя и пройдет и Никону можно будет вернуться на престол. Диалектика Никона этими привходящими вожделениями вдруг осложняется. В марте 1660 г. на вопрос царя о выборе нового патриарха, переданный через стольника Матвея Пушкина, Никон отвечает: "На такое дело, что патриарха поставить без нево (т. е. Никона), он не благословляет. Кому де его без него (Никона) патриарха ставить и митру на него положить? Потому что митру дали ему (Никону) патриархи вселенские, а митрополиту де митру на нового патриарха положить невозможно. Да и посох де с патриархова месте кому снять и новому патриарху дать? Потому, что де он - патриарх сам жив, и благодать Святого Духа с ним. Оставил де он престол, а архиерейства не оставливал. Про то де ведомо великому государю, что он и патриаршеский сак и амофор взял с собою. Будет великий государь изволить ему - патриарху быть в Москве, и по его де великого государя указу он - патриарх - новоизбранново патриарха поставит, и от великого государя, приняв милостивое прощение и со архиереи простяся и подав всем благословение, пойдет в монастырь."

Но внешнее положение осужденного ничуть не изменялось. Никон продолжал жить в своем Новом Иерусалиме, как некий магнат в своем уделе. А царь все мечтал о каком-то великом всевосточном соборе, который избавит его своим всемогущим судом от тяжелой тени Никона. Напряженное положение длилось. Раздраженный Никон давал поводы враждебной партии собирать против него самый разнообразный, отягчающий судебный материал. В его новоиерусалимских владениях происходили банальные столкновения с соседями землевладельцами Бабарыкиным и Сытиным. Те жаловались царю на незаконные потравы их территорий со стороны Никоновых крестьян. Светские судьи решали дело не в пользу Никона. Никон негодовал, апеллировал к царю, опираясь на свою теократическую доктрину. "Откуда ты, - пишет он царю, - принял такое дерзновение сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься. В наказе написано твое повеление: взять крестьян Воскресенского монастыря. По каким это уставам?... не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай, что было древле за такую дерзость над фараоном в Египте, над соломлянами, над царями Ахавом, Навуходоносором и другими. Страшно молвить, но терпеть невозможно. Мы слышим, что по твоему "указу" и владык посвящают и архимандритов и игуменов и попов поставляют и в ставленых граматах пишут тебя равночестным Св. Духу так: по благодати Св. Духа по указу великого государя. К тому же повсюду по свв. митрополиям и епископиям и монастырям берешь насилием нещадно веши движимые. Все законы св. отцов и благочестивых царей и князей, греческих и русских ты обратил в ничто. Судят и насилуют мирские суд и архиереев и все духовенство."

Продолжая протестовать против государственного закона, Никон начинает вмешиваться и в текущие дела церковные. Совершая чин православия в своем монастыре в 1662 г., Никон провозглашает анафему патриаршему местоблюстителю Питириму за ряд его действий, за шествие на осляти в неделю Ваий, за хиротонию Мефодия епископа Мстиславльского, за досадительное и поносительное к нему - Никону слово. Пусть митр. Питирим даже и превысил свои полномочия. Но Никон, отрекшийся от церковного правления, не имел ни нужды, ни права в столь крайней форме реагировать на действия Питирима. Ему не закрыта была дорога критиковать Питирима и апеллировать только пред трибуналом грядущего собора. Возмущенный Питирим спросил на этот счет мнение русских епископов и получил их полную поддержку против патр. Никона.

Между тем, Никон начинает до маниакальной напряженности сосредоточиваться на мечте самочинного возврата на покинутый им патриарший трон. Личный приверженец и друг Никона, боярин Никита Зюзин обольщал скучающего Никона эффектной мечтой разрубить все затянувшиеся узлы "явочным порядком," некоторым ошеломляющим соuр dе l'йglisе. Никон хотел думать, а Зюзин настойчиво его в том поддерживал, что дружба в сердце царя к любимцу патриарху не угасла, а после смелого эффектного жеста царь освободится от давления коалиции врагов Никона и вновь вернет ему свою милость. Никон соблазнился этим мечтанием, и Н. Зюзин стал разрабатывать план этого vеni, vidi, viсi. Никон, увлекшийся этим до экзальтации, действительно, забрав малое облачение, в ночь на 16-е декабря 1664 г. прибыл в Кремль во время утрени к южным дверям Кремлевского Успенского собора. Все было Зюзиным подстроено технически через нескольких лиц мелкой служилой церковной братии, но к совершенной неожиданности ответственных верхов. Трогательная история этого Никонова налета подробно и живописно по архивным материалам описана проф. прот. П. Ф. Николаевским (Христ. Чтение, 1889 г.). Произошло общее смущение. Местоблюститель мит. Ростовский Иона подошел к Никону под благословение, и тот послал его экстренно передать его личное письмо царю. По протокольной записи Никон объяснял Ионе свою просьбу так: "сошел он с престола никем гоним, а ныне пришел на свой престол никем зовом. Для того, чтобы де великий государь кровь утолил и мир учинил. А от суда де вселенских патриархов он не бегает, а пришел де он на свой престол по явлению. И давал мне к великому государю письмо." Пораженный царь срочно приказал явиться к нему бывшим в Москве архиереям и ближним боярам. Экстренное совещание быстро приходит к решению целиком отрицательному. Специальная делегация извещает об этом Никона, стоявшего в соборе на патриаршем месте. Но Никон заявляет, что пока он не получит ответа от царя на свое письмо, "до тех мест из соборныя церкви не пойдет." Никон все еще думал, что экстраординарное содержание его письма не может быть покрыто молчанием и простым изгнанием его из собора. В письме Никон рассказывает, что он "слыша смятение и молву велику о патриаршеском столе, - овии тако, инии инако глаголюще развращенная и несть ничтоже истинно, но кийждо, что хощет то и глаголет," горячо молился Господу, чтобы открыл ему "чему подобает быти." Целых пять дней он изнурял себя беспощадным постом, не ел, не пил, "ни сну причащаяся, лежа на ребрех, разве утомився седев с час в сутки." Непрестанно молился "вопиюще и плачуще, доньдеже известит ми Господь Бог, что суть подобает сотворити и что суть годно Его святой воле." И вот на пятый день пришло видение. "Видех се: обретохся во святей соборней церкви. И видел свет велик зело, обаче от живущих никого ту видех, но прежде бывшими леты усопших святителей и священников, стоящих по сторонам, идеже гробы прежде усопших? св. отец - митрополитов и патриархов. Един же некто святолепен муж, сединою честною доволен, или вельми красен, браду имея густу вельми, мало продолговату. Во священных святительских одеждах вся стояху. Той же, вышепомянутый святолепный муж, обходя по иным святым отцем, хартию и киноварницу с киноварем обносит по всем святителем, они же все подписуют. Аз же со страхом приступив к носящему хартию и киноварницу, вопросив его, что сие творите, подписующе руки на хартии? Он же рече ми: о твоем пришествии на престол святый. Аз же рече: покажи ми, аще есть истина? Он показа ми. И смотрях и бысть тако. Аз же паки рекох ему: ты подпишеши ли ся? Он рече: подписахомся уже. И показа ми о себе написанное. Аз смотрев со вниманием, и обретшеся истина, написано полтретьи строки сице: "смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Тако страхом Божиим подписую, подобно есть." Аз же, приим дерзновение, идох к месту. И хотящу ми взыти, обретох святителя стояща на месте, в честных одеяна архиерейских одеждах и ужасохся. Он же рече ми, не ужасайся брате, яко тако воля Божия есть. Взыди на стол свой и паси словесные Христовы овцы, яже ти Господь поручи. И абие невидим бысть. Аз же утвердився, взыдох. Мню же святителя стояща - Петра Чудотворца. Ей, ей, тако ми Господь свидетель на се. Аминь." Практический вывод: "Пришли мы в кротости и смирении и несем с собою мир. Желаеши принять самого Христа? Мы твоему благородию покажем, как это сделать по слову Господа: приемляй вас, Мене приемлет. Приими нас во имя Господне и отверзи нам двери дома твоего."

Но фактически после неудачного приезда 18.ΧΙΙ.1664 г. Никон усмирился и признал, что ему при создавшихся обстоятельствах надлежит отчетливо отречься от престола, чтобы не потерять всего, а некоторые привилегии сохранить. И вот он в январе 1665 г. пишет царю о своем отречении, о готовности поставить нового патриарха, но просит: а) оставить за ним три его монастыря в полное владение и свободное в них проживание, со всеми земельными и владельческими привилегиями, без вмешательства Монастырского Приказа; б) в его монастырях предоставить ему поставлять во все чины духовенство; в) при приездах в Москву при новом патриархе, ему - Никону сидеть выше всех митрополитов; г) писаться ему "патриархом" просто, не московским.

Исходя из этой снисходительной к Никону, компромиссной позиции, собор с полным основанием начисто отвергает претензию - можно прямо сказать "выходку" - Никона. Никон с своей стороны заранее заявляет, что он будет не признавать того патриарха, как "прелюбодея и хищника," который будет избран "по власти мира сего," т. е. по воле царя и бояр при несогласии его - Никона. Это - захват монопольного вето единолично в свои руки. Собору легко было отклонить этот абсурд. Никону напоминают азбуку действующего канонического порядка, т. е. что царь при выборах действует не единолично, а в согласии со священным собором, а собор сам требует помощи у царя. Это - "не кроме божественных канонов, но яко же священная правила повелевают и обычай Российского государства есть рукополагать своим архиереом патриарха, согласием и благословением св. вселенского патриарха КПльскаго." Это значит, что никакого анти-канонического захвата мирской власти тут нет. А поскольку Никон твердит о "любовном союзе," то собор основательно и ядовито отвечает заносчивому патриарху: "Любовный же союз сице имать быти: аще святейший Никон патриарх будет святейшему престольному патриарху московскому во всем покорен, и имя его будет везде сам и в сущих под ним монастырях и церквах всех впервых поминать, и имети его будет архипастыря и старейшину, и не будет каковых мятежей и молв и смущений каковым-либо образом творити. Святейший настоящий патриарх будет его - патриарха Никона любити и жаловати и почитати, яко прежде бывшаго брата своего." Если это условие не будет выполнено, то "и святейший патриарх настоящий святейшего Никона патриарха должен судити по священным правилам, да не будут два патриарха равные себе; и темже наречется не прелюбодей и хищник, но пастырь, пасый жезлом силы: - данною ему властию непокоряющихся ему и отвращающихся от него, последующих же ему пасый Духом кротости."

Сочинение это до сих пор полностью не было издано по-русски. Им в свое время увлекся известный пьюзеист англо-католик диакон Вильям Пальмер и издал его в своем собственном переводе на английский в шести толстых томах под заглавием "Тhе Тzаr аnd Тhе Раtriаrсh" (Лондон, 1873 г.). Пальмер, не принятый в православие, но принятый Римом, пленился латино-теократическим духом сочинения Никона. И это не случайно. На свое латинское теократическое построение Никон был уполномочен старой русской традицией, вошедшей в нашу письменность со времени Геннадия Новгородского (конца ХV века) через хорвата доминиканца Вениамина, сотрудника Новгородского архиепископа в его борьбе с еретиками жидовствующими. Вениамин сделал свой солидный вклад переводами на церковно-славянский язык с Вульгаты и частей текстов и целых священных книг в первое русское собрание так наз. Геннадиевской Библии. И пустил в оборот апокрифическое правило VI Вселенского собора о соотношении двух властей в латинском духе теории двух мечей. Теория эта ближайшим образом отразилась и на иосифлянской теократической идеологии и лишь с необычайным темпераментом и крайностью воспринята Никоном за чистую монету восточно-канонического церковного права. Недаром сердце Пальмера пленилось этим западным вкусом вдохновенного творчества Никона.

Священство выше царства, по Никону - в силу превосходства его задач и правомочий, при сравнении двух величин. Царству поручено земное - низшее, священству небесное - высшее. "Хощеши ли навыкнути," обращается к Лигариду патриарх, "яко священство и самого царства честнейшее и большее есть начальство, и да не багряницу речеши ми, ниже диадиму, ниже ризы златы, - сень бо вся она и вешных цветов худейша. Всяка бо слава человеча, рече, яко цвет травный, аще и самую речеши царскую багряницу... Аще бо и честен Вам престол царский является от приложных ему камений и обдержаща и злата, должен есть судитися яко царь, но обаче яже на земли получил есть строительствовати и множае сия власти не иметь ничтоже. Священства же престол на небеси посажен есть. Кто си глаголет? - Сам Небесный Царь: елика бо аще свяжете на земли, будут связаны на небесех. Что сея равно убо будет чести? От земли начало суда приемлет небо. Понеже Судия на земли осудит, Владыка бо последует рабу, и яже убо сей осудит, сия Он горе утверждает. И между Бога и человеческаго естества стоит священник, яже отнюду чести сводя к нам, яже от нас мольбы возводя... Сего ради и царие помазуются от священническую руку, а не священники от царские руки. И самую царскую главу под священниковы руце принося, полагает Бог, наказует нас, яκо сей она больши есть властник, меньшее бо от большаго благословляется... Царь здешним вверен есть, а аз небесным. Царь телесным вверяем есть, иерей же - душам. Царь долги имениям оставляет, священник же долги согрешениям. Он принуждает, а сей и утешает. Он - нужею, сей же советом. Он оружия чувствена имать, а сей - духовная. Он брань имать к супостатам, сей же к началом и миродержателем тьмы века сего. И сего ради: священство царства преболе есть."

Из самого библейского происхождения царства и священства Никон выводит также их неравенство. Неравенство их усматривает Никон и в судьбах истории церкви. "Священство не от человек, ни человеком, но от самого Бога, и древнее и нынешнее, а не от царей. Но паче от священства царство произыде и ныне есть: якоже устав царскаго поставления свидетельствует. Священство всюду пречестнейше есть царства, якоже выше назнаменах от божественнаго писания. И ныне паки речем: царство аще и от Бога дадеся в мир, но во гневе Божии. И через священство помазуется чувственным елеом. Священства же помазание - Св. Духом непосредственно... Власть священства толико гражданские лучши есть, елико земли - небо, пачеже много вящши. Наше бо, рече, житие на небесех и живот наш тамо сокровен со Духом в Бозе... Сего ради не точию князей и местных, но самих иже диадимою обложенных большую прияша честь имущии сию власть... Якоже капля дождя от великия тучи, т. е. земля от небеси мерится, тако царство меньшится от священства."

Пока такое отношение властей соблюдается, и царства стоят твердо. В поведении ц. Алексея Никон видит нарушение этого богоустановленного строя. Царь Алексей не только "чин святительский и власть церковную восприял на ся." Мало этого кощунственного захвата чужой власти. Помимо этого царь посягнул на имущество церковное: "обнищал и ограбил св. церковь." "Все царское величество через божественные законы, вышеописанные зде, олихоимствова. И не имеет святая великая церковь никотораго причастия в Москве, якоже прежде при прежних царех и великих князех имела. Но есть пуста всякаго перваго своего состояния, яко вдова осиротевши... О себе не изволил государь праведно разсмотреть, колико у св. великой церкви Пр. Богородицы поимал отчин, людей и прочих всех домовых потреб: хлеба, рыбы, денег, лошадей и прочих потреб, вместо великаго приношения за помазание на царство. Такожде и от прочих свв. церквей и монастырей поимано елико отчин, и людей, и денег, и хлеба и лошадей, и кто то может исчислить? А ему великому государю св. великая соборная и апостольская церковь и прочия святыя церкви и святые монастыри ничем неповинны и никакими данми, разве по завещанию св. апостол, молитвою и честию."

Так, наивно смешивая хозяйственный исторический быт русской церкви с существом канонов, Никон видит насилие над церковью даже в необходимых государственных и экономических реформах, задевающих "быт," и доходит в этом, кажущемся ему каноническом консерватизме (на самом деле канонического тут ничего нет), до отрицания экономического подданства государству церквей и монастырей. Это - более, чем латинский stаtus in stаtu. В сущности, это теоретическая ошибка, общая Никону с великим митрополитом Макарием, который также считал церковные имущества "навеки нерушимыми."

Никон усматривает новизну анти-каноническую там, где был только новый вариант исконных русских взаимоотношений церкви и государства. Московские великие князья и цари всегда были покровителями и соучастниками в церковном управлении. Созывали соборы, скрепляли их деяния, избирали и назначали архиереев и самих митрополитов и патриархов, и контролировали все епархиальное управление. Но теперь, после Уложения 1649 г., с переходом в государственное управление через "Монастырский Приказ" массы церковных имений, царь через чиновников "М. Приказа" естественно очутился в обычном праве ктитора над массой церквей и по обычному (а не новому) праву ктитора стал (по формальному бумажному производству) ведать назначением на места массы духовенства. В количественном отношении тут, конечно, произошла некоторая "перемена декораций." Но тут по существу не было для русской церкви никакой канонической новизны. И прежде представляли хиротонисающему иерарху кандидатов на священство сельские, слободские, городские, купеческие, казацкие общества, мелкие или крупные землевладельцы, или монастыри. А теперь все эти ходатайства унифицировались, проходя сквозь централизующий фильтр Монастырского Приказа. А Приказ этот был уже не прежней вотчинной царской природы, а природы чисто государственной. Но архиереи, как и в древней Руси, несмотря на весь активизм и свободу представления кандидатов на священство со стороны мирских инстанций, принципиально были свободны - удостаивать священства или нет представляемых кандидатов. Но самый стиль заостренного огосударствления данной функции церковного управления, конечно, был неизбежным последствием усвоения и московским правящим классом, его верхушкой, нового общеевропейского государственного самосознания. И для Москвы наступил срок ее выхода из-под купола средневекового теократического мировоззрения. Худо ли - хорошо ли, но это стало исторически неизбежным и тем более властным фактом, чем наивнее, слепее было нежелание понять и принять этот факт. Никон был воплощением этого типа слепоты и наивности. Праведна была его ревность о сохранении в принципе теократического идеала. Но совершенно безнадежна и бессильна была его попытка не вступать ни в какой компромисс с новой государственностью и начисто ее отрицать. Это была безысходная идейная антитеза трезвой действительности, психологически совершенно тождественная с той трагедией, в которую сам Никон вогнал слепых ревнителей обрядовой стороны, не принявших нового обряда с той же слепотой и упорством, с какими он сам отверг новое государственное право. Никон писал КПльскому патриарху, протестуя против новой государственности, против воцарившегося теперь на Москве царского штемпеля на делах подбора и поставления на все иерархические и приходские места. "Все ныне бывает царским хотением." "Егда хощет кто, диакон, или пресвитер, или игумен, или архимандрит поставлятися, тогда пишет челобитную Царскому Величеству и просит повеления, чтобы хиротонисали его митрополит или архиепископ. И царским повелением на той челобитной подпишут: "по указу государя царя - его поставити попом или диаконом или иного чину, кто во что поставляется. И сице хиротонисают их царским словом. И егда митрополит или архиепископ хиротонисает, тогда дадут наставленную грамоту и пишут: хиротонисася диакон или поп повелением государя царя, а не по заповеди Божией и не по правилам св. апостол и св. отец.

Практически, реально политически Никон был не прав. Но чутье ему верно подсказывало то, чего не понимали бояре-правители государства. А именно, что с новыми порядками и идеологией нового государства секулярного, наступает и новый, сначала только "лаический," секулярный, а затем и прямо антирелигиозный и даже безбожный дух, который повеял над русской церковью со времени Петра I. Руководясь этим чутьем и привязываясь к бытовым мелочам, Никон проникновенно и трагически характеризует творцов Уложения 1649 г. О князе Одоевском Никон пишет: "он, князь Никита, человек прегордый, страху Божия в сердцы не имеет и божественнаго писания и правил свв. апостол и свв. отец ниже читает, ниже разумеет и жити в них не хощет, и живущих в них ненавидит, яко врагов сущих, сам бых враг всякой истине. А товарищи его люди простые и божественнаго писания неведующии; а дьяки ведомые враги Божии и дневные разбойники, без всякия боязни во дни людей Божиих губят.".. Князь Одоевский ссылался, что при написании Уложения он руководствовался Кормчей книгой. Никон объявляет это прямой ложью: "Како же ты, списателю неправедный, не убоялся Господа Бога Свята обезчестити... кто еси ты, через божественные законы и свв. апостолов и свв. отец правила, смел дерзнути новые бесовские законы написати, яко новый Лютер?"

Никон, как и неразумно спровоцированные им старообрядцы, встав по мнимым основаниям на эту безмерно трагическую и апокалиптическую точку зрения, не убоялся и крайних выводов из нее. Диалектика Никона та же по существу, как и у напуганных им протопопов: Аввакума, Никиты, Даниила, Лазаря и пр. Если царь попрал каноны (мнимое попрание!) а архиереи ему покорились (а не покорялся ли несколько лет тому назад и сам Никон?), то и архиереи подвергли себя церковной анафеме и потеряли свое священство. Особенно Никон возмущался передачей звания местоблюстителя митрополиту Питириму царским указом без собора. Но ведь сделано это было по указанию самого же Никона! Никон с озлобленной, взвинчено истерической логикой обрядоверов, расколовождей, услаждается отчаянными выводами, вытекающими из создавшегося положения. Раз Питирим получил власть не из канонического, а из мирского источника, то он потерял и свое епископство. И "вси от него постановлении пресвитери и диаконы и прочии причетницы - чужды священия. И елицы от тех крещени, ниже христиане нарицати лепо есть. Такожде и вси, елицы ему приобщишася: митрополиты, архиепископы и прочии священнаго чина, и мирские люди, кто ни будь, по святым правилом низвержени и отлучени." Мрачная логика расколовождей! Чтобы не было сомнения в страшном радикализме его мысли, Никон настойчиво иллюстрирует ее подробно, по мелочам: "Мирскаго суда у царя просяй - не епископ. Такожде и прочии священнаго чина, оставивше церковные суды, к мирским судиям прибегнут, аще и оправдани будут - извергнутся. И елицы ныне митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты, игумены, священницы и диаконы и прочии причетницы церковнии, через божественныя правила под суд царский и прочих мирских людей ходят: - митрополиты уже несть к тому достойны именоватися митрополитами, також и архиепископы, даже и до последних. Аще и в чину себе сочетавают и священных одежд лепотами (украшенными) являются, по святым божественным канонам извержени суть. Темже и елика свящают - не освящени суть; елика благословляют - не благословени суть. Ибо от тех крещени - не крещени и поставлени - не причетницы... И такова ради беззакония все упразднилося святительство и священство и христианство - от мала до велика." "В соборной церкви (разумеется Успенский собор) ныне несть пения" (т. е. нет канонического благодатного, действительного богослужения). "И соборная церковь ныне учинена вертеп, или пещера. Потому ныне де вдовствует. А будет и патриарх новый будет, и она будет прелюбодеица" (!!). Такова же диалектика и прот. Аввакума и диак. Федора.

Когда в самом же начале мнения русских архиереев оказались несогласными, царь решительно поторопился пригласить к соборованию всех в тот момент случайно обретавшихся в Москве по делам милостыни греческих иерархов: Кирилла Андросского, Парфения Фивского и Нектария Погоянинского. Греки нашли Никона формально виноватым, но соблюли свой собственный интерес восточного достоинства и греческого патриотизма. Осуждая Никона за его тактику, греки наряду с предложением неизбежного соборного осуждения и канонического наказания Никона, в отличие от русских иерархов, сопроводили свое заключение по данному делу своеобразным и не лишенным смелости горячим ходатайством за Никона, как друга и приверженца греческого авторитета в делах канонических и вероучительных. Они писали: "Явлено есть всем, яко от всех бывших патриархов прежде на Москве, ин не возлюби нас - греков, яко же святейший господин Никон патриарх. И чину восточные церкве не последова ин, якоже сам он. И еще и есть друг наш зело, но что можем сотворити от божественных правил и законов? Не возмогохом творити инако, токмо писати всю истину." Признали, что добровольно отрекшийся от престола иерарх не должен стремиться к возвращению на него.

Отдав дань строгой законности и очевидному для них общему настроению против личности Никона, греческие иерархи не отказывают себе в смелости мысли и в их греческих симпатиях к оригинальному русскому патриарху. Они прямо подсказывают царю Алексею, как законному по теократическим понятиям возглавителю церковного управления, что православный царь, поступая по формальной законности, не связывается однако последней. Он властен поступить и по высшей мудрости власти, которая выше и строгости и милости, сочетая и то и другое в самодержавном синтезе. Немного нескладно и туманно, но по существу ясно, греческие архиереи призывают царя Алексея к творческому и истинно царскому преодолению создавшегося конфликта. Они пишут: "стоит токмо власть и воля в совете и власти тишайшего царя, собора и синклита. Аще им есть (Никон) нужный и потребный, то снисходити, паки призвати его на престол его есть возможно, якоже является в писании, еже и бысть иногда.".. "Зане аще господин Никон в прочих внешних вещех и во отречении своем погреши, яко человек, но в догматах благочестивые и православные веры бе благочестивейший и прав, ибо апостольских и отеческих преданий восточные церкве бе зело ревнитель. И сего ради, аще от престола своего сам отринуся, достоинство же священства благоутробием святаго твоего царства и святаго собора приличным образом да имать священство за некое малое утешение, якоже повелит святое твое царство. И да не явимся тяжки в том, молим великое твое царство."

Паисий с его блеском учености и хорошо подвешенным языком, быстро создал себе в Москве шумную рекламу. Он сразу не без цинизма использовал ее и материально. Атаковал царя и правительство рядом денежных ходатайств в связи со множеством греческих церковных нужд. К Паисию, как высококомпетентному специалисту потянулась вся церковная Москва. В том числе и скучающий патриарх Никон начал изливаться в письмах к Лигариду, жалуясь на царя, на бояр и всех своих противников. Как он был наивен! Для Паисия эти письма были истинным кладом. От Никона Паисий не мог для себя ждать уже ничего. От царя же и бояр он ждал всех нужных ему милостей. Он поспешил предложить свои услуги господствующей партии, чтобы утопить Никона окончательно. Двоедушный софист мог работать в каком угодно направлении.

По Паисиеву совету царь и бояре решили вызывать всех патриархов. Были составлены и датированы 22.ХII.1662 г. к восточным патриархам грамоты, приглашавшие их прибыть в Москву. Заранее посылались и денежные дары приглашаемым. Повез грамоты на Восток земляк и друг Лигарида и его диакон - грек Мелетий. Услыхав об этом Никон написал царю, что напрасно дело доверено Мелетию, подделывателю чужих подписей и воришке. А Мелетию действительно поручено было осветить дело Никона всем патриархам в живом личном докладе. Самоочевидно, что доклад этот был простым пересказом всей аргументации и всех враждебных Никону выводов самого Паисия Лигарида.

Но за домашними пределами Москвы во всем греческом мире о Никоне уже составилось не только не враждебное, но прямо дружественное мнение, как о редком грекофиле. И вдруг этого друга греков почему-то судят и свергают с престола! Мелетий рапортует Лигариду, что у Никона на Востоке много защитников. Например, в КПле было получено письмо одного антиохийского грека - архимандрита из молдавских Ясс. Архимандрит этот приравнивает Никона к Златоусту, говорит о любви к нему царя; что царь приходит к патриарху ночью тайком от бояр, терроризующих его; что Никон поддерживает царя в войне против татар, а ленивые бояре предпочитают пребывать в сладостном житии на Москве. "Ктому же, рече, Никона ко греком быти благохотна и к патриархом милостива и зашитника зельнейшего восточные церкве догмат." "Сие не точию не присутствуя, но и пред лицем патриархов присутствуя, изблева той архимандрит антиохийский, и по всему КПлю ходяще мене ища да мя гаждает." Нашлись и другие греки, почитатели Никона, которые писали и лично являлись к патриархам, агитируя за Никона и против Мелетия.

Интриган Лигарид был противен и многим грекам, очутившимся в те годы на Москве. И они стали на защиту Никона. Особенно энергично выражал свое мнение Иконийский митрополит Афанасий, как родственник КПльского патриарха Дионисия. Афанасий лично говорил царю, что патриарх Дионисий "бьет челом ему, чтобы царь помирился с Никоном." Митрополит Афанасий завел переписку с самим Никоном, ободряя его надеждами: "Едино, владыко мой святый, к миру пришло, еже правды не любят: единой только лжи желают. Мене послал брат твой, Константин-Града патриарх, ради миру с боярами. Указал им, что он мне приказал. Граматы приносят гречане ложные, только бы добыти деньги. Тако тем верят бояре и того любят, паче правды. А блаженству твоему, учащу слово евангельское, не внимают. Лишше труждаются лукаво: ни един патриарх граматы не даст им. Опять блаженствое твое будет патриарх Московский. Не будет иначе, и святые твои молитвы да будут со мною." В другой раз тот же Афанасий пишет к Никону: "О том желаю и ведаю, божественное первосвятительство твое, владыко святый, слышаще святое твое имя и неизреченную милость к пришельцам, яко их любишь и одеваешь, яко отец и чадолюбивый и будет тебе заплата от Господа во царствии небесном. Премудрый мой отче! Нечестивого Лигарида ложь совершилася, по словесех преблаженного брата твоего (разумеется КПльский): прислал писания и отлучил его и проклял яко папежника и злого человека, глаголет лживого." Об иеродиаконе Мелетие Афанасий сообщает, что КПльский патриарх прогнал его от себя и хотел посадить его в каторжную тюрьму, да тот куда-то скрылся.

18.VII. 1663 г. П. Лигарид вместе с Астраханским архиепископом Иосифом посылается к Никону в Воскресенский монастырь для официального вручения ему долго державшегося под сукном, благодаря осторожности царя, официального постановления давно протекшего собора 1660 г. Как известно, оно было радикальным: лишало Никона и патриаршества и даже священства. Никон теперь не питал иллюзий. Знал Лигариду настоящую цену и бранил его откровенно в лицо по заслугам. Никон говорил: "письма де Вашего не хочу слушать, а Паисия митрополита начал бранить всячески, и называл его вором, и нехристианином и врагом Божиим, и собакою, и самоставленным, и мужиком, и неведомо каким: ездишь де ты по многим государствам и чужим землям и своим воровством раззоряешь. И в речах ему отказал." Т. е. Никон не принял постановления, не вошел в переговоры с самозванной для него юридической личностью, значит, начал вообще с отвержения законности той инстанции власти, которая потребовала его к себе на суд. Лигарид об этой встрече передает так: "Разговор с Никоном продолжался много часов. Произошло великое смятение между посланными со мной боярами. Часто потрясая палкой и стуча ею крепко по полу, Никон волновался, гремя, смешивая, противореча один всем, как Терсит, не давая никому отвечать. Так что мы вышли из кельи без успеха, совершенно испуганными и его дерзостью и стремительностью и невоздержанностью и готовностью в речах... Когда Никон сам говорил, то растягивал и оканчивал речь, где ему хочется. А когда другие говорили, предварял их снова, путал и не давал. Итак мы возвратились в наши покои в унынии. Сверх того, мы как бы раздули пожар гнева." При докладе об этом царю Алексею, последний, по рассказу Паисия, "улыбнувшись мне сказал: видел ты теперь сам Никона? А я ответил: поистине лучше было бы мне никогда не видать такого чудовища. Легче бы я хотел быть слепым и глухим, лишь бы не слышать его киклопских криков и громкой болтовни." Что это были за "киклопские" крики, мы узнаем впоследствии из "Раззорений" Никона. Там он походя называет Лигарида "лжеепископом, волком, бродягой, свиньей, новым еретиком" и т. п.

Другого человека это убило бы на смерть. Даже сам Паисий подумывал уже спасаться бегством. Написал царю просьбу отпустить его домой, ибо в Москву ведь он прибыл не для этих дел, а "просто ради дел милостыни." Сам царь был очень смущен скандалом и боялся его широкого разглашения. Поставив ставку в суде над Никоном на патриархов Антиохийского и Александрийского, царь Алексей, решил поправить репутацию Лигарида через этих патриархов. Гипотеза была рискованная, но она неожиданно царю Алексею удалась. Царь (а с ним, конечно, и вся боярская антиниконовская партия) послал навстречу едущим через Кавказ и Астрахань патриархам Паисию и Макарию Лигаридиева друга, греческого иеродиакона Мелетия справиться: "нет ли патриаршего гнева какого на Газского митрополита Паисия? Да будет они гнев на него держат, и ему (Мелетию) всячески говорить патриархом, чтоб они, не розыскав, гневу на него не держали." Но помимо благоприятной для Лигарида роли Мелетия, сами патриархи были расположены сделать все угодное царю. Закрывание глаз на Лигарида было для них второстепенной деталью в их расчете на великие и богатые московские милости. Паисий Л. опять воскрес. Увлеченные корыстью патриархи взяли Лигарида себе в друзья и соучастники в суде над Никоном.

К великой радости царя, наконец-то 2-го ноября 1666 г. патриархи прибыли в Москву и приняты с великой честью. Сразу же началось их ознакомление с делом Никона через "переводчика" (!) Паисия Лигарида. Паисий приготовил для патриархов записку о деле, в которой он сплошь обвинял Никона в том, "что он дерзнул поставить свой трон выше других, стал поражать благодетелей своих и терзать, подобно ехидне, родную мать - церковь. Но тот, кто смиряет надменных, развеял, как паутину его замысел именоваться патриархом и папой (!), нарушая должное почтение к истинному папе и патриарху Александрийскому, которому принадлежит это титло искони и поныне канонически. И Иерусалимского патриарха оскорбил он, наименовав себя патриархом Нового Иерусалима, (ибо он бесстыдно и невежественно назвал новую обитель свою Новым Иерусалимом) забывая, что Софроний разделяет Иерусалим на древний - христоубийственный и новый, порождающий благочестие. Никон хотел подчинить себе и Антиохийский престол, где впервые послышалось название христиан, стараясь обманчивой подписью быть третье-престольным. Он обидел и вселенский трон захватом престола Киевского, сего первопрестольного града равноапостольного Владимира, желая, чтоб его торжественно поминали так: Божиею милостию Никон, архиепископ Московский и всея Великия и Малыя и Белыя Руси патриарх. Он придумал, что так как Александрия вследствие обстоятельств опустела и не служит более жилищем патриархам, и Антиохия тоже распалась, то патриархи Александрийский и Антиохийский незаконно именуются патриархами. Таким образом, он по-иудейски прикрепляет власть к месту. Но благодать Духа не ограничивается местом, но всюду свободно расширяется." Вот снижающийся до пошлости стиль записки и вовлечение в него патриархов на протяжении всего суда над Никоном.

На заседание 5-го декабря снова был позван Никон. Патриарх Паисий допрашивал Никона: с клятвой ли он оставил свой престол? Допрашивались о том и другие архиереи. Никон отрицал обусловленность клятвой. Патриархи стали обосновывать свое обвинение на факте самовольного оставления Никоном своего места, считая этот факт доказанным. Вычитаны были из греческой Кормчей соответствующие правила, которые тут же переводились на русский язык. По прочтении правила: "Кто покинет престол волею, без навета и тому впредь не быть на престоле." Никона это не смутило. Никон заранее детально изучил Кормчую и теперь с уверенностью заявил: "те де правила не апостольские и не вселенских соборов и не поместных соборов. Он де Никон тех правил не приемлет и не внимает." Явно, что инструмент суда, тексты Кормчей утопали в том же мраке научно-археологического невежества, как и тексты богослужебных книг. Митр. Крутицкий Павел пробовал сослаться на принцип канонической рецепции: "те правила приняла святая апостольская церковь." Никон возражал с безбрежной размашистостью первых вождей раскола. Он стоял на своем: "тех де правил в Русской Кормчей книге нет. А греческие де правила не прямые. Те де правила патриархи от себя учинили, а не из правил. После вселенских соборов все де враки. А печатали де те правила еретики. А я де не отрекался от престола, то де на него затеяли." "И вселенские патриархи (характерно для русских это непонимание специфического значения греческого термина "икуменикос"), говорили, что их святые греческие правила - прямые." Придираясь к Никону, Макарий Антиохийский предлагает ему искусительный вопрос: "есть ли ему ведомо, что Александрийский патриарх - судия вселенский?" Никон отвечал: "там де и суди." Таким образом, Никон без всякой филологии, по здравому смыслу, не признавал дутых титулярных прав Александрийца - теперь, в ХVII веке судить Московский патриархат. Продолжая свой реализм от здравого смысла, Никон даже попрекнул приезжих гостей в фиктивности их собственных титулов. Он сказал: "а во Александрии де и во Антиохии ныне патриархов нет: Александрийский живет в Египте, а Антиохийский - в Дамаске." Смущенные патриархи решили смутить и самого Никона встречным вопросом: "Когда патриархи учреждали Московское патриаршество, в то время где вселенские (!) патриархи жили"? Никон, боясь запутаться, с мужицкой хитрецой отделался отговоркой: "он Никон в то время не велик был.".. Картина состязания двух невежественных сторон.

8-го декабря состоялось тайное совещание патриархов с царем о церемонии объявления окончательного приговора. 12-го декабря собрание собора произошло в патриаршей крестовой палате. Царь Алексей избежал этой тяжелой сцены. Его заместителями были злые личные враги Никона - Одоевский и Салтыков. Вызванного Никона оставили ждать в сенях. Патриархи и архиереи, облачившись, пошли в Благовещенскую церковь Чудова монастыря. Никону указано следовать за ними. В церкви прочитано было Никону решение суда - сначала по-гречески, а затем по-русски. В обвинении перечислялись преступления Никона: а) "он досадил великому государю, вторгаясь в дела не подлежащие патриаршему сану и власти"; б) "своевольно отрекся от патриаршества и бросил паству, однако не отказался "действовать архиерейская"; в) основывал монастыри с незаконными именами: Новый Иерусалим, Голгофа, Вифлеем, Иордан, "глумяся и ругаяся над божественными вещами"; г) величал себя патриархом Нового Иерусалима, разбойнически похищал имущества для своих монастырей; д) не допускал поставления нового патриарха в Москве, отлучал архиереев без всякого следствия и суда, глумился над двумя архиереями, называя одного Анной, а другого Каиафой, а двух бояр - одного Иродом, а другого Пилатом; е) явился на собор не смиренно, поносил здесь патриархов и греческие правила; в своих письмах к патриархам называл царя латиномудрствующим и его мучителем; также синклит и всю российскую церковь впадающей в латинские догматы"; ж) "не архиерейскую употреблял кротость, но мучительски наказывал священных лиц." За все это: "мы - патриархи учинили его всякого священнодействия чужда и чтобы он архиерейская не действовал, обнажили его омофора и епитрахили... Именоваться ему простым монахом Никоном, а не патриархом Московским... Место же его пребывания до кончины жизни его назначили в монастыре, чтобы ему беспрепятственно и безмолвно плакаться о грехах своих."

Собор не мог обойти молчанием и тот принципиальный вопрос, который был выдвинут патр. Никоном в оправдание своего поведения: - вопрос о размежевании компетенций царя и патриарха. И в этом вопросе, как и во всей судьбе патриаршества Никона, идеи и дела патр. Никона всей русской иерархией принимались и защищались. Осуждалась только личность его и тактика его поведения. И даже больше того: русские архиереи принимали близко к сердцу самые тенденции патр. Никона, тенденции теократические и лишь не имели смелости додумывать и высказывать их до конца. Да и вместе с Никоном были обессилены своим богословским невежеством, чтобы разобраться, что было у Никона взято из подлинно восточного предания и что влилось по недоразумению от латинской отравы. Так вышло естественно, что по данному конфликтному вопросу в роли прокуроров Никона выступили царские чиновники, а в роли адвокатов русские архиереи.

Докладчиком со стороны обвинения был поддьяк Федор Трофимов. В своей записке он писал: "Римский убо папа, егда умыслил царскую власть себе похитити, преж сего митру на себя возложи и панагию другую наложи. И виде умысл не обличен, и в том пребысть не малое время. И посем умысли с советники своими и кесаря Генриха подаянием сокромента уморил. И тако все царское обдержание на себя восхити. В сие убо Никон, яко волк во овчую кожу облечен, митру на главе нося^*) и панагию другую на себя налагая и советником своим повелевая також. Се убо не меньшее похищение царского чина и власти. А еже обема рукама благословляти, то являет всеобдержание людское (т. е. светскую самодержавную власть). Он же Никон, дмяся своею гордостию, поставил Крестовую церковь выше Соборные церкви. Тут же сделал себе светлицы и чердаки. И то явное его на царскую державу возгоржение. Еще к тому себе сделал колесницы поваплены и позлащены. А того у прежних святых пастырей не бывало. Святый Кирилл глаголет: еще кто де паче всех на земли возносится, блюдися сего, сей бо есть дух антихриста."

Φ. Трофимов сообщает нам, что у патр. Никона в этом "возгоржении на царскую державу" были и подражатели среди епархиальных владык: "патр. Никон и власти (этот термин надо понимать тут в приложении только к епископским властеносителям") пишутся и называются великими государями и "свободными" архиереями. Мы де суду царскому не подлежим, судит де нас отец патриарх." Ясно, что не один Никон был принципиальным врагом Уложения 1649 г., а и другие архиереи, кто насколько мог, игнорировали светское административное право в назначении клириков на места. Трофимов упрекает их, что они "во своих паствах поставляют архимандритов, и игуменов, и протопопов самовольством, кто им угоден, без указу великаго государя. Потому они называются "свободными." Что они царскому суду не подлежат; ито есть свобода жь." Одержимый противоположным пафосом государственного верховенства, поддьяк Трофимов теряет самообладание. Желая очернить эту архиерейскую независимость, он делает неудачное максималистическое сравнение. Архиерейский суд над архиереем же он уподобляет евангельскому образу царства сатаны, "разделившагося на ся"; "а что их судити патриарху, подобно сему, еже глаголет Господь: аще сатана сатану изгонит, на ся разделился есть. Якоже Бог Един судит всем, тако и всеобдержай царь. И аще Бог изволит и великий государь тое их гордость сломит и под свою высокую руку и под суд подклонит, то все благочестие исправится. Они бо ради "свободного" жития законы превращают и уставы преданные им прелагают и от веры отступают, а православие с еретичеством соединяют" (!). До таких Геркулесовых столбов договаривается секретарь партии, создавшей Уложение 1649 г. В докладе Трофимова прямо поименованы наиболее откровенные и владевшие мыслью и словом наличные архиереи: Корнилий архиепископ Тобольский, Лаврентий митрополит Казанский, Илларион архиепископ Рязанский, Симеон Сибирский. Известен такими же взглядами "свободного архиерея" еще до Никона, при царе Михаиле Федоровиче и патриархе Филарете, Киприан митрополит Новгородский. Он называл себя "государем-митрополитом." Воевал с царскими чиновниками в делах своего епархиального и хозяйственного управления. Не исполнял некоторых и царских и даже патриарших указов.

Победив Никона авторитетом восточных патриархов, царь Алексей последовательно решил смирить этот автономный дух именем тех же авторитетов. От царя заблаговременно написано было вопрошание к патриархам о взаимоотношениях властей царской и патриаршей, с просьбой иметь их точно формулированный ответ. Над вопросом и ответом немало, вероятно, поработала и царская, и греческая сторона с ее переводчиками и консультантами. Поэтому пространно мотивированные ответы патриархов на этот большой принципиальный вопрос сверх ожидания являются глубоко продуманными и довольно удачно формулированными. Но самое знаменательное в них то, что патриархи тут являются явно ведомыми по пути новой государственной идеологии, которой выражены были, без ясного сознания ее идеологических корней, творцы Уложения 1649 г. Этому есть и документальные подтверждения в истории русского государственного права, как мы увидим позднее. Восточная теократическая каноника могла без особого труда сочетаться с этой в сущности лаической идеологией в ее полускрытой незаостренной форме. Ответ патриархов звучит так: "Яко же Бог есть на небеси повсемественне, то на земли суть по Бозе тии, иже держащии царской власти в делах государственных." И с подчеркиванием не исключается из этой области кооперация патриаршая, явно в укоризну претензиям Никона: "Царя убо быти совершенна Господа и единого быти законодавца всех дел гражданских. Патриарха же быти послушлива царю, яко поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию, ниже коим либо обычаем господствовати еже хотети или деяти в вещех гражданских, еже есть противно и пакостно царскому непщеванию... (подразумевается "такого патриарха"), творяща противне церковным уставам или противно царю нерассудне и безумне деюща с престола своего весьма быти извержительна и удалительна"^*). "Никто не имеет толику свободу да возможет противитися царскому повелению, закон бо есть. Того ради, аще кто и духовный предстатель, аще и патриархом его наречеши, или иной степени муж, сицевому повелению или епистолии, сопротивил бы ся, да страждет казнь, яко бесправильное нечто сотворивый." Недобросовестность формулировки может быть усмотрена в том, что здесь даже абстрактно замолчаны казусы обратных царских вторжений в дела церкви. Словом, ответ был диаметрально противоположный идеям Никона: царская власть выше патриаршей.

Не по протоколам собора, а по сообщениям Паисия Лигарида, мы узнаем, что русские архиереи, в лице Павла митр. Крутицкого и Иллариона архиеп. Рязанского, решили выступить с возражениями против этих тезисов восточных, к тому же еще и окрашенных лаицизмом передовых бояр. Лигарид рассказывает, как с великой запальчивостью русские архиереи сначала не подписывались под осуждением патр. Никона из-за неприемлемой для них формулировки его ошибок в вопросе о власти священства и царства. Обвиняли в сознательном искажении смысла слов И. Златоуста. Симеон еп. Вологодский указывал: "вот слова Златоуста яснее солнца утверждают, что степень священства выше степени царской." Возражал по своему и Стефан митр. Суздальский.

По свидетельству Лигарида, более охотно партии примирялись на свидетельстве письма папы Григория II к императору Льву Исавру при начале иконоборческого спора. "Ведаешь царь, писал папа императору, что догматы святой церкви не царю принадлежат, но архиереям, которые безопасно имеют догматствовать. Посему архиереям вверены церкви, и они не входят в дела правления народного (Пойми и заметь это!), воздерживаясь от народных дел, т. е. от государственных. А цари подобно не должны входить в дела церковные, но заниматься вверенными им (т. е. гражданскими). Совещание же (греческ. "симфония") христолюбивых царей и благочестивых архиереев составляют единую силу, когда дела управляются с миром, любовию." Протокол записывает: "все воскликнули: вот прекрасное разграничение, вот наилучшее толкование, вот мудрое объяснение, отделяющее для каждого свою область, как для царя, так и для архиерея!."

Волнения и смущения в архиерейской среде не улеглись. Павел Крутицкий и Илларион Рязанский глубокой ночью приходили тайком к патриархам и изливали им свою архиерейскую горечь, в надежде пробудить у восточных их архиерейскую ревность против засилья и светских идей и светских людей. Русские архиереи жаловались на то, что им приходится целовать царскую руку и терпеть давление светских властей. Надо быть предусмотрительным. При данном действительно благочестивом царе это еще сносно. Но что может случиться, если преемники могут оказаться и неблагочестивыми? Это архиерейское предчувствие в действительности скоро оправдалось в Петре Великом. Чеканно отчетливых формул не было еще ни у той, ни у другой стороны, но принципиальное чутье наступающего большого искажения идеологии традиционной теократии было на архиерейской стороне - чуткое и верное. Восточные патриархи, может быть, теоретически и не расходились с русским епископатом, но просто их голова и сердце дремали, не понимали и корыстно не хотели вникнуть в русскую драму. Паисий Лигарид, защищая лукавство своих восточных собратий, разражается по этому случаю такой льстивой патетической тирадой: "Недостойны русские такого царя, преданного вере христианской, благочестивейшего, имеющего жезл не железный и тяжелый, но мягкий, ореховый... Меня вселенский патриарх кир Дионисий поставил истолкователем... Спрашивайте, что из двух преимуществует, священство или царство? Отвечаю: в некотором отношении должно отдать преимущество священству, разумею дела духовные. В других должно отдать честь царству, т. е. в делах гражданских. Можно сказать: священство царствует над делами духовными; царство священноначальствует (!) над гражданскими. Поистине наш державнейший царь, государь Алексей Михайлович столь сведущ в делах церковных, что можно подумать будто целую жизнь был архиереем, посвящен во все тайны иерархического служения, от младых ногтей воспитывался в храме, как Самуил. Почему не стыдясь возвещаем, что лобызаем щедродаровитую десницу такого царя. Да! Да! Целую и лобызаю руку, обогащающую странных, пекущуюся о сиротах, ведущую слепых. Да, да! Лобызаю десницу, помазанную благовонным миром новой благодати, знаменанную печатью обручения Св. Духа, пишущую спасительные заповеди. Да, да! Лобызаю бранноносную руку, вооруженную, по слову апостола Павла, оружием правды и подвизающуюся за благочестие, украшенную благостию, позлащенную добродетелями... А ты, Богом почтенный царю Алексие, воистину человек Божий, Ты отнимаешь, а не простираешь десницу свою нам архиереям. Мы сами против воли твоей привлекаем ее к себе, яко прещедрую помазанную десницу царя христианства. (Явный ответ на жалобы русских архиереев на целование царской руки). Из того, что двое или трое державствуюших не чествуют, неуважительно обращаются с делами архиерейства, не следует считать и всех бесчинными и беззаконными. Не к бесчестию, но к благой похвале полагается орел под ноги хиротонисуемого архиерея. По праву становится он на него, когда возглашает символ, в котором мы крестились. Этим он показывает, что будет тверд в вере самодержца; что будет другом греков (!!); что будет во всем покорен и послушен царю. Вы боитесь будущего, чтобы т. е. какой-нибудь новый государь, сделавшись самовластным и соединяя самоуправство с самозаконием, не поработил бы церковь российскую. Нет, нет! У доброго царя будет еще добрее сын его, наследник. Он будет попечителем о вас. Наречется новым Константином, будет царь и вместе архиерей, как и преданный вере Христовой Великий Константин восхваляется у нас на великой вечерне - иереем и царем. Да и у римлян, как и у египтян, царь соединял в себе власть священства и царства, как воспевает латинский Гомер - Вергилий."

Эта льстиво-фимиамная риторика, к счастью, не исказила сухой заключительной формулы прений собора по этому вопросу в заседании 24 января 1667 г. Формула была такова: "Итак да будет положен конец слову. Да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх - церковных, дабы таким образом сохранилась целой и непоколебимой во век стройность церковного учреждения." На этом все сошлись. Тогда введены были в залу заседания два митрополита Павел и Илларион, еще не давшие подписи под осуждением Никона. Не под осуждением собственно, а под его мотивами. Вошедшим патриархи доложили о состоявшемся общем соглашении на вышеизложенной формуле. Паисий Александрийский пояснил: "Те никонствуют и папствуют, кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту священство." Как раз такое заострение, направленное против этих русских архиереев, помешало им пойти на соглашение с собором. Павел и Илларион, не желая ухудшать положения, сговорились замкнуть уста и покрыться полным молчанием. Они знали, на что шли. Патриархи предложили наложить на упорствующих епитимию в виде запрещения им священнослужения. Запрещенные вышли в слезах, и на место Павла Крутицкого (местоблюстителя патриарха) тотчас же был избран новый местоблюститель, греческий митрополит Феодосий.

Эта епитимия переживалась и всем русским архиерейством, как их жертва своим достоинством ради мира с царем и государством. Но эта покорность русских архиереев была той ценой, за которую царская сторона заплатила вышеприведенной объективно-правильной формулой о независимости источников высшей власти церковной и государственной. Льстивые перегибы аргументации Лигарида и легкомысленное угодничество патриархов-гостей не исказили заключительной нормы. Самостоятельный источник церковной власти, независимой от государства в своей области, был признан. Русские архиереи таким образом добились от собора и царя того, к чему стремился Никон. И правящий государством боярский класс и русский епископат переживали достигнутую согласительную формулу не как абстракцию и спор о словах, а понимали ее, как конкретную форму. Неловко было вслух признаться, что это была победа Никона в его борьбе с монастырским Приказом. Этот Приказ, как воплощение новой государственной идеологии, залегшей в основание Уложения 1649 г., был главной движущей силой для Никона во всем его роковом конфликте с царем. И теперь иерархия, пожертвовав личностью Никона, и государство, избавившее себя от страхов пред той же личностью, примирились на том, что было программой Никона. Государство сделало церкви большую демонстративную уступку. Оно закрыло Монастырский Приказ. А компетенция Приказа, состоявшая в подсудности духовенства по гражданским делам светскому государственному суду, была уничтожена. Ради мира с церковью, чтобы избежать в будущем появления нового Никона, государство с своей точки зрения непоследовательно уступило церкви в ее уже исторически устаревшем праве быть в экономике и администрации неким двойником государственного организма, своеобразным удельным государством, пережитком системы, уже упраздненной объединением Московского государства. Смысла и сути этого нормального и неизбежного процесса ликвидации пережитков государственных функций во внешнем строе церкви долго не могла понять сама русская иерархия. И процесс этого освобождения церкви от бремени чисто государственных форм экономики и администрации пережил даже и радикальную Петровскую реформу и только революционно хирургически закончился ко благу церкви, секуляризацией церковных имуществ в 1764 г. при Екатерине II.

Но ход развития русской государственности и общей культуры превращал эти отвлеченные слова в слова бессильные, пустые. Петр Великий, борясь в Духовном Регламенте с принципом независимости власти церковной, устами Феофана Прокоповича метал стрелы именно в это "завоевание" русских епископов на соборе 1667 г., когда глухо говорил: "Да не вспомянутся подобные и у нас бывшие замахи." Реальное соотношение сил дало Петру Великому возможность просто заставить архиереев подписаться под упразднением церковной власти.

Но озлобленные личные враги Никона были против этих царских милостей. Царь собрал экстренное совещание с участием не только нового патриарха Иоасафа II, но и двух восточных патриархов, продолжавших еще кормиться в Москве. Постановили: взять Никона из Ферапонтова и перевести в более отдаленный монастырь на севере. Но царь Алексей, - а за ним стояла сердобольная почитательница Никона, сестра царя, Татьяна Михайловна, - решительно этому воспротивился. Тогда враги начали искусственно собирать дутый материал будто бы о политической измене Никона. Так как началось бунтарское движение Стеньки Разина, то сочинили миф, будто Никон сговаривался с казаками бежать на Дон. Пошли допросы, розыски. Как подсудного, Никона снова заперли в келье по тюремному. Никон пишет царю в 1672 г.: "Теперь я болен, наг и бос. Со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал, руки больны, левая не подымается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая, и они не терпят ни горячего, ни холодного, ни кислого. Ноги пухнут. Приставы ничего ни продать, ни купить не дают. Никто ко мне не ходит и милостыни просить не у кого." Царю хотелось облегчить положение страдающего. Чтобы сломить волю своего правящего класса царь придумал даже обходный маневр. Просил КПльского патриарха Парфения, как канонического арбитра, церковно облегчить виновность Никона, чтобы царю, без возражений с церковной стороны, можно было Никона помиловать. Уже с лета 1672 г. царь разрешил Никону выходить из кельи, прогулки на воле около монастыря, хозяйственно самообслуживаться, без ограничений читать книги. Кельи были расширены. Никон опять стал принимать посетителей, раздавать им милостыню, лечить болящих. Царь даже думал о возвращении его в его Воскресенский монастырь. Но враги продолжали бояться и ожесточаться. Один из них с 1674 г. стал патриархом. Это - патриарх Иоаким (Савелов). Он даже вновь повернул к тюремному режиму положение Никона. Никон раздражался, писал в Москву резкие жалобы, считал себя по-прежнему патриархом и суд над ним незаконным и этим только оправдывал отягчение своего режима. Он ожесточался и против царя Алексея. Тот перед своей смертью (29/I - 1676 г.) в духовном завещании просил у Никона прощения: "От отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле своем. Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения." Тут же царь высказывал свое желание, чтобы Никону был возвращен патриарший сан, что и исполнил сын Алексея, царь Феодор. Узнав о смерти царя Алексея и о тексте его завещания, где он просит у Никона прощения, Никон прослезился, но прощения на письме не дал. Вот мотивы Никона: "Воля Господня да будет. Если государь здесь на земле перед смертью не успел получить прощения, то мы будем судиться с ним во второе страшное пришествие Господне. По заповеди Христовой я его прощаю и Бог его простит. А на письме прощения не дам, потому что он при жизни своей не освободил нас из заключения."

Режим Никона ухудшился. При дворе царя Федора взяла верх партия врагов Никона: Милославских, Хитрово, Стрешнева. А друзья его - Нарышкины, А. Матвеев, потеряли вес и даже подверглись опале. На очередном церковном соборе в мае того же 1676 г. патр. Иоаким, при поддержке других архиереев, поднял некий шум о поведении Никона и счел нужным дополнительно осудить его за не исправление и новые преступления, из которых составился длинный мелочный список: 1) Никон продолжает называть себя патриархом; 2) бьет слуг и монахов; 3) редко ходит в церковь; 4) не молится за царя и патриарха; 5) уже 4 года как не имеет отца духовного; 6) живет не по монашески: во всю четыредесятницу после смерти царя Алексея пил до пьяна; 7) морил людей своими лекарствами; 8) стрелял в птицу, которая у него таскала рыбу. Постановили перевести узника в Кириллов монастырь и "держать к нему всякое призрение к обращению его и к покаянию прилежно, а на злые дела его не попускать." Никон был переведен в Кириллов и опять помещен в закоптелой дымной келье, из которой ему не разрешено никаких выходов, кроме церкви, а равно и к нему никому никакого доступа. Лишен был Никон и бумаги, и чернил. Только через четыре года наступило облегчение. Верная Никону тетка царя Федора, Татьяна Михайловна, при поддержке уже новых людей в церковной Москве, как Симеон Полоцкий и сама братия Никонова Воскресенского монастыря, - все хлопотали о возврате туда Никона. И сам царь Федор склонялся к этому. Царь поставил даже этот вопрос на повестку собора 1681 г. И некоторые архиереи высказывались положительно. Но патр. Иоаким был решительно против и никак не сдался, несмотря даже на личные уговоры царя Федора. Тогда царь Федор обратился с просьбой о прощении Никона к восточным патриархам. Не успела эта долгая процедура дать результат, как из Кириллова получилась весть, что Никон тяжко болен. Тогда царь своей властью приказал везти Никона в Воскресенский монастырь. Везли его уже по Волге и были против Толгского монастыря под Ярославлем, как 17 августа 1681 г. Никон скончался. Царь продолжал командовать: - отпеть Никона по архиерейскому чину, несмотря на протесты патр. Иоакима, и сам нес гроб Никона до могилы, сам целовал руку покойника и за царем все другие, а митрополит Новгородский Корнилий по просьбе царя даже и поминал Никона патриархом. Эта смелость царя была вскоре оправдана. В 1682 г. патриархи прислали разрешительную грамоту. В ней повелевалось причислить Никона к лику патриархов и поминать в таком звании открыто в церкви.

Главари упорной оппозиции после собора 1667 г. были сосланы в северо-печорский край, в так наз. Пустоозерский Острог. То были: протопопы Аввакум и Лазарь, дьякон Федор и инок Епифаний. Условия ссылки были патриархальными, наивно-русскими, чуждыми продуманной жестокости западных систем - инквизиции и коммунизма. Стража наблюдала только за пребыванием ссыльных на месте, но ничем не стесняла их в их "служении слова." Они агитировали во всю, занимаясь, главным образом, перепиской в широком масштабе земли русской. Писали во все Приморье, в Нижегородский Керженец, в Боровск южнее Москвы, где были сосланные боярыни: Морозова, Урусова, Данилова. В Москве служил адресатом для посланий "духовный сын" Аввакума, инок Авраамий. Но истек и для него срок свободы. В 1670 г. он был арестован и вскоре казнен. Другими адресатами, отступившими из столицы в провинцию, были попы Стефан и Козьма, монахиня Мелания. Они организовали тайную монастырскую жизнь.

Но образовать хотя бы и подпольный и гонимый, однако, полный церковный Моdus vivеndi, с иерархией и таинствами, нашему расколу не было суждено. Лишенный от начала епископского возглавления, он сразу обречен был стать церковным калекой. Отсутствие в нем духа свободомыслия и рационализма удержали раскол от самочинности. Он склонился пред трагедией бесцерковности. Нет священства и таинств. "Благодать на небо улетела." Стало быть, пришли последние времена. Надо не отчаиваться, а спасаться и под властью антихриста. Этот внезапный тупик, в который уперлась история церкви, надо было осмыслить, исходя из строгого догматического консерватизма. Создается целая новая экклесиология, каноника и литургика. А пока эмоционально цепляются за последних "истинных" священников, как за апостолов. На первом месте - за Аввакума. Ему дается авторитет священномученичества, ибо он "омыл" своих пасомых не только слезами, но и кровью. Он власть имеет и анафематствовать и повелевать. Признавали в нем "огненный, благодатный ум." "Вся братия" обращалась к нему с бесчисленными вопросами, и он писал, писал без устали разные советы и решения, почитавшиеся "выше соборных." Ближайшее окружение Аввакума, а затем и широкие круги окрестного населения заражались экзальтацией - видеть в своей среде такого "посланника Божия," устами которого "вещает Сам Дух Святый тайны небесные." к Аввакуму, как пророку, стекались массы, жаждущие чудес и исцелений. И по вере их получали. В своем автобиографическом "Житии," писанном около 1675 г., Аввакум со свойственными ему литературными гиперболами хвалится несомненно творившимися по его молитвам исцелениями бесноватых, немых, сухоруких. Волна экзальтации увлекала и холодных людей, но здравый смысл народа требовал удовлетворительного ответа на естественное недоумение. Как же это так оторваться от всей церкви, от царя, от всех властей церковных и гражданских, от Москвы и остаться одним? С кем и докуда же? Такую катастрофу надо было как-то объяснить. И вот начинается неизбежное "новотворчество." Убежали от новизны пустяковой и вошли в дебри новизны сплошной, догматической. Пока жив был царь Алексей, еще грезили о каком-то раскаянии, исправлении. Аввакум болтал: "царь добрый был человек," но прельстил его Никон, "омрачил, ум отнял," "напоил вином своей ереси, и царь пьян стал, не проспится." Жалеть его приходится, но это не оправдание. Активные виновники разрухи, корыстные и циничные, не заслуживающие никакого оправдания - это служилый мелкопоместный класс и церковные власти. Последние - "что земские ярыжки: что им велят, то и творят," "Жги, государь, христиан тех, а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем; во всем тебе государю не противны. Хоть медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя - государя, тешить. Лишь нам погреба давай, да кормы со дворца."

Бессильные доказать среднему здравомыслящему человеку необходимость трагического разрыва не только с церковью, но и со всей окружающей средой, расколо-вожди покрывали себя действительно страшным догматом об антихристе и действительно пугающими совпадениями и приметами его тайного пришествия. И в эту точку чувствительно били как раз книжные тексты изданных в Москве до Никона авторитетных книг. Иосифовская "Кириллова книга" уже провозглашала, что мы живем после 1492 г., т. е. после завершения 7000-летнего срока, определенного миру, уже в 8-й эсхатологической тысяче лет, и римский папа теперь является последним наивысшим предтечей антихриста. А безымянное слово об антихристе, напечатанное в другой Иосифовской "Книге о вере," развивает такое гадание. Пришествием Христа сатана был связан на тысячу лет. По истечении ее сатана овладел Римом. В 1596 г. (год Брестской унии) отступление захватило и часть русской церкви (в Литве). Это уже приближение к самому сердцу - к Москве. Если приложить антихристово число 666 к христианской тысяче, то получится 1666 год. "Кто весть, аще в сих летех 1666-х явственных предотечев антихриста или того самого не укажет?" ("Кн. о вере," гл. 30). Эти выкладки еще и до собора 1666-67 гг. пугали благочестивых москвичей. Братья Плещеевы писали прот. И. Неронову: "ныне число 1666" исполняется и раздоры по проречению Книги о Вере вводятся; дух антихристов широким путем и пространным нача крепко возмущати истинный корабль Христов." По более позднему толкованию дьякона Федора самое дело исправления книг было уже "ко антихристу присвоением."

Диакон Федор - ум более примитивный, следуя толкованию "Кн. о Вере" клонит к буквальному пониманию: "Иного отступления не будет. Вся отступления совершишася. Антихрист по седьмой тысящи явится сам. Второе Христово пришестие близ есть." Что значит "сам" неясно. Но пока он же, как змий древний, как диавол, уже реализуется, воплощается. По прошествии 1666 лет этот духовный змий "вошел в изобретенные своя сосуды: в двоицу окаянных человек - царя и патриарха." И вот уже пред нами "нечестивая троица: змия, зверя и лживого пророка, юже виде Иоанн Богослов." Змий - это диавол. Зверь - видимый антихрист - царь. Лживый пророк - это иерархия. "Цари нечестивые суть роги антихристовы; един от них (уже) есть, другой будет." Таким образом, пришествие антихриста растягивается в некоторый эсхатологический период истории.

Но и эти аляповатые, детски мелочные практические советы были только отсрочкой для грозно наступавшей мрачной действительности: отсутствия - и уже навеки! - старого "подлинного" священства. Дьякон Федор обобщал, что все ставленники времен Никона, и особенно после собора 1666 г., "неосвещены суть. Не подобает принимать от них ни благословения, ни крещения, ни молитвы. И в церкви с ними не молиться, ни в домах, если даже "и по-старому служат." К этой директиве Федора присоединили свою подпись и Аввакум, и затем в Москве - Авраамий. Но живая действительность не укладывалась в эту мертвящую доктрину. Старые попы вымирают. И авторитет Аввакума придает принципу расширительное толкование. Можно ходить в церковь, где поп хотя и нового поставления, но "всею крепостью любит старину и проклинает никонианскую службу" и если у него пение и чтение идет "внутрь алтаря и на крылосах без примеси," т. е. по старым книгам. Тут уже непоследовательно признается реальность благодати священства, почерпнутой в "никонианском" источнике. Как можно черпать там, где якобы ничего нет? Та же запутанность мысли продолжается. Аввакум рекомендует принимать, под условием покаяния и даже проверки исповедничеством тех "нового поставления" иереев, которые уже служили по-новому, а потом "чисто стали хранить старое благочестие." Значит, "новое поставление" не безблагодатно?

Все до безысходных тупиков становилось неясно в учении, в дисциплине и практике. Без осязаемой иерархии водворялась автоматически анархия. Одни пели "единогласно" (не многогласили) "на речь" (т. е. без "хомового" растяжения), другие иначе, по местным старым привычкам. Некоторые отвергали даже иосифовы книги, держась только филаретовых и иоасафовых... С Пустозерского Синая гремели громы Аввакума: "Глупцы! От гордости все пропадете, как черви капустные!" Надо жить "советно," младшие да подчиняются старшим. Но сами то "старшие," сами то вожди от невежества "плели лапти" в богословии и спорили между собой. Поп Никита отстаивал латинский догмат непорочного зачатия Пр. Богородицы. Диакон Федор по-латински соединял момент преложения Св. Даров с учредительными словами: "Приимите ядите." Поп Лазарь плел отсебятину о Св. Троице: "Троица рядком сидит. Сын одесную, а Дух Святый ошую Отца на небеси на разных престолах. Яко царь с детьми сидит Бог-Отец. А Христос на четвертом престоле - особном сидит пред Отцем Небесным." На запрос московских последователей: что значит речение "поклоняемся Троице Трисущней Единой" (в "Цветн. Триоди" Иоасафского изд.)? Московские совопросники были люди достаточно грамотные богосоловски, чтобы заподозрить в термине "трисущней" ересь. Но Аввакум приказал без объяснений абсолютно верить: "не блазнитесь, право написано то." По тому же правильно возбужденному вопросу, Аввакум отписывался пред Игнатием соловецким: "веруй трисущую Троицу. Несекомую секи: едино на три существа, не бойся." Пусть страдает православная догматика, только бы не порушился авторитет дониконовской печати! Сознательная фальшь упорного противленца церкви. А может быть, мы преувеличиваем богословскую грамотность Аввакума, ибо он договаривается до того, что и в утробу Девы Господь сошел не своей божественной природой, а только благодатию, и наоборот во ад сходил "с плотию," вопреки ясному слову церкви: "во аде же с душею яко Бог"; а "плотски - во гробе." Дьякон Федор почувствовал, что учители "зарапортовались" и назвал многое из этого "зломудрием." Аввакум ответил ругательствами и проклятиями и даже донес страже. Федор выскочил в окно при появлении стрельцов. Федора взяли и били до крови. А Аввакум с Лазарем смотрели в окно и потешались.

Разрастание богословской и дисциплинарной анархии не могло не пугать вождей раскола. И потому в противоречии со своей проповедью об антихристовых временах и полном отвержении авторитета церкви, вожди вдруг соблазнялись мечтой, что авось цари и патриархи покаются и наступит вновь "тишь да гладь." Еще до второй северной ссылки Аввакум писал царю Алексию: "Вздохни-ка по-старому и рцы по русскому языку "Господи, помилуй мя грешного! А "кирелейсон - от" отставь. Так Еллины говорят, плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в красной речи." Не раз в своих писаниях Аввакум возвращается к мысли о возможном "исправлении о Христе Иисусе. Я надеюсь, что Господь прекратит дни сии. Он ждет обращения заблудших." Надо молиться, "иначе не пособить," чтобы Господь "привлек их к истине." Особенно надо молиться за царя. И Лазарь, и Авраамий были в этом единомысленны с Аввакумом. Отсюда целая литература так наз. "челобитных" по адресу царя: Лазаря 1668 г., Аввакума 1670 г., Авраамия 1670 г. Челобитная - это и мольбы и угрозы. Требовали "очной ставки" со всеми властями духовными и царскими и с книжниками, со всем "синклитом," чтобы царь "сам слышал каждое слово." Лазарь заявлял готовность идти "на Божию судьбу," т. е. на испытание огнем (заносная с Запада идея). Аввакум писал царю: "ты пал, а не восстал, послушав Никона, умер душею, а не воскрес. С каким оправданием хочешь ты явиться на страшный суд. Здесь ты нам не дал справедливого суда с отступниками, а там сам будешь отвечать пред нами. За всех на тебя одного падет вина: ты - попустил. Тошно тебе будет там." И здесь на земле грозил бедами русскому царству. Лазарь после осуждения Никона писал одновременно к царю (1668 г.) и к новому патриарху Иоасафу II: "Силен Господь тобою - пастырем утишить лютое возмущение церкви." Начало уже сделано: "Никон низриновен," остается "загладить его след." "За нас будут судиться с тобою (т. е. патриархом Иоасафом II) православные цари, патриархи и свв. отцы."

Приморский север Европейской России - колонии старого Новгорода, не знавшие крепостного права, таили в себе дух вольности от безусловных приказов Москвы. Сопротивление книжной справе Никона в самой Москве быстро передалось северному центру монашества - Соловкам. Еще до ухода Никона с патриаршества Соловецкий иноческий собор, возглавляемый игуменом Илией, составил приговор (8-го июня 1658 г.) о непринятии новых книг. В этот момент, по уходе Никона 10-го июля 1658 г. из Москвы, не раздалось никакого возражения против Соловецкого выступления. Бунтовское знамя Соловков как бы молчаливо было легализовано, и из Соловков разливалась открытая пропаганда по всему северу, пока безнаказанно отвергавшая все обрядовые и книжные исправления. Антиниконовская атмосфера Москвы благоприятствовала тому, чтобы соловецкая оппозиция никак не обсуждалась и замалчивалась. Преемник скончавшегося игумена Илии, Варфоломей, поставлен был на игуменство в Москве в 1660 году без всяких инструкций о принятии входивших в употребление новых книг и обрядов. Почти через четыре года, в 1664 г. Варфоломей вновь был в Москве и был милостиво принят царем. Положение Варфоломея, дипломатически безвластного, было довольно щекотливым. Москва постепенно, состязаясь с Никоном по вопросу о власти царской и патриаршей, практически шла твердо по пути введения новоисправленных книг и давала почувствовать Соловецкому игумену, что его монастырская братия стоит на опасном пути. Действительно, в 1663 г., перед поездкой Варфоломея в Москву, она снова связала своего игумена приговором: - не принимать в Москве никаких "нововводных чинов." Когда Варфоломею в 1666 году пришлось быть на Большом Московском Соборе, соловецкие иноки обременили его целой писаной протестующей челобитной. Большой Московский Собор, одобривший книжные и обрядовые исправления, не мог уже замалчивать бунтующего положения Соловецкого монастыря и предпринял ряд административных мер к ликвидации бунта. Некоторые монахи были вызваны в Москву для личного допроса, а в Соловки командирован ревизором архимандрит Ярославского Спасского монастыря Сергий с повелением от лица собора быть послушными церковной власти, с наложением на непокорных анафемы, а от царя - с угрозой "жестокими наказаниями." Монахи не приняли Сергия. На царские угрозы отвечали, что они оставят монастырь и уйдут в пустыню, но не покорятся. Изложили это откровенно на бумаге в виде новой челобитной. Москва сменила бессильного Варфоломея и послала в 1667 г. нового игумена, Иосифа. Иосифа опять не приняли, и бунтовская решимость усилилась. На имя царя бунтовщики отправили новую челобитную с претенциозным заглавием "О вере." Это был уже ультиматум. Монахи писали: "Не присылай, государь, напрасно к нам учителей, а лучше, если изволишь книги менять, пришли на нас свой меч, чтобы переселиться нам на вечное житие." Казначей Геронтий написал и послал в сентябре 1667 г. пространную челобитную, которая изложила все мотивы старообрядческого восстания, стала как бы манифестом явившегося на сцену истории старообрядческого раскола. Эта знаменитая отныне челобитная исходила из твердого убеждения, что близится кончина мира, что повсюду в христианском мире идут отступление за отступлением, что главные отступники греки, нельзя идти за ними, а между тем Москва совершила уже целую серию отступлений от старой веры. Приводится длинный список отступлений. Вывод: - скорее умереть, чем принять этот путь к антихристу. Царь распорядился оккупировать все береговые вотчины монастыря военными силами и начать фактически островную изоляцию или осаду монастыря. Озлобление осажденных из религиозного превратилось в тотальное, в психологию гражданской войны. В последующем деле о Соловецком бунте читаем: "воры - сотники с товарищи про великого государя говорили такие слова, что не только написать, но и помыслить страшно."

Главарями бунта оказались: живший на покое архимандрит Саввина Звенигородского монастыря Никанор - человек книжный и характера твердого, казначей Геронтий, келарь Азарий и служка Фаддей. В деле о бунте сказано: "а все то пошло от архимандрита Никанора, казначея Геронтия, келаря Азария, да от Фадюшки Бородина." Тяжело было московскому правительству пустить в ход оружие против священных стен монастыря и потому тактически повели осаду, рассчитанную на то, чтобы взять бунтовщиков измором, и такая осада длилась целых 8 лет (!). Сменялись главнокомандующие, но цель ускользала из рук. Первому из командующих, Волохову в 1668 г., а затем Иевлеву в 1672 г. даны были инструкции: "потеснить," но не делать "приступа" и "не стрелять по ограде." Это блокада, а не осада и само снабжение монастыря, по-видимому, не прерывалось окончательно. Во всяком случае, запасы его были предусмотрительно собраны в весьма крупных размерах. Все амбары были полны хлебом. Было всего 90 пушек, 900 пудов пороху и множество снарядов - ядер. В 1670 г. бунтовщики первые начали стрельбу по царским войскам. Архимандрит Никанор ходил по стенам и башням, кропил святой водой и кадил пушки, говоря: "матушки голаночки, надежда у нас на вас. Вы нас обороните." Не все из братии были согласны решиться на артиллерийский бой. В числе их был и сам Геронтий. Но активисты взяли верх. Царские войска, однако, не стреляли. Блокада тянулась. Мятежники утомлялись. Приходилось им навинчивать настроение. В конце 1673 г. собрался монастырский собор. Постановлено: "за великого государя богомолье оставить." Иеромонахи и священники отказались это делать. Их бросили в тюрьму на голодовку. Началось внутреннее разложение. Стали увеличиваться перебежчики по льду в царский стан. От голодовки началась цинга. Умирали во множестве, без причастия. Хоронились без чинного отпевания. Наступал решительный момент. Из Москвы от царя пришел приказ: "искоренить мятеж." Мещерский приступил к тесному обложению и осадным работам. Перебежчик, старец Феоктист, указал воеводе секретный ход в калитку у белой башни. Войско проникло внутрь ночью 22 января 1676 г.

Военная победа не изменила духовной атмосферы севера. Во время осады вереницы богомольцев, возвращавшихся безуспешно от стен осажденного монастыря, были повсюду пропагандистами о страдающем благочестии и нечестии царя. 29-го января 1676 г., как раз после победы, скончался царь Алексей. Поползла легенда, что перед смертью царь "познал" свое "преступление" и посылал приказ - отступить. Да было уже поздно. Побежденные монахи прославлялись, как "новые страстотерпцы, преподобномученики."

Новое царствование Федора Алексеевича оживило надежды на возможный поворот в церковной политике. Как только весть о новом царе дошла до Пустозерска, Аввакум написал молодому царю просительное послание. Это - смесь традиционной преданности и фанатичного наступления. Он именует царя "блаженным и треблаженным." И обращается к нему: "милостив буди мне, господи! Помилуй меня, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божии расточенные радуются, что Бог дал нам державу крепкую, незыблемую. Если не ты по Господе Бозе, кто нам поможет?" А вот и программа Аввакумова. Как в экстазе он восклицает: "А что, царь-государь, если бы ты мне дал волю, я бы их студных и мерзких жеребцов, что Илия пророк, всех что собак перепластал в один день. Сперва Никона - собаку рассек бы начетверо, а потом и никониан... Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит - слышал я от Спаса, и то ему за правду." Тут Аввакум хватается за ветхозаветную секиру, а раньше в житии своем он считал физическое насилие делом антихристовым: "Чудо! как то в познание не хотят придти! Огнем да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые то апостолы научили так? - не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить. Татарский бог Магомет написал в своих книгах сице: не покоряющихся нашему преданию и закону повелеваем их главы мечам подклонить. А наш Христос ученикам своим никогда так не повелевал. И ти учители явно, яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру губят и смерти предают: по вере своей и дела творят таковы же." Это был последний поклон Аввакума царю.

1-го апреля 1681 г. Аввакум вместе с другими "соузниками" был предан жестокой, чуждой России, заимствованной с Запада, огненной казни "за великие на царский дом хулы." Казнимых ввели в огромный дровяной сруб. Окружающий народ стоял в ужасе, сняв шапки. Аввакум, жестикулируя двуперстным крестом, выкликал: "Будете этим крестом молиться - во век не погибнете, а оставите его - городок ваш погибнет, песком занесет. А погибнет городок, настанет и свету конец." Сжигание преследовало цель пресечения почитания могил и останков. Но со временем на месте казни появился крест, называвшийся Авакумовым. Его власти не истребляли. Аввакум, конечно, канонизован старообрядцами, и лик его изображался на иконах.

Утомленные тяжкой борьбой с патр. Никоном, царь и епископы на место Никона, низложенного собором 1667 г., немедля избрали и определили к поставлению лицо, не возбуждавшее никаких споров в силу своей глубокой старости и незаметности. То был архимандрит Троице-Сергиева монастыря Иоасаф ІІ. Он не грозил вторжением в дела государственные. Он просто участвовал в заведенном порядке дел. Шел большой собор 1667 г. Деловые заседания собора после осуждения патр. Никона длились еще с января до глубокого лета. Почетное председательство принадлежало то восточным патриархам, то своему - Иоасафу II. Постановления собора 1667 г. были подобно Стоглавому собору ревизией всех сторон жизни церкви. Чрезвычайный в глазах русских, благодаря участию других патриархов, формальный авторитет этого собора способствовал окончательному и уверенному решению принятых при Никоне тревожных обрядовых вопросов. Все они решены были в полном принципиальном согласии с тем, как начал их решать и сам Никон. Не только новые обряды, так сказать, "никоновские," были введены, как обязательные, но подорвано и формальное обоснование старообрядческой оппозиции. В резкой форме, с окраской греческого непонимания русской обрядовой психологии, осужден весь Стоглавый Собор, отцы которого якобы писали свои постановления "простотою и невежеством," хотя историко-литургическое невежество самих восточных ничем не превосходило научного невежества русских архиереев вместе с старообрядцами. Не только отменены традиционные русские обряды, как сугубая аллилуйя, двуперстие, 15 земных поклонов на молитве Ефрема Сирина и проч., но отменен и самый авторитет всего Стоглавого Собора. Издано от лица Собора 1667 г. много правил для упорядочения жизни монастырей, духовенства и мирян. Естественно дано множество новых правил, касающихся порядка богослужения. Высказаны и принципиальные пожелания реформ: а) участить практику больших соборов епископских и б) по примеру церкви греческой увеличить вообще число епископских кафедр в российской церкви, задача не нашедшая ни сочувствия, ни отклика у русского епископата.

За избавление от кошмара власти патр. Никона царь Алексей Михайлович по-своему не дешево расплатился с покорным русским епископатом. В благодарность за достигнутый мир в церкви и государстве он почти полностью отменил силу действия Монастырского Приказа 1649 г, вернул русским епископам почти во всей широте и неприкосновенности их судебные привилегии. Ликвидация самого Монастырского Приказа затянулась, однако, до 1677 г.

Иоаким начинал свою биографию, как типичный представитель многочисленного класса московских служилых дворян. Род его носил фамилию Савеловых. Службу он отбывал в приграничной с Польшей полосе Чернигов-Курск. Никакой богословской школы и даже любительской церковной начитанности не имел. По недружественной характеристике вождя раскола, диакона Феодора, Иоаким в молодости был далек от церковности и был будто бы даже неграмотен. Смолоду долго жил в деревне, занимался охотой и редко бывал в церкви. Но к 35-ти годам, уже на службе, овдовел и решил изменить свою карьеру. Вступив на церковную дорогу, Иоаким там же на юге принял пострижение в Киеве, в Межигорском монастыре. При патр. Никоне он захотел устроиться в родной ему московской области. В 1657 г. патр. Никон взял его в свой Иверский монастырь. С момента ухода Никона из Москвы, практичный Иоаким сразу занял позицию в стане противников Никона. Из Иверского монастыря он в 1663 г. переведен был в Москву, в Чудов монастырь, уже в звании архимандрита. В 1672 г. Иоаким поставлен Новгородским митрополитом на смену Питириму, ставшему на один год (1672-1673 г.) патриархом. В виду болезни Питирима, Иоаким был вызван из Новгорода и привлечен к делам патриаршего управления, а по кончине Питирима признан был подходящим для занятия патриаршего места.

Как консерватор и позитивист, Иоаким направил свою энергию на выполнение той архиерейской программы, которая была утверждена Большим Собором 1667 г. Она шла в разрез со стремлениями боярского и служилого класса, а потому для осуществления ее нужны были настойчивые усилия. к этому Иоаким был способен. Он начал проводить эту, в сущности никоновскую программу, уже с момента, когда он очутился на Новгородской кафедре. Уже в Новгороде Иоаким издал указ, чтобы церковную дань с духовенства собирали сами поповские старосты, а не светские епархиальные чиновники. Сделавшись патриархом, Иоаким принял систематические меры к действительному выполнению постановлений Великого Собора о том, чтобы ненавистный Никону, да и всему епископату, Монастырский Приказ был упразднен. Для всех задуманных реформ в духе сохранения прежних привилегий в управлении, суде и финансах, Иоаким немедленно, в 1675 г. собрал собор, на котором постановил, чтобы Монастырский Приказ не на словах и обещаниях, а на деле был закрыт. А чтобы администрация, суд и финансы - все перешли в руки духовенства. И чтобы все светские чиновники, хотя бы и принадлежащие к составу слуг архиерейских домов, и помещенные на землях церковных, не были все-таки, в порядке служебных и административных полномочий самостоятельными начальниками, а всегда были бы только подчиненными исполнителями указаний и распоряжений хозяйственных властей, состоящих в священно-монашествуюших чинах. Светским чиновникам отведена вспомогательная и исполнительная служба по ревизии и описи имущества церквей и монастырей, по производству судебных расследований и по полицейским функциям.

Вопрос о росте церковного землевладения, несмотря на сопротивление ему программы государственников, не мог быть решаем огульно отрицательно. Это было бы противоестественной борьбой с ростом всей национальной жизни. Происходило расселение народа по новым землям, естественное размножение населения и вместе со всем этим размножение и приходских церквей и отчасти монастырей. Существовал и закон еще с момента ликвидации смуты при царе Михаиле Федоровиче о наделении новых церквей минимально обеспечивающими их земельными участками. Такие наделы, регистрируемые в общих писцовых книгах, и назывались "писцовыми землями." Эти церковные наделы саботировались светскими властями, а по боярскому приговору 1676 г. и вовсе прекратились. Патр. Иоаким поднял против этого беззакония резкую борьбу и добился его отмены. На 1680-й г. намечено было новое межевание земель. И вот патр. Иоаким тут провел уже закон, чтобы безземельных церквей впредь не было, а чтобы писцовые земли были отмежеваны для всех церквей.

Не по инициативе патр. Иоакима, а по предложению правительства царя Федора Алексеевича, в 1682 г. собран был церковный собор, на котором царское правительство возобновило постановку вопроса, никак нерешенного на большом соборе 1667 г. Там греческие патриархи Паисий и Макарий предлагали русской церкви принять систему взаимоотношений между иерархами, существовавшую в церкви греческой в классическую эпоху вселенских соборов, а именно: чтобы епархии младшие подчинялись старшим, имеющим титул митрополий, и все вместе, конечно, возглавлялись бы патриархом. Русская практика разрозненного равенства всех епархий питалась их чрезвычайной географической обширностью. Чтобы применить к русской территории старую систему греческую, нужно было бы на манер греческий мелко раздробить церковную территорию по числу всех значительных городов. Это дало бы цифру по меньшей мере около 100 епархий. Имущественная власть епископов чрезвычайно сократилась бы, равно ускромнилось бы и их государственное значение и личное самосознание. Все это было столь ново и радикально для русского епископата, что осталось в то еще никоновское время гласом вопиющего в пустыне. И в настоящий момент вопрос этот, как именовал его проект об "архиерейском прибавлении," не нашел ни понимания. ни отклика в епископской среде. Как и на бывшем в ХVI столетии Стоглавом Соборе, здесь еще с большей ясностью выступила инициативная роль царского правительства, создававшего и смело вскрывавшего крупные недостатки церковного быта, особенно по его внешней социальной стороне.

Во всяком случае уже на соборе 1667 г. было постановлено к 13-ти существующим епархиям добавить еще 10 новых. Но до 1682 г. открылась только одна - Нижегородская. От лица царя Федора Алексеевича представлен был собору проект административного деления русской церкви, по примеру восточных церквей, на большое количество епископий, с образованием из отдельных групп епископий областей, возглавляемых старшим епископом с титулом митрополита и с правами областного митрополита, как это было в древней Церкви, но исчезло из практики и на Востоке. У нас в России вначале этого еще не было и быть не могло, по ненормальной территориальной широте наших малочисленных епископий. Удельно-княжеская обширность древнерусских епископий и почти удельно-княжеская психология власти наших епископов и Киевского и Московского периодов, соединенная с грузным финансово-хозяйственным способом церковного управления, лишали русских епископов даже способности просто понять: как может быть устроено епископское положение при проектируемой парцелляции огромных русских епархий? Трудность такой реформы для русских епископов того времени можно уподобить трудности нашего помещичьего класса крепостного периода перед вопросом об освобождении крестьян и наделении их землей. Нужна была насильственная революция, чтобы русский епископат "наложил" в этом смысле "на себя руки," самоупразднился в своем вельможном достоинстве и смог практически приспособиться к невообразимому для него опрощению. Любой игумен издавна организованного монастыря был бы в положении экономически более твердом и веском, чем сам епархиальный епископ одного из небольших городов, посаженный на небольшом земельно-хозяйственном участке.

На почве бытовых недостатков в жизни духовенства и монастырей усиливалось до пугающих размеров старообрядчествующее раскольничье движение. В царском правительственном докладе Собору 1682 г. указывалось на необходимость какого-то контроля над продажей книг богослужебных и учительных, ради подрыва продажи писаний раскольничьих. Безмерное размножение крестцового духовенства требовало сокращения его излишков, равно сокращения и излишних часовен. Собор действительно постановил генерально упразднить маленькие пустыни и монастырьки, сводя их насельников в большие общежительные монастыри. Собор повторил изданные еще в 1667 г. ограничения хаотической свободы монашеских пострижений вне стен монастырей. Собор постановил выселить из монастырей неуместно поселившихся и проживавших там мирян, в то время как часть монахов и монахинь бродила в миру, проживала в мирских семьях, и превращалась в уличных нищих - попрошаек. Постановлено ловить весь этот бродячий элемент и свозить в особо отведенные для того монастыри для перевоспитания и возвращения на путь трудового монашества. Постановлено также прекратить беспорядочное сообщение монашествующих с миром под предлогом вести хозяйство вотчин. Для последней цели указано нанимать для управления вотчинами доверенных лиц из мирян. В который уже раз предписано в хаотическую монашескую жизнь вводить уставное общежитие.

После шести лет царствования (1676-1682 гг.) царь Федор Алексеевич скончался бездетным. По старшинству за ним шел брат Иван, от той же матери (Милославской). Ивану было уже 15 лет. Но он был по своей слабости - полумертвец. Естественно, что здравомыслящие люди сочли целесообразным перенести престолонаследие на самого младшего сына царя Алексея, на 10-летнего здорового и умного Петра. За это стояли: патриарх Иоаким, бояре - Лихачев, Языков, А. Матвеев и, конечно, Нарышкины, ибо мать Петра, вторая жена ц. Алексея, была Н. К. Нарышкина. Милославские и с ними дочь Алексея София вступились за право старшинства царевича Ивана. На их стороне был воевода стрелецких войск князь Хованский. Они подняли восстание. Стрельцы ворвались в палаты патр. Иоакима, ища мнимых врагов. На глазах царской семьи растерзали самосудом боярина Артамона Матвеева и дядю Петра, Ивана Нарышкина. Маленький Петр после этого всю жизнь страдал тиком: конвульсиями лица, а в душе сохранил отвращение к "ревнителям старины." В результате были провозглашены царями оба брата, и Иван и Петр, а сестра их Софья - правительницей. Это положение длилось с 1682 г. по 1689 г.

Он говорил с волнением, со слезами. Но ответом ему были поднявшиеся руки с двуперстным сложением и криками: "вот так креститесь"! Слово взял Афанасий архиепископ Холмогорский, родом из Зауралья, в своей монашеской юности, даже в звании уже игумена Далматовского монастыря на реке Исети, соблазнявшийся стоянием за старый обряд, а затем, после ареста при Тобольском митрополичьем доме, - явно отрезвевший. Он отбыл в Архангельский край и там проявил себя большой пастырской работой среди моряков Архангельского порта, заслужив уважение и популярность в среде англичан и голландцев, все более и более посещавших этот порт. Афанасий стал наилучшим кандидатом на Архангельскую кафедру, чем и радовал потом молодого царя Петра. Афанасий, сам переживший искушение старообрядчества, обратился к Никите со словами компетентного знатока психологии обрядоверия и так подавлял своими аргументами темную голову Никиты, что тот почувствовал себя сбитым с позиции, дико разъярился и, прыгнув как зверь на Афанасия, заушил его. Этим скандалом вся обрядоверческая депутация, как оскорбившая не только церковь, но и царствующую семью, сама поставила точку своему краснобайству. Их удалили за двери палаты без арестов и задержек, и они повалили из Кремля к себе на тот берег Яузы, в стрелецкую слободу, подняв руки с двуперстием и с криками: "препрехом, победихом!" "Тако слагайте!" В стрелецкой слободе шел звон в колокола, но не пир горой, потому что законная власть была на своем посту. В ту же ночь правительство Софьи вызвало к себе выборных представителей от стрелецких полков и предложило им ультиматум: принести повинную и расписаться, что стоять за веру не их дело. Полки покорились, сами арестовали и отдали в руки законной власти раскольничьих главарей бунта, которые и были разосланы по монастырским тюрьмам, а поп Никита за оскорбление царской власти, как политический преступник, вскоре же 11-го июля был казнен на Красной площади всенародно. Ему отсечена голова.

Вообще критический для правительства 1682-й год новой смуты открыл ему глаза на вред от вливания церковных обрядовых вопросов в русло политической разрухи. Нужно было остановить разложение и прижечь гниение. В этот момент уже полстолетия длившийся прилив киевских ученых в аппарат церкви и нарастание европейских, в, частности, польских влияний в духовной и материальной культуре незаметно привили правящим церковным и государственным кругам новый стиль противодействия всякой оппозиции. Собранный в том же 1682 г. патр. Иоакимом большой церковный собор одобрил и привел в действие целую систему репрессий против старообрядчества, которая явила собой картину решительного гонения на него. Тут впервые в жизни русской церкви и государства применена была система и дух западной инквизиции. Еще на большом соборе 1666-67 гг. восточные иерархи благословляли меч государственный на устрашение противящихся церкви, но это было не так-то сродно с понятиями московской иерархии. Теперь, на фоне только что погашенной и действительно опасной смуты, русские иерархи приняли передачу борьбы с церковными противниками в руки государства. Собор попросил у царя разрешения "отсылать к градскому суду" раскольников, а на воевод, их чиновников и на землевладельцев возложить обязанность разыскивать скрывающихся раскольников для дальнейшего суда над ними. Правда, гражданские власти должны были задерживаемых отдавать сначала в приказы архиерейского правления. Там их увещевали, упорствующих посылали в монастыри на смирительные работы. Раскаявшихся церковные власти отпускали на свободу. При этом гражданские власти брали от побежденных "поручные записи," т. е. письменное обязательство впредь покинуть раскол. Окончательно упорствующие передавались епархиальными властями в руки гражданских властей, и те наказывали их уже физически, битьем кнута и в крайних случаях даже смертной казнью. В 1685 г., на основании начатого опыта гонения на раскольников, была уточнена его система в особой инструкции в 12 пунктах. Это был уже гражданский закон, утвержденный царем и боярской думой. В нем объявлялось огульное запрещение самого существования церковного раскола в русском государстве. Упорных, противящихся св. церкви и "возлагающих на нее хулу," - жечь в срубе. Скрывающихся и обличенных - бить кнутом и ссылать в дальние края. Укрывателей наказывать битьем кнутом и палками. Имущества казнимых отбирать в казну. Кающихся отсылать в монастыри и отпускать оттуда лишь на поруки и под ответственность поручителей. Недосмотр последних карался денежными штрафами от 5 до 50 рублей.

Самоистребление фанатиков имело даже не одну форму самосожжения. Практиковалось и самоуморение, пощение до смерти, самозаклание, самоутопление. Фанатики убегали в леса семьями, с детьми и морили себя в ямах и храминах. Проповедником самоистребления был чернец Капитон из Вязниковского уезда Владимирской губернии. Василий Волосатый, "мужик-неук" Юрьевецкого уезда, проповедовал неимение иерархии и таинств, как спасительный подвиг веры, и "пощение до смерти." Но более широко практиковалось самосожжение, как средство избежать печати антихриста. В 1672 г. отмечен был первый случай массовой "гари": сожглось около 2.000. В "гарях" Пошехонского уезда Ярославской губернии за 1676-1687 гг. сожглось 1929 человек. Аввакум радовался тогда, что "русская земля освятилась кровию мученическою." "Доброе дело содеяли самовольные мученики." Он называл такое самоистребление "блаженным изволом о Господе." "В огне то здесь небольшое время потерпеть. Боишься пещи той? Дерзай, плюй на нее, не бойся! До пещи страх, а егда в нее вошел, тогда и забыл вся." Подлинно героический Аввакум и сам также погиб на костре в мрачный год генерального гонения 1682 г.

В 1679 г. в Тюмени, Тобольского края, поп Дометиан устраивает гарь для 1.700 человек. В 1687 г. на Онежском озере в Палеостровском монастыре сжигают себя 2.700 человек. Поводом к таким трагическим предприятиям служил обычно приход правительственных военных отрядов, и пред упорствующими стоял вопрос не только битья и ссылок, но и смертной казни. Фанатики рассматривали это, как трагическую безысходность и учиняли не раз самосожжение на глазах стрелецких отрядов. В том же Палеостровском монастыре в следующем 1688 г. затворившиеся 1.500 старообрядцев сопротивляются осаде больше 9-ти недель и вместо сдачи в конце концов самосжигаются. По приблизительной статистике до 1690 года в таких самосожжениях покончило с собой больше 20.000 человек. Достойно удивления, что и по прошествии и первого острого периода самосжигание не исчезает из практики, в меньших, конечно, масштабах, не только за весь ХVIIІ век, но случается еще и в начале ХIХ в. Старообрядческие историки по своему понимают и оправдывают это явление. Иван Филиппов пишет: "огненное сие страдание - ради немощи нашей" (!). А старец Сергий в 1722 г. выражается так: "Поистине нельзя, чтобы нам не гореть, некуда больше деться."

Параллельно с этим государственно-церковным шагом и в согласии с ним явилось небывало новаторское просветительное предприятие. Царь и патриарх разрешили богатому боярину Ф. М. Ртищеву, как меценату, на свои средства учредить под Москвой как бы своего рода орденский ученый монастырь: Андреевский-Преображенский. Ртищев проектировал его состав в 30 человек. Монахи должны были переводить нужные книги и обучать желающих учиться грамматике, риторике, философии, греческому и латинскому языкам. Слетевшаяся на зов группа киевлян была, по-видимому, серой, заурядной. Но командированные одновременно по царскому зову киевские ученые явно были лицами отборными, незаурядными. Это были Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий. Эта группа соединилась с Андреевскими школьными монахами-земляками в некий академический кружок, импонировавший московскому обществу, но и возбуждавший по соревнованию вражду в среде старых грамотеев. Став патриархом, Никон поручил книжную справу киевским монахам. В Чудовом монастыре была открыта греко-латинская школа под началом Епифания Славинецкого. Он же был поставлен и начальником над справщиками Печатного Двора. Патриарх Никон в его собственные монастыри привлек тоже значительное число киевских иноков в расчете на их общежительную дисциплину. С уходом Никона протекция властей по отношению к южно руссам несколько ослабела. Чудовская школа закрылась. Рассеялось и Андреевское братство. Но православная репутация Епифания Славинецкого была лучшим свидетельством для отражения огульных подозрений всей киевской учености. Епифаний, оправдывая свое имя, был "явлением - феноменом" для москвичей кабинетного, затворнического ученого труда. При будущих русских канонизациях он, конечно, найдет себе место в числе подвижников науки. За четверть века работы в Москве (1649-†1676 г.) Епифаний для церковной власти был как бы живой академией православных наук. Захватившая внимание Москвы, с развитием типографской продуктивности, непрерывно идущая правка текста богослужебных книг, покорившаяся критерию печатного греческого оригинала, вся шла под надзором Епифания. Предрешенная перепечатка Острожской Библии подняла вопрос еще не под силу Москве: о новом сопоставлении его церковно-славянского текста с изданным на Западе Техtus rесерtus. И все-таки с упрощенными поправками церковно-славянского языка Библия впервые в Москве была напечатана (в 1663 г.). Епифаний к этому делу приспособил и обучил двух чудовских иноков, Евфимия и Моисея, игумена Сергия и московского иерея Никифора. Вырастала скромно целая школа научных работников по контрасту с не хотевшими ничего знать крикунами - обрядоверами. Самого Епифания церковная власть, можно сказать, "душила" грузными переводами частей Кормчей, Синтагмы Властаря и Арменопула. Епифаний оказался почти монополистом всех предисловий к книгам богослужебного обихода: к Служебнику, Часослову, Триоди, Псалтыри Следованной; а также - к полемической "Скрижали." Епифанию заказывали новые каноны, стихиры святым, похвальные слова на праздники. А для школ и для самообучения с домашними "мастерами" он писал учебники: географии, анатомии, словарь церковных слов. Евфимиев "Лексикон славяно-греко-латинский" по рукописному преданию, вероятно, закрепился в одном из печатных лексиконов ХVIII века для духовных школ. Да чтится достойно память сего подвижника кабинетного труда в церкви русской.

Трудно было не вышколенной в богословии Москве, перенося прививку киевской школы, избежать заразы ее школьно-богословского разномыслия. До некоторой степени оправданной оказалась московская подозрительность в применении к новой волне переселенцев из пределов Белой и Малой России в связи с выходом всей левобережной Украины из федерации с Польшей и вхождением ее в федерацию с Москвой. Поток этих переселений из нового края привел в Москву тоже питомца Киевской Академии иеромонаха Симеона (Петровского-Ситиановича), бывшего учителя духовной школы у себя на родине, в Полоцке. Симеон, проходивший Академию в годы профессуры и префектуры там (1650-55 г.) Лазаря Барановича, архиепископа Черниговского (1657-92 г.), человека культурной чеканки польской, а не московской, усвоил естественно его богословское направление, пропитанное латинскими учебниками. Судьба Полоцка во время воссоединения Малой России с Москвой колебалась. Сначала Полоцк оккупировало московское войско и посетил сам царь Алексей. Тут молодой преподаватель церковной школы Симеон блеснул своим словом пред царем и подношением своих виршей. Затем Симеон в 1666 г. в составе Полоцкой депутации в Москве опять на царском приеме блеснул подношением своих стихов, казавшихся, на фоне бесшкольности, чем-то не смешным, а эффектным. После занятия Полоцка поляками Симеон прибежал Москву, уже нащупав здесь почву для своей карьеры. Москва, неудержимо повлекшаяся школьно и культурно в сторону Запада, естественно, с наибольшей легкостью впитывала в себя этот воздух западничества в близкой ей, полу-русской - полу-польской форме и дозе. Московские верхи увлекались польской обстановкой и польскими модами. В этой атмосфере Симеон Полоцкий приобрел уверенность и расцвел. Он был нужен некоторым кругам и лицам правящего класса. Естественно, Симеона ввели в число преподавателей школы, нашедшей на долгое время приют в Заиконоспасском монастыре. Тут Симеон оказался учителем нашумевшего вскоре иеромонаха Сильвестра Медведева. К придворным сферам Симеон приблизился через назначение его учителем царских детей. Известная склонность к польским модам и вкусам царевны Софьи несомненно питалась Симеоном. Бойкое услужливое перо Симеона было нужно Москве. Приближался соборный суд над патр. Никоном. Паисий Лигарид был уже в Москве. А честный и доверчивый архиеп. Черниговский Лазарь (Баранович), при проезде Паисия в Москву, рекомендовал ему своего ученика - Симеона. В Москве Симеону было поручено составить для собора 1666 г. доклад с обличением старообрядческих привязанностей к неточным, по сравнению с греческим оригиналом и вообще неправильным грамматически, богослужебным текстам. Эта услужливая работа Симеона издана затем от лица собора отдельной книгой под титулом "Жезл Правления." Но этот труд, написанный чужим для старообрядца-великоросса схоластом, с неточностями и ругательствами, едва ли не был более вреден, чем полезен. Вероятно, в результате законоучительной деятельности Симеона в царской семье, родилось его схоластическое изложение православного учения под названием "Венец Веры." Проповеди свои Симеон напечатал в двух томиках под заглавием: "Обед душевный" и "Вечеря духовная." В проповедях, схоластических по форме, Симеон выступает живым обличителем нравов и языческих суеверий не только простонародья, но и самого духовенства. Симеон призывал власти до царя включительно - ускорить размножение школ, умножить учителей и "спудеев." Тут в Новоспасском монастыре Симеону поручено было подготовлять посольских переводчиков, учить их латыни. А в Чудовом монастыре в это время учил греческому языку инок Евфимий. Но Евфимий не исключал из преподавания и латинского языка.

Симеон Полоцкий, имея опору на троне, мирно умер на своем посту в 1680 г., оставив по себе ученика и продолжателя своего богословия в лице игумена Сильвестра Медведева. Сильвестр в 1665 г. был еще чиновник Тайного Приказа, т. е. просто личной канцелярии царя Алексея Михайловича. Затем встречаем Сильвестра на службе подьячего в приграничных Курске и Путивле. Уже тогда он подпал под влияние латинской школьной атмосферы. В 1672 г. мы находим его уже в Мочанской Пустыни и вскоре, в 1675 г. в полном постриге. Его монашеское имя было Симеон, но в истории он остался с своим мирским именем Сильвестра. Зная его приверженность к его учителю Симеону Полоцкому, царь Федор по смерти Симеона П. (1680 г.) назначил инока Симеона-Сильвестра "строителем," т. е. настоятелем Заиконоспасского монастыря, надолго ставшего (с ХVII по ХIХ в.) местом богословских школ в Москве.

Сильвестр Медведев по отзывам современников был человеком более умным и даровитым, чем его учитель Симеон Полоцкий. Ревнители греческой школы боялись его влияния больше, чем С. Полоцкого. Свидетельством его эрудиции остается серьезный и, строго говоря, первый русский библиографический труд: "Оглавления книг и кто их сложил." Цитаты Сильвестра из отеческой письменности очень разнообразны. После падения его, в его библиотеке нашли 603 книги на латинском, польском, немецком языках. И только 18 книг на славянском языке. Так как замышлялся план устройства в Москве высшей школы - Академии, то все подразумевали, что во главе ее останется Сильвестр, как настоятель Заиконоспасского монастыря. Слухи о предполагаемом открытии в Москве высшей школы распространились и за польско-литовским кордоном. В Москву начали являться соискатели ученого положения. В 1681 г. явился некий белорус Ян Белободский. Сумбурность его богословских убеждений, по поручению патр. Иоакима, обследовал С. Медведев и этим укрепил свою репутацию, как авторитетный богослов. На соборном заседании, в присутствии патр. Иоакима, Сильвестр изобличил Яна Белободского в наличии у него смеси доктрин лютеранских, кальвинских, а вместе и латинских. Молва потом говорила, что Белободский, как цыган, исповедует веру той страны, где проживает. Патр. Иоаким, однако, не обольщался этой демонстрацией православности самого Сильвестра. И патриарх, конечно, не заблуждался, что Сильвестр убежденно разделял весь латинствующий стиль школы Симеона Полоцкого. Может быть, потому патр. Иоаким и не торопился с открытием Академии, что боялся отдачи ее в руки талантливого Сильвестра Медведева.

За несколько месяцев до своей смерти, в 1682 г. царь Федор уже подписал указ об открытии Академии. С воцарением после его смерти в том же 1682 г. двух его братьев, Ивана V и Петра I, хотя бы и при соучастии их старшей сестры Софьи, протекторат польско-латинским веяниям заметно ослабел. Антилатинская Москва, под водительством патр. Иоакима заботливо сносилась с православным греческим Востоком, чтобы добыть оттуда ученых ревнителей эллинства для одоления польско-латинского засилья в Москве. Горячо на эти просьбы откликнулся очень эмоциональный борец против латинства на Востоке, Досифей, патр. Иерусалимский. Досифея уже ранее тревожило латинское засилье в Киевской Академии. Теперь Досифей вдвойне тревожился из-за латинского влияния в Москве. Он писал в Москву письма, восхваляя достоинства греческого образования пред латинским и присылал греческие книги, обличающие латинские заблуждения.

Теперь, по смерти Епифания Славинецкого, помощником в сношениях с греками и в переводах книг, посылаемых Досифеем, верно служил Иоакиму добродетельный Чудовский инок Евфимий. Характерен отзыв умного его противника Сильвестра Медведева. Он назвал Евфимия "поборником истины, воином церковным, защитником веры." Наконец-то, в начале 1685 г., по инициативе патр. Досифея, прибыли на укрепление православного фронта в Москве ученые греки: братья Иоанникий и Софроний Лихуды. Они были родом с острова Кефалонии. То, что они были, подобно многим грекам, с Адриатического берега и западных островов, роднит их биографию в значительной степени с судьбой великого грека - Максима. Они также прошли через университеты Венеции и Падуи. Тем более был испытанным антилатинский закал Лихудов и уверенность в нем патриарха Досифея. Досадно было латинствующей стороне это ученое подкрепление православного московского фронта. Еще при проезде Лихудов через Венгрию и Польшу латиняне устроили с Лихудами несколько диспутов в напрасной надежде поколебать их авторитет. Патр. Иоаким назначил жилище ученым грекам, к великой досаде Сильвестра Медведева, в Заиконоспасском монастыре. Патриарх безотлагательно поставил Лихудов на боевую позицию, и они должны были открыть огонь против латинства. В частности - против хлебопоклонничества, т. е. прямо против Сильвестра Медведева, который тотчас после изобличения Яна Белободского открыто изложил свое хлебопоклонническое убеждение в своем трактате "Манна Хлеба Животного." Еще раньше Лихудов, инок Евфимий издал против "Манны" С. Медведева свое "Послание на подверг (т. е. в опровержение) латинского мудрования." Сильвестр М. вновь возбужденно написал в свою защиту и уже нападая на Лихудов "Книгу о манне Хлеба Животного." Позднее на суде Сильвестр заявлял, что "Манну" он писал "по указу царевны Софьи Алексеевны." Лихуды теперь уже по долгу службы написали большой трактат в защиту православного греческого понимания момента преложения Св. Даров. Тон их полемики бранчивый. Уже одно заглавие характерно: "Акос, или врачевание, противополагаемое ядовитым угрызениям змиевым." В предисловии тоже говорится, что издается Акос по указу царей и царевны Софьи и благословению патр. Иоакима. Со стороны С. Медведева пущено по рукам яростное нападение "На нововыезжих иноземцев," т. е. Лихудов. Обзываются они "новопотаенными волками" против "овец стада Христова," "бешеными собаками," "слепыми совами" и т. п. Вступился за Лихудов и кабинетный Евфимий. Его памфлет озаглавлен: "Истины Показание на псонеистовое брехание." На стороне С. Медведева собирались тоже свои приверженцы: священник Савва Долгий и диакон Афанасий. Они делали выписки из Медведевской "Манны Хлеба Животного" и распространяли по Москве. Позднее (1689 г.) на судебном допросе запротоколено, что зимой 1687-88 гг. Медведева посещало много знатных людей и купцов; вели с ним разговоры о значении установительных слов Христа. Интеллигентная Москва была взбудоражена. Сильвестр Медведев сам отписывался. Осенью 1688 г. он уже напечатал: "Известие Истинное о новом правлении книг древних и нововыезжих иноземцех и о неправом их о пресуществлении писании." Первая часть работы посвящена истории исправления русских богослужебных книг, с критическими замечаниями. 2-я часть посвящена наукообразному обоснованию понимания всего литургического комплекса слов и обрядовых жестов священнослужащего в момент освящения Св. Даров.

Сильвестр Медведев проиграл свою церковную карьеру. В конце 1688 г. он отчислен был от должности старшего справщика Печатного Двора. И временно держался только по инерции. В 1689 г., тотчас после семейного, династического переворота, свергнувшего царевну Софью с положения соправительницы, все активные споспешники ее власти подверглись жестокой судьбе. Кн. В. В. Голицын, хотя и явился с повинной головой к Петру, но был сослан в Каргополь (Олон. губ.), и затем в Пинегу (Архан. губ.). Глава стрелецких войск Шакловитый, после допросов и пыток, казнен. Всецело связавший судьбу с положением правительницы Софьи. Сильвестр Медведев пытался бежать, был схвачен и прежде всего выдан на церковный суд патриарху. В январе 1690 г. собор четырех епископов при патриархе, в угоду политическому обвинению лишил Сильвестра, как еретика, священного сана и присудил к пожизненному заключению в монастыре. Но через месяц, по суду государственному, Сильвестр был обезглавлен. Проф. А. А. Шляпкин думает, не без одобрения патр. Иоакима. Софья покорилась, переехала на жительство в Новодевичий монастырь, где и скончалась (†l704 г.), не постригаясь в монашество, к чему ее и не понуждали. Патр. Иоаким в момент переворота, в ночь на 8-е августа 1689 г., остававшийся в Москве был командирован Софьей в Троицкую Лавру. Туда убежал Петр, за ним и мать его Наталья Кирилловна, все Нарышкины и вся приверженная к Петру группа правительственных лиц. Отправленный туда же Софьей патр. Иоаким попал в положение рыбы, утопленной в воде. Он остался с Петром и правительством. Пред ним открылась дорога смело завершить чистку Москвы от польско-латинской заразы, еще длившейся при Софье.

1690 г. был годом оформления победы над латинским засорением Москвы. Инок Евфимий теперь подвел итог завершенных споров и ошибок школы Полоцкого и Медведева, и дал вообще опровержение латинской доктрины, проникшей в киевские издания. Свою книгу он назвал русским, но не литературным, а простонародным словечком "Остен" (т. е. "острие," "жало"). Братья Лихуды написали как бы систематическое руководство к обличению всего латинского богословия под заглавием: "Мечец Духовный, или Диалоги Грека - учителя к некоему иисуиту." На созванном патр. Иоакимом соборе была анафематствована так называемая хлебопоклонническая ересь. Произведена ревизия всех книг, усвоенных Москвой из Малой России, и указаны их латинские уклонения. В список внесены все крупные литургические и катехизические издания самого митр. Петра Могилы. Его Лифос, Большой Требник и Служебник; две книги архиеп. Лазаря Барановича: "Меч" и "Трубы словес"; Иоанникия Голятовского: "Ключ разумения" и "Мессия Праведный"; Радзивиловского: "Огородок"; Кирилла Транквиллиона: "Евангелие" и "Перло Многоценное"; Феодосия Сафоновича: "Выклад о церкви святой и ее тайнах." Теперь наука хорошо знает, что латинские доктрины очень давно и естественно проникли в головы епископов Литовско-Польской Руси. Так, хлебопоклонническую доктрину находим у православных антиуниатских епископов: в служебнике 1604 г. еп. Львовского Гедеона Болобана и в его Виленском переиздании в 1610 г. Самый распространенный Евхологий издания Петра Могилы 1629 г., еще до избрания его митрополитом (в 1632 г.), содержит в себе греческую православную доктрину о моменте преложения Св. Даров, но в издания 1639 и 1646 гг. уже внесено латинское учение.

Как мы уже говорили, у царя Федора, под влиянием Симеона Полоцкого, намечался план открытия в Москве Богословского Училища, не только для России, но и для всего греческого православия. Об этом просили и некоторые греческие иерархи, чтобы не ездить больше за наукой в латинскую Италию, а культивировать науки у себя на Востоке, в Москве. Открытая царем и патр. Иоакимом в 1679 г. школа в типографском доме и была этим первым опытом. Иеромонах Тимофей, долго живший на Востоке и знавший греческий язык, брал на себя руководство школой. В помощь ему, может быть, по его же указаниям, привлечены были с Востока греки: сначала Мануил Левендато, "искусный в свободных науках," а затем - иеромонах Иоаким. Это достижение казалось таким твердым, что царь Федор и патр. Иоаким часто навещали школу лично и даже баловали учеников, даря им одежду и деньги. И все-таки типографскому училищу не суждено было развиться и вырасти в школу высшую, о которой мечтали, которую подсказывал и Симеон Полоцкий. Думают даже, что Симеону вместе с Сильвестром Медведевым принадлежит все главное в этом проекте. Тем более, что и помещение высшего училища, именуемого Академией, предполагалось у Симеона Полоцкого в его Заиконоспасском монастыре. Это вообще был грандиозный проект не только школы, но и как бы Академии Наук и вместе министерства народного просвещения, ведающего в государстве всем делом науки и книжного творчества с правами цензуры. Такое учреждение требовало солидного государственного обеспечения. Предполагалось обратить на эту цель вотчинные доходы восьми монастырей, одной дворцовой волости и нескольких пустошей. Надеялись привлекать пожертвования от ревнителей просвещения. Царь жертвовал свою библиотеку. Доступ учиться в Академии открывался людям всех сословий. Школьная часть в проекте была полнее, чем в Академии Киевской. Намечались такие предметы: грамматика, пиитика, риторика, диалектика, философия. Последняя в трех отделах - философии разумительной (т. е. умозрительной), естественной (т. е. физики), нравственной. Богословие мыслилось в двух видах: созерцательное (т. е. догматическое) и деятельное (т. е. нравственное). Предполагалось, кроме права канонического, изучение и права гражданского. Открыто место преподаванию и "прочих свободных наук." Должны были изучаться языки: славянский, греческий, латинский и польский.

Права и задачи Академии, как высшего цензурного учреждения, контролирующего всякое печатное слово, рисовались - верховными, министерскими. Не упоминался в проекте верховный контроль патриарха и собора, как сами собой разумеющиеся. Во главе Академии становился "блюститель." Не уточняется в уставе его сан, ибо мыслится на первом месте его ученая компетентность. И блюститель и учителя, вступая в должность, дают присягу верности православию. Кандидаты на учительские должности и из греков и из киевских русских допускаются к преподаванию при условии представления свидетельств об их православии и после испытания в Москве. Строго подобранные учителя Академии свободны от общего гражданского суда, кроме случаев уголовных, а судятся академическим судом блюстителя и корпорации учителей. Тем более сами учителя судятся внутренним судом своей корпорации. Академия цензурует всю печать и все вредное обрекает на сожжение. Иностранцы и иноверцы, состоящие на постоянной царской службе, а таковых было много в войске, подлежат в нужных случаях испытанию в вере. Иностранцы, повинные в хуле на православие, и русские, соблазнившиеся на переход в латинство и протестантство, присуждаются Академией на сожжение на костре. Всем москвичам, желающим учить своих детей иностранным языкам, предписывалось посылать для этого детей в Академию и запрещалось бесконтрольно держать у себя иностранцев домашними учителями. Академия должна была следить за верностью в православии тех иностранцев, которые оседали и русели в России.

В 1685 г., наконец, прибыли рекомендованные восточными патриархами братья Иоанникий и Софроний Лихуды, "мудрейшая самобратия," по отзывам москвичей. По прибытии своем, как мы знаем, они были тотчас брошены в пожар спора. Но одновременно они открыли и преподавательскую работу, начав обучение греческому языку в том Богоявленском монастыре, где были помещены. А в Заиконоспасском монастыре еще воздвигалось специальное школьное помещение. В начальную Богоявленскую школку переведено было пока только 5 учеников Типографской Школы. К ним еще присоединились Чудовский монах Иов, да Богоявленский иеродиакон Палладий Роговский. Когда в следующем году школьный корпус в Заиконоспасском монастыре был закончен, вся Богоявленская школа вместе с Лихудами, к великому неудовольствию Сильвестра Медведева, переведена была сюда. Вся группа учеников Типографской Школы была взята сюда же, и к этому числу особый царский указ присоединял ученический "штат" из 40 боярских детей. В этот состав допущено и несколько волонтеров. Это были священники, иеродиаконы, монахи и люди "всякого чина." Лихуды распоряжались училищем и с ревностью вели учебу. За 8 лет (1686-1694 гг.) они преподали: грамматику, пиитику, риторику, логику и физику. Преподавали они частью на латинском, частью на греческом языках. Учеников своих они научили тому и другому языку так, что старшие из их учеников уже и сами становились учителями младших. Лихуды составляли учебные записки, пользуясь, конечно, изобилием европейских схоластических руководств. По образцу западных школ Лихуды приучили учеников вести примерные диспуты, в праздники произносились проповеди. Успешность дела говорила сама за себя, раз за три года ученики одолевали разговорно два языка и даже начинали переводить греческие книги на свой русско-славянский язык. Политически себя запутавшая и потерявшая свою опору в царевне Софье латинствующая партия, казалось, расчистила путь для дальнейшей школьной деятельности братьев Лихудов, но произошло нечто абсурдное. к злорадству Сильвестра Медведева, против Лихудов поднялся сам патр. Досифей, который их прислал. Надо признать, что Досифей издали не разбирался не только в лицах, но даже в общих чертах жизни Руси Южной и Московской. Сами братья Лихуды не были людьми непогрешимого ума и поведения. Так получился парадокс, что, к злорадству Сильвестра Медведева, Досифей поверил каким-то клеветникам и признал, что Лихуды сами перегружены латинской школьностью и что лучше их устранить. В 1693 г. Досифей прислал в Москву три грозных письма: одно к Лихудам, другое к царю, третье к патриарху. Критика Досифея неубедительна. Досифей упрекает своих ученых земляков, что они не занимаются делом: не учат грамматике, а "забавляются около физики и философии." Потому будто бы их ученики ничего не знают. Осуждает патриарх изучение латинского языка. Лихудов бранчиво называет "ликудиями," т. е. волчатами. Угрожает им даже отлучением от церкви. Всегда смиренная перед греками Москва повиновалась. Патриархом после Иоакима был Адриан, глубоко равнодушный к школе. Лихудов устранили от преподавания. Но так как все привыкли пользоваться их ученостью, то их поселили (в 1694 г.) на типографском дворе, где по заданию Посольского Приказа они продолжали обучать итальянскому языку работающих в этом Приказе. Петр, готовясь к войне против Турции в союзе с Венецией, особенно нуждался в знатоках итальянского языка. Он приказал боярам и другим служилым людям отдавать для этого детей в науку к Лихудам, а последним назначил жалованье из государственной казны. Но Досифей не унимался. Он просил патр. Адриана выслать Лихудов из Москвы, как будто бы государственных изменников. И Лихуды были принесены в жертву Досифею. Их сослали в костромской Ипатиевский монастырь (1702 г.). Оттуда их потом вновь вызволил (1706 г.) и поставил на школьную работу у себя в Новгороде Новгородский митрополит Иов. Братья Лихуды и здесь в Новгороде вновь восстановили престиж эллинской школы, чуждой латинским отравам. Стареющие Лихуды снова с воодушевлением составляли учебники. Написали руководство к опровержению лютеранства и кальвинизма. Под новой властью местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Стефана Яворского, похоронена была нелепая, навязанная извне вражда к братьям Лихудам. И церковная власть просто потребовала себе обратно из Новгорода более молодого и дееспособного Софрония Лихуда. Он и продолжал обучать греческому и латинскому языкам в Московской Типографской Школе до своей смерти в 1730 г.

Патриарху Адриану суждено было быть последним, 11-м по счету патриархом древней России. Он был уроженец Москвы (род. в 1637 или 1639 г.). При патриархе Иоакиме он был Чудовским архимандритом, а с 1686 г. был уже митрополитом Казанским. Консерватор, глубоко враждебный новому европейскому духу, он пользовался покровительством благочестивой старой царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, матери юного Петра, и ею же, главным образом, продвинут был, по смерти Иоакима, для занятия патриаршего трона, вопреки желанию юного Петра. Если Иоаким был самоучкой, то Адриан в сравнении с ним был просто неучем. Внутренне горячий и вдохновенный в своем старорусском благочестии, Адриан внешне был малоактивен и почти не от мира сего. Своего отрицания нового духа в правительстве, в школе и в литературе он не скрывал и в нужных случаях его формулировал, но не был создан для активных выступлений. Хотя парадный чин в Москве поставления нового патриарха и был возглавлен наличностью двух царей, Иоанна и Петра, но Адриан знал, конечно, что реально считаться ему придется только с Петром, и его пугающей европейской программой. Поэтому постарался противопоставить новому духу открыто свою программу в написанной им речи при поставлении на патриаршество. В этой программной речи в первой части пространно подчеркивается для русской церкви долг верности всему восточному православию. На чем стоит ударение в этом общем утверждении, становится ясным из другого окружного послания патриарха, названного "Увещанием к пастве." Здесь явно - сознательно исповедуется теократическое мировоззрение, которому - чуется - приходит конец от иностранного духа и нового царя. Теократию грозят упразднить. Адриан невольно выражает "тихие думы" всего русского архиерейства после отречения его от заветов Никона. С тех пор примат и водительство принадлежит уже не иерархии, а царству, правительству. Чутьем верно понимая суть происшедшего идеологического перелома, Адриан в силах противопоставить ему только ту формулировку взаимоотношений царства и церкви, какую защищал Никон, ибо в то время ни Никону, ни Адриану никто еще не мог помочь извлечь из тела этой концепции старую латинскую занозу, внесенную сюда с самыми лучшими намерениями латинянином хорватом Вениамином в конце ХV века при Геннадии Новгородском. Эту латинскую теорему и начертывает на своем знамени не различающий знамений времени патриарх Адриан. Он повторяет азбуку о двух мечах с латинским господством меча церковного над государственным. "Два начальства вышнейших устрои Бог на земли, священство, глаголю, и царство," - пишет Адриан. "Ово убо Божественным служаща, ово же человеческим владующа и пекущася.".. "Царство убо власть имать точию на земли.".. "Священство же власть иметь и на земли и на небеси. Еже убо свяжет на земли, будут связаны и на небеси. И яже разрешит на земли, будут разрешены и на небеси. Мерность наша... учинен есмь архипастырь и отец и глава всех, патриарх бо есть образ Христов. Убо вси православнии оноя сынове суть по духу: - царие, князи, вельможи и славнии воини и простии... всякий возраст и чин правоверных. Моя овцы суть и знают мя и гласа моего архипастырскаго слушают. И аз знаю их и душу мою должен есьмь положити за ня, иже и последуют мне. Чуждому гласу не последуют, но бежат от него, яко не знают чуждых гласа... Глаголати пред цари свободно, устно и не стыдетися долг имам. Не послушающие гласа моего архипастырскаго не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть, волкохищница суть. О них же в последстве вин не имам, зане долг мой отдах... Слушаяй бо меня, Христа слушает, а отметаяйся меня и не приемляй глагол моих, рекше Христа Бога отмещет и не слушает, яко сам Христос рече: и слово глаголанное от Меня, яко судити имать в день судный. Аз же чист есьмь от погибели неслушающих, необинуяся бо, елико возмогох всем сказах. Того ради убо вопервых царем благочестивым, яко помазанником Господним, таже архиереем, архимандритом, игуменом, иереем и монахом и прочим церковнаго чина и мирскаго сословия чиновником и всем православным христианем возмнех предложити увещания нужная ко спасению."

Не только в этом своем манифесте, но и во всей линии своего управления патр. Адриан был цельным представителем московской "старорежимности." Верил он теократически, величественно, а вел себя обывательски законопослушно. Таков был дух и строй восточной теократии, со взаимным снисхождением двух сторон, как в браке. Разными иерархами он воплощался различно. Реже - с требованиями первенства церковного, чаще - с долготерпеливым смирением пред грешной волей царей. Не царедворец, патр. Адриан искренно не соглашался менять свой провинциальный покой в Казани на столичную муку безвластного созерцания побед европейских реформ. Он их не любил, боялся, но, по убеждению и завету патр. Иоакима, был верен Петрову преемству трона. И пока была в живых до 1694 г. покровительница патр. Адриана, мать Петра Наталья Кирилловна, патриарх еще не чувствовал тех мук совести и искушений, какие начались после ее смерти. Выраставший Петр, как подобает русскому богатырю-дикарю, развертывал свои забавы до злой безмерности. Грубое издевательство над старорусским бытом не щадило включенной в него церкви. Отменены были парады, шествия на осляти и держание царя за повод, церемонии входа в церковь с принятием благословения у патриарха. Начались шумные поездки с попойками в Немецкую Слободу. Начались тогда же, но потом в течение десятилетий повторялись и развивались, кощунственные игры во "всеплутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор князя Иоанникиты, патриарха Пресбургского, Яузского и всего Кукуя." Тут был и конклав из 12-ти кардиналов, епископов, архимандритов, попов, дьяконов и т. д. Числом до 200 человек. Сам Петр играл роль дьякона. "Их прозвища," пишет Ключевский, "никогда не появятся в печати при каком бы то ни было цензурном уставе." Вся эта "орава" демонстративно, поездом на 80-ти санях, катилась по Москве в гости к еретикам-немцам.

Широкие, сливающиеся по тону со старообрядчеством, слои населения возмущались пассивностью патриарха и злословили об его, якобы, карьерном страхе: "бережет мантии, да клобука белого, затем и не обличает." Дело не в простой трусости, а в сложности, почти безвыходности положения иерарха пред законной самодержавной властью царя. Пробовал иногда ее саботировать патриарх, но ничего этим не достигал. Когда в 1698 г. Петр возвратился из заграницы, и без того накаленный бунтом стрельцов, оказалось, что воля его о насильственном пострижении в монашество брошенной им первой жены Евдокии (Лопухиной) все еще не выполнена. Патр. Адриан, бессильный объяснить свою медлительность напрямик, доложил о грозящей шумом оппозиции в среде столичного духовенства. Петр потребовал указать имена. Патриарх малодушно указал на одного архимандрита и четырех попов. Они были арестованы и допрошены. Хорошо, что еще не были обезглавлены. Начались казни действительных, не мнимых революционеров - стрельцов. Петр, с детства очевидец революций около трона, знал, что делал неизбежное и правое дело власти. Патриарх же, несомненно подталкиваемый всей старорусской средой, явился к царю с иконой "печаловать" о казнимых. Петр прогнал его с приказом поставить икону на место: "Я не меньше тебя чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг - казнить злодеев, умышлявших против общего блага." Умный австрийский дипломат И. Корб видит в этом стрелецком восстании вопрос быть или не быть всей тогдашней власти в России. Он нам сообщает, что говорили под допросом стрельцы: "Если бы судьба оказалась благоприятной нашим замыслам, мы бы подвергли бояр таким же казням, каких ожидаем теперь, как побежденные. Ибо мы имели намерение все предместье немецкое сжечь, ограбить и истребить его до тла. И, очистив это место от немцев, которых мы хотели всех до одного умертвить, вторгнуться в Москву... бояр одних казнить, других заточить и всех их лишить мест и достоинств, чтобы тем легче привлечь к себе чернь. Некоторые священники пошли бы пред нами с иконой Божией Матери и образом св. Николая, чтобы показать, что мы не по коварству взялись за оружие, но по благочестию, во славу Божию на защиту веры." Малороссийские казаки тоже говорили: "чем было нам татар рубить, пойдем на Москву бояр рубить." Словом, реалистическая мудрость Петра оправдана историей, а параллельно изобличена детская наивность патр. Адриана. В пространном и лирическом духовном завещании своем патр. Адриан выявляет себя, в отличие от своего патрона, патр. Иоакима, пассивным аскетом. Не таким людям управлять церковью, борющейся внутри мира сего. "Кто ми даст криле таковы," пишет п. Адриан, "да постигну дни моя протекции? Кто ми возвратит век мой, да - выну смерть поминая - вечнаго живота сотворю деяния? Ибо суетно уже тень ловити и тщетно неподобных ждати. Уплыве бо невозвратное время. Утекоша невоспятимая лета. Прейдоша дние, яко слово, никогда не обращающеся к языку. Точию Божие не уплыве мне милосердие." Насколько такое мироотреченческое богословствование неблагоприятно отражается на злободневной реальности церковного управления, иллюстрирует типичный факт секретарского самодержавия. При патр. Адриане этим командующим всеми делами обширной патриаршей области был его архидиакон Иона. Мой учитель, проф. прот. П. Φ. Николаевский ("Христ. Чт. 1891 г. № 5-6") пишет об этом всемогущем секретаре: "Он был любимцем патриарха, снискал полное доверие его и, при слабости и постоянных болезнях патриарха, получил при нем влияние на управление епархиальными делами обширной патриаршей области. Здесь он завладел, главным образом, ставленными делами и избранием на должности игуменов и архимандритов. Не обладая образованием и Высокими нравственными качествами, он своим вмешательством в церковные дела вносил в управление большие беспорядки. Этим возбудил в обществе недовольство патриархом и если не может быть назван виновником уничтожения патриаршества в России, то дал ближайший повод сначала к приостановке избрания преемника патр. Адриану на неопределенное время, а потом и к полной замене патриаршей формы управления синодальной."

***

Патр. Адриан не знал, что ему делать с явлениями нового, чуждого ему времени и потому просто в своих церковных поучениях обличал и отрицал новые формы жизни. Писал, что московские люди, "и знатные и простые, от злоглагольств лютерских, кальвинских и прочих еретиков и от пипок табацких объюродели." Не хотят слушаться уставов церкви, "вопрошая: сие чесо ради? И сие откуда взято? И сие кто предаде?"

***

Той же природы глубокое непонимание и неприятие нового духа времени порождало двусмысленные дела, как бы о политической нелояльности отдельных епископов. Царь Петр, смиривший стрельцов, не мог пренебрегать этим идейным расхождением. Петр знал, что при всем глубоком контрасте мировоззрений, патр. Адриан, по заветам и царицы Натальи Кирилловны и патр. Иоакима, будет лично верен его царской власти, но в других архиереях он не был уверен. А потому не препятствовал политическим розыскам Преображенского Приказа. Попался в Москве сумасбродный агитатор Григорий Талицкий, зачитывавший своими "тетрадками" об апокалиптичности наступившего времени и о Петре, как антихристе, в особенности духовных лиц. "Зачитал" он на Казанском Подворье в Москве бывшего тогда (1699 год) по делам в столице Тамбовского епископа Игнатия. На допросах Талицкий разболтал, как Игнатий умилялся до слез, слушая чтение его тетрадей, целовал их, приговаривая "Павловы твои уста!" Талицкий добивался доклада святейшему патриарху, да "чтобы про то и в народе было ведомо." Игнатий отвечал: "видим мы и сами, что худо делается... Да что мне делать? Один я - немощен!" Беспощадные судьи потребовали у патриарха выдачи им Игнатия в расстриженном виде. Адриан протянул дело на несколько месяцев до своей смерти. И по смерти патриарха, Исаия, еп. Нижегородский, не соглашался еще на выдачу Игнатия, за что и сам угодил в ссылку. А Игнатия архиерейский собор вынужден был расстричь, после чего власть сослала его "на неисходное заключение" в Соловецкую тюрьму под именем "расстриги Ивашки Шангина."

Русские архиереи, как бесшкольные начетчики, продолжали беспомощно и пассивно переживать все нарастающий в Руси наплыв непонятных им чар западного просвещения. А оно фатально врывалось и разливалось по Руси, не защищенной китайской стеной. Южная Русь несколько раньше Московской проделала этот опыт, заплатив за спешку невольной отравой римскими догматами. Чем-то в этом роде предстояло поплатиться и Москве. Москва не поддалась еретической отраве и быстро извергла из своей среды отдельных смутьянов.

Малороссиянин Георгий Скибинский, по проложенной уже его земляками дороге, добрался в 1688 г. до Рима с прямой целью получить образование в Понтификальном Институте под известным ему условием принятия римской веры восточного обряда. Он подписал там эти условия в 10-ти пунктах и пробыл в институте 8 лет, слушая математику, философию и, главным образом, богословие у "знаменитых учителей доминиканцев, приближенных папы Иннокентия ХII." С дипломом доктора богословия, возвращаясь домой, он заезжал в Константинополь за благословением у патриарха на занятие места в Московской Академии, но никакого документа об этом благословении представить не мог. Прибыв в Москву, Скибинский подал патр. Адриану прошение с покаянием о своем невольном отступлении. Патриарх поручил дело иноку Евфимию. Тот отнесся с обоснованным подозрением, со ссылкой на случай Яна Белободского и на другой случай чернеца Одорского, который "такового же ради прельщения пришел в Москву." Оба исчезли из Москвы. И время для латинских происков с началом правления Петра было неблагоприятное. Петр увлекался протестантизмом и отвращался от латинства уже в его первую поездку на Запад. В Вене в 1698 г. ему показали иезуитский коллегиум. Петр при осмотре сказал по обычаю откровенно: "Знаю я, что иезуиты большею частью люди ученые, во многих художествах искусные и ко всему способные. Но не для меня. Ибо я знаю также и то, что сколько они ни кажутся набожными, однако же вера их служит только покровом к обогащению, равно как их училища и художества - орудием к проискам, услугам и выгодам папы в их господствовании над государями."

Время было переломное, и при склонности русских к безмерным крайностям, нас не должно удивлять, что наряду с вражеской пропагандой извне, вдруг явится и доморощенный энтузиаст латинства. Таким чудаком оказался сын Суздальского священника, Петр Артемьев. Он прошел в Москве Славяно-греко-латинскую Академию и учился у Лихудов. Иоанникий Лихуд, посланный с русским посольством в Венецию в 1688-1691 гг., взял с собой Артемьева. Там, в латинской стране Артемьев поддался чарам латинизма. По возвращении в Москву, он нашел здесь приехавшего с Востока из Персии, несмотря на запрет, иезуита Терпеловского и завел знакомство с другими ксендзами. Патр. Адриан дал Артемьеву дьяконское место в самой Москве при Петропавловской церкви. И тут начал Артемьев показывать свою безудержную "широкую" русскую натуру. Напуганный священник доносил патриарху об Артемьеве: "после евангелия он читал поучение, похвалял в вере поляки, лях, литву, прочитал молитву Отче Наш на амвоне по-римски, приклякнув на колена, и иные некие молитвы прилагая римская. Носит он на себе вместо животворящего креста мошонку, а в ней образок латынина Антония Падвиянина, еретика суща. Глаголет исхождение Духа Св. от Отца и Сына. Исповедывался и приобщался у иезуитов. И с иными иезуитами, из Москвы изгнанными, зело слезно разлучался. Освященный собор называет забором, который перескочить хвалится. Патриархов называет потеряхами, потому что истинную православную веру потеряли" и т. д. все в таком же духе и стиле. Удивительно то, что священник прибавлял в этом доношении об успехе агитации Артемьева. "И мнози, - закяючал священник, - вслед его прелести уклонишася." Патр. Адриан смущался узнав, что отец Петра Артемьева добрый священник, хотел ему поручить возвращение в лоно православия его блудного сына. Дьякон Артемьев, потеряв равновесие, писал и отцу своему неистово латинствующие словеса. Наконец, общественная молва побудила в 1698 г. соборно осудить дьякона Артемьева, лишить сана и послать на север в Холмогоры к архиепископу Афанасию под крепкое начало на увещание. Как нераскаявшийся в Холмогорах, он сослан был в Соловки, где и умер в 1700 г. Как ни странна эта истерика латинизма у природного русского поповича, но она является предшественницей будущих политических крайностей русской пол-интеллигенции ХIХ века. Это церковная "нечаевщина." В красивом, более интеллигентном виде, это - пафос национального самоотрицания неистового Виссариона Белинского. Углубленный татарщиной и чрезмерно затянувшийся отрыв наш от остальной христианской Европы породил эту духовную болезнь национального самоотрицания, которая и после устаревших Чаадаевских парадоксов, продолжает еще давить на русское культурное и даже церковно-историческое сознание. Словом, Артемьев - это наша карикатура, но не лишенная для нас некоторой поучительности.

***

Тихая кончина последнего патриарха символична. Петр тактично дождался этого конца и тактично задержался на традиционной форме местоблюстительства патриаршего престола. Он хотел, но не знал еще, как бы устроиться по-новому? И по какому же образцу? Пределом отталкивания для него была папская теократия. Никон дал повод опасаться ее попыток даже у нас. С другой стороны, туманно манившие его примеры англиканства и лютеранства с королевскими возглавлениями их национальных церквей казались далекими, неприложимыми к православию. Русская религиозность не только демонстрировала свою крайне консервативную природу в ярком, героически-стойком явлении старообрядческого раскола, но и в только что усмиренном стрелецком бунте она опять выкидывала знамя старого обряда. В виду всех этих трудностей, Петр не на месяцы, а на годы, на два десятилетия затянул традиционную фазу патриаршего местоблюстительства. И дождался, нащупал возможность, казалось, недостижимой в православии отмены единоличного возглавления власти в церкви. Петр постепенно открыл, что в виду различия школы и общей культурной атмосферы, иерархи из киевских и других юго-западных школ должны заменить весь епископат московского происхождения. А при осуществлении этого плана, Петр натолкнулся на совершенно неожиданное для него открытие. На существенное различие внутри самой южно-русской богословской школы. Петр открыл в среде Киевской школы богослова совершенно неожиданного, не только антилатинствующего, но и протестантствующего. Находка этого аппарата учености для нужной Петру реформы развязала церковную робость Петра и окрылила его дерзновением произвести, действительно небывалую в рамках восточного канонического права, революционную для Православия реформу.

Унию 1596 г. осуществила суверенная королевская власть у себя в государстве, в Польше. Непризнание формальной законности этого акта было бы равносильно революции. Но Польша, управляемая формально абсолютно-монархической властью, совмещала ее практически, со времени реформации, с допущением свободы вероисповеданий. Это органическое конституционное положение формально открыло возможность продолжения существования и православной церкви, наряду с новосозданной униатской. По аналогии с тем, как уже конституционно легально жил своей свободной жизнью протестантизм, или как издавна пользовались вероисповедной свободой армяно-грегориане, иудеи и даже мусульманское меньшинство. Но до такого правового и спокойного размежевания нужно было еще дожить. Оппортунистическому униатскому епископату и польскому правительству не казалось неосуществимым, хотя бы и с замедлением, постепенно поглотить все остатки сопротивления православного духовенства и народа. Может быть, такая польская мечта и не была бы абсурдной, если бы русская нация в польском государстве не соседила с мощным московско-русским государственным организмом. Это соседство сознательно и подсознательно не позволяло православному народу в Польше успокоиться на исторической позиции заснувшего меньшинства. Отсюда и защитная борьба православия против унии черпала свои силы и вдохновение, вольно или невольно, не только в сознании своего единства с православием греческим, но и особенно - с православием общерусским. Так постепенно и вырисовывалась историческая схема: - угнетения православной церкви в границах польского государства, ее успешной борьбы за свое самосохранение и развитие и, наконец, после раздела Королевской Польши в ХVIII в., массового воссоединения русских униатов с традиционным телом русского православия.

***

В городах объявили недопущение православных к муниципальным должностям, саботировали обычную выдачу разрешений на занятие тем или другим ремеслом или торговлей. Крестьяне (хлопы), по их зависимости от панов, попали в дополнительную муку. Принуждались гнать своего православного попа и принимать насильно назначаемого униатского. Где панам не удавалось передать церковь попу униатскому, там сама церковь, как здание со всей церковной обстановкой, отдавалась в аренду на откуп еврею. Он хозяйски владел ключами, за плату в свою пользу открывал церковь для треб и служб. Хозяйничал кощунственно, не стесняясь словами и действиями, оскорблял религиозные чувства православного народа. Так средневековое еврейство само собирало угли на свою голову.

В противоположность обезглавленному и теснимому православию, протекционная униатская церковь при всяческом содействии властей активно развивала свою организованность. После пассивного по характеру митр. Михаила Рогозы (†1599) его преемником, естественно, стал сам творец унии, Ипатий Потей. Не стесняясь приемами клевет, доносов, грабежей и захватов, ареста священников православных и присылки на их место униатов, Ипатий захватывал и монастыри с их имениями. Пытался захватить и Киево-Печерскую Лавру. Конечно, всячески подрывал деятельность православных братств. Цитадель православия в Вильне, Троицкий монастырь, созданный и ведомый сильным Виленским православным братством, со всеми его имениями, школой и типографией, Ипатий передал униатам. Те организовали монастырь по старому плану, передав попечение о нем тоже братству, но униатскому. Православное братство, изгнанное в 1605 г., нашло возможность обосноваться в новом, построенном им монастыре Св. Духа, поблизости, почти тут же, перейдя широкую дорогу, которая ведет к Острой Браме. Но Потей борьбы не кончил. В 1609 г. он отобрал в унию все другие Виленские православные церкви, кроме одной этой, монастырской Святодуховской. Неудивительно, что народное раздражение против гонителя православия дошло до покушения на жизнь Ипатия Потея. Напавший на Потея гайдук отсек у него только два пальца на руке, положенные потом на престоле Троицкой церкви, как мощи мученика.

Идеал - не хранение восточного стиля унии, а скорейшая латинизация, чтобы эта "хлопская вера" поскорее переделалась в "веру господскую", уподобилась латинству и исчезла в нем. Творцы унии понимали, что это не так легко, но пытались "идти напролом," чтобы достичь возможного максимума. В этом духе и действовал Ипатий, торопясь облатинить унию возможно скорее. В особой агитационной книжке "Гармония" Ипатий осуждал православие и хвалил латинство. Внушал униатской массе мысль, что нечего и задерживаться на дурной, трудно исправимой позиции. Надо скорее переходить в чистое латинство. Ипатий заключал свои теоретические рассуждения практической программой для своего духовенства в 12 пунктах. Эти пункты предписывали столь полное подчинение римской власти и латинским порядкам, что вызвали даже недоумение и волнения в униатском духовенстве. Для Ипатия это не могло быть неожиданностью, и потому он выдвинул на очередь создание и организацию мощного органа перевоспитания ("перековки," по циничному изречению новейших мастеров этого дела), старого духовенства. Ипатию и не надо было творить ничего нового, а только копировать методы, уже оправдавшие себя на победе над реформацией через иезуитский орден. Он создал тоже специальный орден и вручил ему воспитание нового униатского пастырства.

Умерший в 1613 году Ипатий Потей передал возглавление митрополией Иосифу В. Рутскому. Последний жил и действовал, как митрополит, еще целую четверть века. Ипатий и Иосиф - эти два интеллигентных и волевых деятеля духовно сформировали и укрепили организм униатской церкви. И. Рутский позаботился материально усилить, обогатить базилиан земельными имуществами, отнятыми у православных монастырей и церквей, и даже у своих униатских. В 1617 г. митрополит И. Рутский созвал конгрегацию всего униатского монашества. Главной очередной задачей базилиан было поставлено школьное воспитание униатского народа, а для этого - поднятие образовательного уровня самих базилиан. По предварительным соглашениям с папским центром, для этой цели было ассигновано достаточное количество стипендий в католических семинариях Запада: начиная с Вильны, - в Праге, в Вене и в самом Риме. Другое очень важное и характерное постановление этой конгрегации сводилось в сущности к отнятию у русских униатских епископов их верховной власти и к передаче ее в руки ордена. Постановлено и безропотно принято к исполнению, что митрополит отныне не имеет права назначать себе викария, как естественного своего преемника, без согласия ордена. При И. Рутском в базилианский орден влилось множество чистых латинян, особенно на должности многочисленных школьных учителей, быстро воспитавших толпы латинизированных русских юношей, с увлечением помогавших не только латинизовать ходячую доктрину православия для народа, но и самые церковные обряды, о чем мечтал Ипатий Потей.

Положительной стороной польской государственности было то, что православные могли и печатно, и устно, и на генеральных сеймах заявлять о своих стеснениях и лишениях. Известна, например, речь Волынского православного депутата ("посла") на Варшавском Сейме 1620 г., Лаврентия Древинского: "Уже в больших городах церкви запечатаны, церковные имения расхищены, в монастырях нет монахов, там теперь запирают скот. Дети мрут без крещения. Покойников вывозят из городов без погребения, как падаль. Мужья с женами живут без церковного благословения. Народ умирает без причащения. Во Львове не униат не может приписаться к цеху, к больному нельзя открыто идти со Св. Тайнами. В Вильне тело православного покойника нужно вывозить из города только в те ворота, в которые вывозят нечистоты. Монахов, непреклонных на унию, ловят и бьют, хватают на дорогах и бросают в темницу." Учитель Виленской братской школы Мелетий Смотрицкий в 1610 г. напечатал свою книгу: "Фринос или Плач церкви восточной." В нем он описал печальное положение гонимой и теснимой православной церкви в Польше. Доля конституционных свобод не гарантирована фактически от оскорблений и насилий православия в ежедневном быту. Уличная чернь имела фактическую возможность безнаказанных нападений на православных. Подогревали ее к этим погромным выпадам бродячие оборванцы, бывшие польские жолнеры, озлобленные за все свои неудачи в московских пределах в пору Смуты. Настроченные иезуитами школьники делали нападения на православные дома, церкви, особенно, на церковные процессии. В судах в применении к православным господствовала "неправда черная." Государственный защитник и протектор православия кн. К. К. Острожский умер в 1608 г. Другие паны малодушно ополячились. Опорной силой для православия остались казаки. Их гетманы (немецкий термин: Наuрtmаnn), т. е. командиры воинских сил были жизненно нужны правительству для сохранения власти над юго-восточными Днепровскими окраинами, для обороны от Турции и для войны с самой Москвой, о чем поляки помышляли и по воцарении Михаила Федоровича Романова. Казачий гетман Конашевич-Сагайдачный гарантировал правительству верность казачьей службы на условии вероисповедной свободы для православия в границах его специальной власти, - на Киевщине. Но Сагайдачный умер в 1622 г. И влияние регулярной казачьей силы, так наз. "реестрового казачества," ограничивалось фактически усилившейся после введения унии анархической силой не регулярного, а вольного казачества в южных степях. Туда бежали "козаковать," т. е. вольно жить, беглые русские холопы из Польши и питали там огромную ненависть к польскому панству. С введением унии это степное анархическое казачество, выкинув над собой знамя русской народности и православия, этим облагородило и возвысило смысл своей вольницы и косвенно усилило стояние в православии и уверенность в себе именно Киевской, а за ней и всей юго-восточной части Руси.

П. Скарга, вслед за униатским Брестским собором 1596 г., издал памфлет, подрывающий значение православного собора, как якобы незаконного. Почему незаконного? Потому, что большинство в нем составляли миряне. На латинский взгляд, участие в соборе мирянской "массы" есть самоочевидный абсурд. По Скарге, раз иерархия унию приняла, вопрос решен окончательно. Ответ Скарге на эту пропаганду вдохновился сделать протестант пан Христофор Бронский или Броневский (под псевдонимом Христофора Филалета), как союзник православных на поле борьбы за религиозную свободу. Хр. Бронский противопоставил слепому клерикалу - Скарге, право активного участия мирян в делах церкви с апостольских времен. В церкви нет левитства; христиане - все причастны к священству. Да православные сейчас и не без вождей иерархических. С ними два епископа - Гедеон и Михаил. К чему ведет слепое послушание иерарху? Ведь Кирилл Терлецкий то и гляди, что потурчится (намек на гнусность нравов). Не придется ли тогда его стаду перейти в ислам? Стало быть, суть дела не в титулах, а в подлинных христианских качествах. Иезуиты ответили бранчивым памфлетом "Антиррисис," где вскрывается псевдоним Хр. Филалета, как протестанта. Православная сторона в первый момент еще не успела сразу выдвинуть достаточного количества писательских сил, но в 1605 году во Львове издано обстоятельное историческое изложение подготовки и проведения в жизнь унии под заглавием: "Перестрога" (т. е. предостережение). Деятельный патриарх Александрийский (временно и Константинопольский) Мелетий Пигас направлял на Русь против унии свои послания, и они теми или иными путями доходили до православных. Героические курьеры из Афонского монашества делали это дело с вдохновением. Среди них был командующий, южно-русский монах Иоанн Вишенский. С немалой богословской начитанностью он выдает себя за "голяка-странника" и призывает к "простоте голубиной" и "глупству пред Богом." Иоанн с апостольским вдохновением писал призывные к борьбе послания: к князю Острожскому, к братству Львовскому и к епископам униатам. Обличал светский образ жизни епископов, их суетную погоню за почестями, за земельными имуществами. Обличал угнетение духовенства, симонию. Обличал передовые классы православных в безверии и нечестии. Обличая латинские прельщения, Иоанн чисто по-афонски, как старообрядец, отрицает целиком латинскую ученость и советует ограничиться Часословом, Псалтырью и др. богослужебными книгами: "Чи ти, - пишет И. Вышенский, - лепше тобе изучити Часословец, Псалтир, Октоих, Апостол и Евангелие с иншими церкви свойственными и быти простым богоугодником, и жизнь вечную получити, нежели постигнути Аристотеля и Платона и философом мудрым ся в жизни сей звати и - в геену отъити.".. "Ты же, простой, неученый и смиренный Русине, простого нехитрого Евангелия ся крепко держи, в немже живот вечный тебе сокровен есть." Этот пафос упрощенства незаметно переливается в пафос восстания на власти предержащие, даже иерархические. Иоанн пишет: "Не попы бо нас спасут, или владыки, или митрополиты, но веры нашея таинство с хранением заповедей Божиих, тое нас спасти мает." Очень тонкая черта отделяет такие призывы от логики Аввакума. И на самом поле брани, на деле, оружия бесшкольности было мало. Напротив, сама жизнь, несмотря на малые местные силы, уже, как мы видели, породила обширную сеть братских церковных и общеобразовательных школ. Братства, как мы видели, насчитывались десятками, и некоторые из них стремились содержать типографии и печатать книги.

Размножившиеся братства не могли не опираться в своем развитии и в своих книжных предприятиях на исконные цитадели православия, на монастыри. Ревнители и патроны школ естественно сочетали свои усилия с наиболее жизнеспособными монастырями. Например, в 1615 г. православная жена Мозырского маршалка Елизавета Гулевич (Гальшка Гулевична) подарила в самом Киеве Богоявленскому братству большое место с домами для учреждения братского монастыря со школой. Предприятие было жизненным и развилось на все века, превратившись в академический центр всего края и всей России. Моральный хозяин южной Руси, гетман Конашевич Сагайдачный построил для монастыря Богоявленский храм, а бывший здесь проездом иерусалимский патриарх Феофан даровал монастырю и храму привилегию ставропигии патриарха Цареградского. Первым игуменом монастыря был Исаия Копинский. А первым ректором школы стал бывший ректор Львовской школы, Иов Борецкий. Богоявленское училище, как и другие братские школы (Виленская, Могилевская, Луцкая) этого периода первых десятилетий унии, естественно, настроенные в антилатинском духе, усиленно старались держаться чисто греческих пособий и греческого языка. Это было отказом от богатой школьной латинской техники и изобилия учебных пособий. Несмотря на слабую техническую арматуру этих школ, вдохновение защиты православия выдвинуло из них ряд талантливых богословов-писателей, переводчиков, проповедников и, конечно, полемистов против унии. При всей ограниченности средств и учености, это поколение, можно сказать, самоучек богословия все-таки в те годы переросло бесшкольную и за Смутное время почти книжно-бесплодную Московскую Русь. Но после Смуты там голод школьный и книжный был так велик, что почти все плоды этого периода киевского богословского и книжного творчества неудержимо перелились в Москву, перегружая ее неизбежными, хотя и не страшными, элементами латинизма при катехизическом уточнении православных догматов. Отмеченное книжное творчество киевского центра втянуло в себя плоды творчества выучеников и всех острожских, виленских, львовских и др. школ. Почти со всеми подвижниками этого периода южно-русской учености мы встречаемся на московской почве. Для примера припомним протопопа Лаврентия Зизания, доставившего в Москву свой Большой Катехизис. Москва охотно поглотила и книги другого южно русса, иеромонаха Кирилла Транквиллиона, его "Учительное Евангелие" и его "Зерцало Богословия." "Зерцало" - это первый опыт догматической системы на русском языке. Неудивительно, что из латинских пособий в него влились латинские толкования догматов. И сам автор этой догматики в 1626 г. соблазнился перейти в унию. Примечательно зарождение в этой атмосфере и специальной учености. Таков, например, иеромонах Памва Берында, составивший большой лексикон церковно-славянского языка. Иеромонах Киево-Печерского монастыря, а с 1624 года его архимандрит, Захария Копыстенский напечатал (1621 г.) свою "Палинодию" (т. е. "Возвращение на старый путь" всех свихнувшихся в унию). Тут он с большой эрудицией собрал ценные документальные свидетельства о начале русского христианства от церкви восточной, греческой, а не западной латинской. На этот научно-неопровержимый исторический православный путь он и приглашает обманутых латинством униатов. А в другой своей "Книге о вере единой" он защищает и отличает православие от протестантских заблуждений.

Иерархи первого после Брестской унии поколения, выносившие "на своем горбу" бесправие православия, естественно, при случае воздыхали о той или иной защите их православной Москвой. В этом они следовали за частью народа, который просто бежал, особенно, из Киевщины, и переселялся в "Московщину." Отражая эту народную тоску по религиозной свободе, и первые не признанные польским правительством митрополиты, Иов Борецкий (1619-1631 гг.) и Исаия Копинский (1631-1633 гг.), готовы были перейти под протекторат православной Москвы. В 1624-25 г. митр. Иов, солидаризируясь с этой православной тягой части казачества к Москве, сам писал в Москву и выражал готовность вместе с своим православным народом присоединиться к северному братскому государству. И даже позднее преемник Иова с 1631 г. митр. Исаия Копинский писал в Москву, по занятии митрополичьего звания, жалуясь на угнетенное положение православия в Польше: "благочестивых князей нет, благородных вельмож оскуде, вси от восточного православия на Запад уклонишася. Едва кто от худых и неславных при благочестии и правой вере обретается."

Митрополитом стал Иов Борецкий, игумен Киево-Михайловского монастыря, бывший ректор Львовской братской школы, а теперь ректор Киевской. Положение сложилось напряженное. Король Сигизмунд III объявил патриарха Феофана, уже вывезенного казаками заграницу, незаконным, самозванцем и турецким шпионом. Поставленных им православных иерархов - незаконными и подлежащими аресту и суду. Со своей стороны митрополит-униат И. Рутский анафематствовал новопоставленных православных иерархов, как лжеепископов. Униатские епископы, сидевшие на их кафедрах, объявили, что не пустят их в свои города. Сам папа из Рима прислал королю указания, чтобы тот "подверг русских лжеепископов, возбуждающих мятежи, заслуженной каре."

При таком положении только один митр. Иов (1620-1631) мог жить в Киеве, в этом реально "казачьем царстве." Другие епископы жили секретно в разных монастырях, преимущественно в той же киевщине, и управляли делами своих епархий издали, полусекретно. Киев под гарантией казачества устраивал церковные дела открыто... Митр. Иов в 1621 г. созывает даже прямо собор для выработки мер к укреплению жизненных сил православия. Собор издал свое определение под заглавием "Советование о благочестии." Тут намечается усиленная проповедь против латинства и унии, печатание книг на защиту православия, усиление школ и братств, учащение соборов, живых сношений с Востоком, ближе всего с Афоном, прямая посылка туда русских монахов, как в школу православия.

Очередная борьба с унией требовала открытого литературного оправдания, не по-светски легального, а духовно благодетельного, акта возобновления православной иерархии. Темпераментный Мелетий Смотрицкий, бывший виленский учитель, а теперь новопоставленный епископ Полоцкий, охотно написал: "Оправдание невинности." Параллельно с этим в том же году опубликована и "Палинодия" Захарии Копыстенского. В поддержку соборному акту 1621 г. казачество заявило, что оно не пойдет воевать с Турцией, если правительство не признает православной иерархии. Тут смягчила положение благодетельная польская конституционная свобода. Уже в 1623 г. на очередном генеральном сейме православные добились, чтобы прекращено было откровенное гонение на православие и отменены были формально все враждебные православию декреты, ссылки, имущественные захваты. Конечно, на деле до буквального исполнения такого постановления было далеко. Но декларированная свобода все же была облегчением. К сожалению, этого облегчения на деле не последовало. Свел все на нет трагический акт убийства униатского Полоцкого епископа Иосафата Кунцевича. Это была натура фанатическая. Иосафат оказался епископом в том же Полоцке, в который теперь был поставлен Мелетий Смотрицкий. Много Полоцких приходов заявили себя православными, признающими Мелетия. Иосафат взорвался и начал с кучкой своих неистовых приверженцев насильственные обходы с погромами православных дворов. Сам униатский митрополит Иосиф Рутский и королевский канцлер Лев Сапега, тоже родом русский, обратились с увещанием к фанатику. Сапега писал Иосафату, что его фанатизм искажает унию и делает ее политически опасной. Иосафат, при посещении Витебска осенью 1623 г., изгнав православных из всех церквей, разгромил даже те шалаши за городом, в которых православные начали совершать богослужения. На дикое насилие толпа ответила физическим сопротивлением. На лично предводившего погромом Иосафата толпа бросилась с палками и камнями, убила его и кинула труп в Двину. Печальны были последствия этого двустороннего насилия. Католики и уния получили нового мученика, а выловленное из Двины тело его стало мощами, окруженными чудесами. Папа Урбан VIII послал послание, призывая к отмщению и анафематствуя тех, кто теперь возражал бы против меча. Около 10-ти горожан Витебска были казнены, город лишен Магдебургского права. Запрещено повсюду не только строить вновь, но и починять православные церкви. Мелетий Смотрицкий убежал в Киев, а из Киева предпринял путешествие на греческий Восток, ибо исчезло спокойствие и в Киевщине. Год тому назад гетман Сагайдачный уже умер. Но казачье войско заявило, что оно не допустит объявленного закрытия всех православных церквей. Так провалились надежды Сейма 1623 г. на легализацию православия.

В новое тяжелое десятилетие после убийства Иосафата К. (1623 г.) целый ряд православных богословов не выдержал этой атмосферы бесправия, гонимости и бездомности в своем же государстве. Пример успокоенности и гражданского равноправия униатского духовенства естественно соблазнял часть богословов из притесняемого православия перейти на спокойное униатское положение. Так, в эти годы сам ректор Киевской братской школы Кассиан Сакович, а за ним и Кирилл Транквиллион Ставровецкий, ушли в унию. Туда же повернул и темпераментный Мелетий Смотрицкий.

Это третье десятилетие ХVII в. в Константинополе было временем соблазнительной борьбы между двумя греческими партиями за обладание Вселенским престолом. Турки, ради унижения греков, корыстно поддерживали эту борьбу. Одну греческую сторону поддерживали через свои посольства и подкупы Порты протестантские державы, другую - католические. В такой обстановке патриарх Кирилл Лукарис, в период с 1612 г. по 1638 г., семь раз (!!) возводился на патриарший трон. Мелетий Смотрицкий был в Константинополе уже при третьем патриаршестве Кирилла Лукариса и через общебогословский латинский язык не мог не быть до тонкости посвящен в эту трагическую распрю. И даже использовал ее, получив в КПле, при смене церковных правлений, нужную ему бумажку из патриархии против братских претензий у себя на Виленщине.

И православные встретили его (1626 г.) с недоверием. В Вильну ехать он не захотел, а поехал на жительство в Дерманский монастырь, патроном которого был князь Заславский, униат. Уже это было признаком ухода Мелетия в унию. Он еще таился и лицемерно сносился с митр. Иовом, как православный. Но писал свою "Апологию" - Ароlоgiа реrеgrinаrum dо Кrаjоw wsсhоdnусh (1628 г.) Как только она была опубликована, немедленно митр. Иов собрал собор в Киеве, осудил "Апологию," предложил Мелетию отречься от нее и признать необходимость публичного ее сожжения. Сейчас же протопоп Андрей Мужиловский опубликовал "Антидот," т. е. изобличение латинства "Апологии." Мелетий покинул Киев, сбросил маску, отказался от своего покаяния и ответил о. Мужиловскому "Эктезисом." Сверх этой полемической дани он опубликовал еще "Паренесис (=увещание) к русскому народу" о принятии унии. И до своей смерти в 1633 г. Мелетий остался униатом. Одаренная чуткая личность, характерная для своего места и времени, достойна внимательного изучения и художественного воспроизведения в историческом романе. Между прочим, Мелетию принадлежит первый удачный опыт учебной грамматики церковно-славянского языка, впервые напечатанной в 1619 г. и затем усвоенной в Москве и многократно переиздававшейся в течение всего ХVIII в., как учебник и в духовных и общих школах, на практике продержавшаяся в школах и до половины ХIХ в.

Легализация православной церкви, с польской точки зрения, не могла не быть актом новым. Нужно было государственно демонстрировать, что прежнее революционно-захватное иерархическое возглавление православной церкви, ведущее свое начало от хиротоний патр. Феофана, есть акт nul еt nоn аvеnu. Поэтому православные депутаты, не обращаясь к нормальной православной соборности, т. е. не осведомляя епархии и приходы на местах, тут же в лоне светского собрания, в составе членов конвокационного сейма, сознательно и безотлагательно избрали на открытые кандидатуры епархиальных епископов новых лиц, вполне приемлемых для правительства. Для возглавления новой иерархии избирается человек вполне угодный польской власти. Это был игумен Киевского Богоявленского монастыря Петр Могила. Фамилия его имела и другую форму: Мовила. Но род его предпочел закрепить за собой именно данную форму: Могила. По южно-русски это значит: "курган, холм," а наша русская "могила" называется "домовына." Петр, родившийся в 1597 г., был сыном молдавского выборного воеводы или князя Симона Могилы, который, отбыв срок своей выборной службы (1606-1607 гг.), потерпел служебный крах и переселился в соседнюю Польшу, во Львов. Здесь юноша Петр прошел православную школу Львовского Братства и затем польскую Академию в Замостье. По связям его семьи с польской аристократией, Петр продолжал свое образование и заграницей, в Голландии и в Париже. Школьную латынь он усвоил в совершенстве. По своему опыту Петр убедился, что латынь открывает доступ к богатой эрудиции и стал ревностным насадителем латыни в русской православной школе вместе и со всей тогдашней педагогической системой.

Сам Петр отбыл военную службу в польской армии и даже был участником в битве Польши с Турцией под крепостью Хотин. Но, исполнив воинский долг, Петр не увлекся военной карьерой. Он религиозно-патриотически повернул на путь иерархического служения своему родовому православию. Несомненно, однако, - в новом латино-европейском стиле. Вступление Петра М. на иерархическую дорогу происходило в атмосфере поисков православной русской аристократии путей к ослаблению напряженности религиозной войны и к достижению легализации все еще не признаваемой православной иерархии. Фигура лояльного для Польши аристократа, и даже нерусского по крови Петра Могилы облегчала возможность компромиссной сделки православной шляхты с правительством. Искомое соглашение понималось разно. Некоторые доходили до предположения какой-то новой унии. Молодой 30-летний П. Могила тотчас по пострижении продвигается на пост архимандрита Киево-Печерского монастыря (1627 г.). Какие-то русско-шляхетские круги хлопочут о максимальном выдвижении архим. Петра. От патриарха КП Кирилла Лукаря в 1629 г. получается пожалование П. Могилы титулом экзарха. А вокруг П. Могилы происходит брожение и поиски компромиссов. По мнению униатских историков (Амман, с. 339), лишь давление казаков помешало состояться некоему "просиноду" в Киеве. Он мыслился как подготовительная стадия к намеченному во Львове собору для примирения русских православных с их униатствующими собратьями. Но это движение среди какого-то инициативного меньшинства так и скрылось, не выйдя из подполья. По униатскому преданию, П. Могила, идя в русле естественной для него польской лояльности, мечтал о возвышении Киевского митрополичьего трона до титула патриаршества в противовес Москве, только что этого достигшей. Униатские историки дополняют эту мечту своей собственной. Будто бы с титулом патриарха П. Могила помышлял признать возглавление и римского первосвященника. Римо-католические историки объясняют быстрое назначение королем Сигизмундом III молодого П. Могилы в 1627 г. архимандритом Киево-Печ. лавры, тотчас же по смерти знаменитого Захарии Копыстенского тем, что якобы он обещал принять унию: "quiа hiс рrоmisеrаt uniоnеm." Очевидно, это так сильно формулировано по поговорке: "желание есть отец мысли." Аристократически культурное полонофильство П. Могилы так топорно грубо понималось упрощенной серединкой польского общества. Эта же барская светская широта П. Могилы порождала, с другой стороны, и в русской православной среде тоже тревожные слухи, что новый митрополит-чужак потянет к польщине и латинству. Какие-то в этом роде пугающие слухи побудили, например, некоторых южно-русских монахов организоваться и перебежать в Московский патриархат, где им было предоставлено удобство устроиться в Дудине, в особом монастыре.

Для ликвидации духа религиозной "войны" нужно было перевоспитать кадры православного духовенства. Петр М. уделил первостепенное внимание реформе создавшейся в Киеве православной богословской школы в Богоявленском Братском монастыре. В своих настроениях радикальной переделки школьной системы, поднятия ее до уровня школ латинских, Могила решил над средним этажом школы впервые построить верхние, т. е. высшие классы богословия. Для всего этого нужно было стянуть в Киев людей ученых. Таков был, напр., Иннокентий Гизель, работавший в Вильне, но по семье бывший кальвинист немецкого языка. Он еще в молодости убежал в Киев и здесь стал православным монахом. Собрались около П. Могилы и выдающиеся учителя разных братских школ. Таковы Исаия Трофимович Козловский и Сильвестр Коссов. Петр М. хотел построить новую школу на новом основании у себя в Киево-Печерском монастыре. Но традиционные киевские круги и духовенство во главе с митрополитом Исаией Копинским испугались латинизма П. Могилы и умоляли его перенести все улучшения в Братскую Школу и поднять ее. Но властный П. Могила все-таки открыл школу в 1631 г. в Печерском монастыре. Старые киевские священники, обыватели и часть казачества заволновались. Запахло в воздухе погромом. И вот, записал позднее Сильвестр Коссов: "От неученых попов и казаков велие было негодование: на што латинское и польское училище заводите, чего дотуду не было, и спасались. Было хотели самого П. Могилу и учителей до смерти побити, едва их уговорили. Было время, как мы исповедавшись только и ждали, что вот начнут нами начинять желудки днепровских осетров, или же огнем и мечем отправлять на тот свет." Говорят, что и иезуиты, боясь подъема школы, провокаторски поддерживали слухи об ее еретичестве. В 1634 г. вскрылось, что латиняне и униаты подозревали школу в протестантизме. Даже униатский митрополит Иосиф Рутский внушил это королю. Король писал Могиле, чтобы такая школа и в Киеве, и в Виннице вместе с типографиями при них были закрыты. Но П. Могила доказал правительству, что все это злостная клевета. А Сильвестр Коссов, писавший эту защиту, издал ее в 1635 г. под заглавием: "Экзегисис." В том же 1635 г. митр. И. Рутский все-таки, боясь развития православной школы, вырвал у молодого короля Владислава IV незаслуженно обидный указ: ut humаniоrа nоn ultrа diаlесtiсаm еt lоgiсаm dосеаnt. И этот закон продолжал тяготеть над Киевской школой, приобретшей вскоре имя Академии, до конца ХVII века. Запрещено было ей открыто преподавать богословие. Проходилось оно замаскировано: по тексту Св. Писания Ветхого и Нового Заветов и по творениям св. отцов.

П. Могила считал нужным обеспечить твердость и рост школы и с материальной стороны. Он обратил на ее содержание некоторые лаврские земельные имущества. Собирал и специальные пожертвования. Положил начало библиотеке. Первым ректором коллегии он назначил Исаию Трофимовича Козловского и префектом Сильвестра Коссова. По иезуитскому образцу разделена была школа на три яруса: низший, средний и высший, с принятыми у иезуитов наименованиями учебных предметов: фара, инфима, грамматика, синтаксема, пиитика, риторика, философия и богословие. Нормальный курс рассчитан был на 4 года низшего отделения, на 3 года среднего (риторика и философия) и на 4 года высшего богословского, всего на 11 лет. Учебные руководства и авторитеты были западные: Аристотель, богословы - Петр Ломбард и Фома Аквинат. Греческий язык преподавался слабо. Все силы уходили на полное усвоение латинского. Еще за младшее отделение школы ученики должны были усвоить латынь как свой разговорный язык не только на уроках, но и вне классов, в своей ежедневной жизни. Кто проговаривался и произносил не латинское, а русское слово, тому на шею на ночь вешался листок с этим словом в ящичке. На другой день записывалось, что этот ящичек реrnосtаvitарud dоminum NN. А dоminus на другой день расплачивался разными наказаниями. В моде были философские и богословские диспуты на латинском языке, домашние и публичные. В дисциплине помогали школьному начальству и ученики, большей частью старшие над младшими, со специальными поручениями и латинскими титулами: визитаторы, посещавшие учеников, живших за стенами школы в семьях и в городе; сеньоры и директоры в бурсе; цензоры в церкви; авдиторы, репетировавшие слабейших. Этот внешний стиль латинских школ крепко въелся во все перенесенные затем в московскую и петербургскую Россию уставы сословных духовных школ и, постепенно ослабевая, продержался до половины ХIХ века.

Сам Петр Могила, по духу своего воспитания западник чистой воды, считавший латинскую богословскую науку последним достижением, без которого православие обречено на безнадежную отсталость, не мог не желать, путем хорошей школы, дойти до безболезненного, свободного примирения, а, может быть, и соединения церквей. Но, как лицо ответственное и официальное, он был очень осторожен и не желал повторять коренной ошибки - введения унии насилием. Та же школьная отсталость огорчала П. Могилу и на греческом Востоке. В глазах митрополита-западника нужно было не заглядываться на греков, а обогнать их на поприще школы и богословской науки. Самим же русским остается - спешить школьно копировать и догонять Запад. Характерна дружба Мелетия (Смотрицкого) с П. Могилой в бытность последнего Печерским архимандритом. Чувствительный Мелетий уже тогда болел сомнениями: - да правы ли греки и не оправдана ли уния? И решил единолично за свой страх успокоить свою совесть в унии. Соборное осуждение Мелетия не замедлило состояться (в 1628 г.) еще до избрания П. Могилы на митрополию (1632 г.). А. П. Могила явно был обеспокоен той атмосферой соблазна, которая повисла над греческим Востоком из-за вскрывшегося (в 1633 г.) факта искреннего приятия выдающимся по учености греческим богословом, пять раз занимавшим кафедру вселенского патриарха, Кириллом (Лукарисом) кальвинистической формулы "оправдания человека одной верой." А П. Могила как раз по поставлении своем в 1632 г. был и утвержден в своем звании митрополита Кириллом Л. и еще украшен званием его экзарха. Да и сотрудники П. Могилы по созданию Киевской Коллегии, и Исаия Трофимович Козловский и Сильвестр Коссов, были питомцами римо-католической школы и толковали всю догматику, почти ничем не разнясь от латинства. В виду и греческой отсталости в науке, вся эта кипа новых киевских богословов с Петром М. во главе, решила создать катехизическое изложение православных догматов с тенденцией отмежевания от всякого протестантизма и с искренней, по их школьному закалу, римо-католической окраской во многих подробностях. Так родилась на свет вероисповедная книга "Православное Исповедание," которое в ХVIII в., по подражанию Западу, стало называться впервые "символической книгой" (libеr sуmbоliсus). Главным составителем ее был первый ректор Киевской Коллегии - Исаия Т. Козловский в постоянном контакте с митрополитом П. Могилой. Последний и собрал в 1640 г. в Киеве собор для рассмотрения и приятия этого вероизложения. Было немало возражений против предложенных формулировок, усвоенных от латинских школ: учение о чистилище, креационная теория происхождения человеческих душ, момент преложения евхаристических даров. Латинскую точку зрения открыто и горячо защищал митр. Петр Могила. Через свое латино-римское формулирование и толкование церковных догматов, П. Могила стремился окончательно отбросить протестантское, кальвинское понимание догматов. А оно, в силу застарелого, острого оттолкновения греков от латинизма и породило тогда эту острую отраву кальвинизмом у Кирилла Лукариса. П. Могилу смущало, что именно этот патриарх Кирилл Л., обнародовавший свое соблазнительное "Исповедание веры" в 1633 г., и украсил его в 1627 г. званием экзарха и с готовностью благословил его на пост митрополита в 1632 г. П. Могила спешил отмежевать себя и свою школу от этого греческого "падения." Петру Могиле было мало просто пойти за КПльским собором 1638 г., осудившим и Кирилла и его "Исповедание." Петр Могила спешил провести на Киевском соборе 1640 г. свое русское, облеченное в наукообразную форму, православное веросознание и этим доказать русскую богословскую зрелость перед греками, а не только наше вечное ученичество. После защиты своего вероизложения у себя в Киеве в 1640 г., П. Могила представил его на просмотр и критику общевосточного совещания или собора 1642 г. в Яссах. Это совещание организовал друг П. Могилы, Валашский воевода Василий Лупулл. На совещании Киевское вероизложение подверглось строгой критике греческого богослова Мелетия Сирига, учившегося в Италии, в Падуе. Мелетий внес свои исправления, изложил заново все исповедание на греческом языке и прислал в Киев Могиле для напечатания в Киеве. Но Могила в этом виде печатать его не захотел. Уже после смерти П. Могилы, этот греческий текст Мелетия Сирига напечатан в Голландии в 1667 г. и позднее, в 1695 г., с латинским переводом, в Лейпциге.

Пока тянулся долгий период принятия иерархическими верхами Восточной Церкви общеустановленного текста обширного вероизложения, школа и церковная жизнь требовали краткого катехизического текста православного вероучения. Для удовлетворения этой потребности Петр Могила написал и напечатал в Киеве в 1645 г. на разговорном южно-русском языке: "Собрание короткой науки об артикулах веры." Это руководство приобрело на практике имя "Малого Катехизиса" и напечатано в Москве в 1649 г., в пересказе на московский церковно-книжный язык. Этот "Малый Катехизис" П. Могила опять-таки составил по плану и в духе известного латинского катехизиса Петра Канизия. Исключены из него только два остро латинских пункта: примат папы и филиокве, и то лишь по букве. По этому поводу проф. Амманн (стр. 348-349) предполагает, что, опираясь на греческую ромофильскую антилукаристскую партию, П. Могила сам думал пройти на КПльскую кафедру и тогда попробовать воссоздать опыт общевосточной, а не только русской унии с Римом.

В 1646 г. П. Могила закончил и напечатал свой знаменитый "Евхологион." Это не просто обычная богослужебная книга для приходского употребления. Это - руководство к обновлению и дополнению принятых чинопоследований многими новыми чинами и молитвами, открыто взятыми из Rituаlе папы Павла V. Этот Rituаlе только что в 1637 г. был издан в Риме в переводе на хорватский язык. Это характерно для идеологии П. Могилы, мечтавшего психологически сблизить и примирить православие с латинством. К каждому из семи таинств в этом Евхологие или Требнике приложено довольно пространное катехизическое толкование в латинском понимании. Момент преложения св. Даров, конечно, соединен с установительными словами Господа. Об епиклезе совсем умалчивается. В чин покаяния вносится личная латинская форма: "я прощаю и разрешаю."

Подлинное сближение и объединение церквей было близко сердцу аристократа П. Могилы, а тотальное изменничество, с перебежкой в чужой лагерь, и обругивание оттуда своего прошлого были ему отвратны. Один из первых избранников Петра М. для преподавания в киевской школе, мелочный Кассиан Сакович, перелетел в латинство и напечатал в Кракове в 1648 г. хулу на свое прошлое ("Эпанорфосис, альбо перспектива заблуждений дезунитской церкви"). На это П. Могила откликнулся тоже публицистически, издав в 1644 г. Λίθоς под псевдонимом "Евсевий Пимен" (благочестивый пастырь), защищая достоинство богословия восточной церкви, а не простонародные суеверия, каких достаточно во всех верах.

Сильвестр Коссов, первый ректор Могилинской Коллегии, скоро извлеченный из своего школьного кабинета на пост Мстиславльского епископа. По смерти самого П. Могилы, Сильвестр стал митрополитом Киевским (1647-†l657 г.) в волнительные времена перехода Западной Украины под власть Москвы. Его "Дидаскалия, альбо наука о седьми сакраментах" (1637 и 1653 г.) естественно пропитана латинским истолкованием таинств. Практически наиболее известным и живучим его сочинением оказался пересказ на южно-русское, сильно полонизованное наречие Киево-Печерского Патерика: "Патерикон альбо животы свентых ойцув печарских." (Киев, 1635 г.).

Вслед за Иннокентием Гизелем в роли руководителя Киевской Коллегии по заслугам встал другой яркий представитель латино-школьной выучки, архиеп. Черниговский Лазарь Баранович (†1694 г.). Можно только удивляться, как люди этой школы еще держались в границах православия. Не будь упорства в православности массы народа и казачества, эти латинизованные богословы беспрепятственно успокоились бы в униатском единомыслии с Римом. После Иннокентия Гизеля Лазарь Б. был (с 1650-58 г.) ректором Коллегии. Вслед за иезуитским богословием он открыто защищал учение о непорочном зачатии самой Девы Марии в его проповеднических сборниках: "Меч Духовный" (1667 г.) и "Трубы словес проповедных" (1674 г.). Перейдя на архиепископство в Чернигов, Лазарь широко развернул там типографское дело и издал до 50 книг: - творчество своих коллег по киевской школе. Сам он напечатал свою защиту православия: "Нова мяра старой вяры" (1676 г.).

В моде было проповедническое красноречие дурного тона. Люди, века прожившие в бессловесном молчании, как бы обрадовались, что словесный аппарат вдруг стал им послушен, и забавлялись игрой слов. Ставший ректором киевской коллегии (1657-1665 г.) после И. Гизеля и Л. Барановича, Иоанникий Голятовский издал под заглавием "Ключ Разумения" - большой сборник своих проповедей и в дополнение к ним теорию Гомилетики: "Наука о сложении казаний" (1659 г.). Во славу Пр. Богородицы он издал собрание 445 рассказов о чудесах, связанных с ее именем: "Небо новое с новыми звездами сотворенное" (Львов, 1665 г.). Писал И. Голятовский полемически и против латинян, и против униатов и даже против иудеев. К концу жизни он приехал в Чернигов к своему старшему другу и покровителю, архиеп. Л. Барановичу, был им назначен настоятелем монастыря, где и скончался в 1688 г.

Κ этой же серии киевских богословских писателей можно причислить одного эрудита православной науки, пришедшего к нам со стороны, немца Адама, по рождению и воспитанию лютеранина, пожелавшего назвать себя по второму духовному рождению в православии под отеческим гостеприимством архиепископа Лазаря Барановича "Черниговцем" - Zоеrniсаv."

Адам был из семьи золотых дел мастера в Кенигсберге. Свою целожизненную учебу начал в местном университете, называвшемся Академией. Уже здесь от лютеранских профессоров философии и богословия Адам усвоил историко-критический метод при изучении христианских догматов. Пробыв несколько лет в Иене и изучая св.-отеческую литературу по несовершенным еще старым патрологическим изданиям, он узнал о богатстве св.-отеческих текстов, и печатных и рукописных, находимых в Англии. Адам переселился в Оксфорд и там, расширяя свои патрологические поиски, убедился в отрыве латинского Запада от догматического наследия восточных, греческих отцов и их понимания троичного догмата. Собрав обширный материал в Англии, Адам пришел и Париж и итальянские библиотеки уже со сложившимся устремлением - самому принять православие. Греческая церковь в ту пору, в половине ХVII в., сама раздиралась догматическими спорами. Он устремился в близкую ему юго-западную Русь, помышлял и о Москве. В Чернигове Адам нашел отеческий приют у науколюбивого архиеп. Лазаря Барановича. Тот дал ему хлеб насущный для заканчивания его труда об исхождении Св. Духа. В Чернигове же Адам присоединен через миропомазание к православию в церкви Бориса и Глеба. После этого съездил на поклонение киевским святыням, был ласково встречен в Лавре и получил в дар св. мощи. В Чернигове Адама повидал гетман, оценил его разностороннюю ученость и пригласил на службу при его дворце в Батурине в качестве архитектора-художника. Адам здесь чувствовал себя очень хорошо. Среди технических и служебных дел Адам, отныне "Черниговец," закончил свой труд об исхождении Св. Духа в объеме свыше 1.000 страниц печатного текста. Написал еще и другое полемическое против латинства сочинение, разбив книгу иезуита Т. Рутки. Свои сочинения в латинском тексте Адам вручил на хранение и напечатание в библиотеку киевских митрополитов. Предание говорит, будто к концу своей жизни Адам Зерникав удалился в Киево-Печерскую обитель и там принял пострижение. Его ученый труд удостоился напечатания через 90 лет после его смерти заботами киевского митрополита Самуила Миславского: - Тrасtаtus Тhеоlоgiсi оrthоdохi dе рrосеssiоnе Sрiritus Sаnсti а Sоlо Раtrе, еlаbоrаti аutоrе Аdаmо Zоеrniсаv. Ваturini in Раrvа Russiа. Аnnо 1682. Rеgiо mоnti. 1774-76. Прочитав этот труд, пришел от него в восторг митрополит-грек Евгений Булгарис, служивший в русской церкви на кафедрах Бессарабской и Астраханской. Он перевел книгу на греческий язык и исхлопотал у Св. Синода средства для напечатания его в двух томах в Петербурге: Аδάμ Ζоιρνιχ αβίоυ. Воρоύσσоυ περι της έχπоρεύσεως τоδ αγ. Пνεύματоς έχ μόνоυ τоδ πατρός. (СПБ. 1797 г.).

Татарское завоевание, сокрушившее Киевскую Русь, остановило и ее экспансию на Запад до ее естественного предела, до берегов Балтики. Литва, сидевшая в Прибалтике, русела и по языку, и по православной вере, и по слиянию ее правящих фамилий с русскими княжескими потомками Рюриковичей. Когда прежние носители титула "великих князей" с половины ХII в. сами перенесли свои резиденции на северо-восток, во Владимиро-Суздальщину, то и Литовско-русские княжеские роды, сознававшие себя такими же "Рюриковичами," продвинувшись на юг и овладев к началу ХIV в. покинутым Киевом, стали сознавать себя равноправными с северо-восточными династиями претендентами и конкурентами на овладение при случае и всею Русью. Одна династическая генеалогия, один язык, одна религия - все это делало мечту об объединении достаточно обоснованной.

Но объективное преимущество оказалось на стороне оккупированного русским племенем и русскими Рюриковичами северо-востока. Даже под татарщиной здесь именно русский народ сохранил полную свободу своего национального существования и развития, тогда как у русского юго-запада эту свободу постепенно, но настойчиво, заедала и отнимала латинская Польша. Особенно бесповоротно и открыто этот процесс оформился с момента объединения двух корон в браке 1386 г. Ядвиги с Ягайлом. Литовско-русское барство или панство фатально поддалось процессу полонизации, деруссификации, даже латинизации в сетях церковной унии.

Преемник Могилы на Киевской митрополии, Сильвестр (Коссов) (1648-1658 гг.), бывший префектом и профессором Братской школы (Академии), был убежденным сторонником создавшегося легального существования и Академии и всей Киевской православной церкви в Польской республике и даже был известен своей готовностью откликнуться на проект каких-то новых переговоров с латинской стороны об унии. Но он отказался от всякого активизма в этом направлении в виду противоположных планов Хмельницкого.

Б. Хмельницкий собрал большие силы для того, чтобы вырвать у правительства Яна Казимира (1648-1668 гг.) те вольности казацких земель, какие граничили с независимостью, а в качестве ультимативной угрозы был переход Киевщины под Москву. Для давления на Польшу Хмельницкий сговорился с татарским ханством Крыма. Загремели пушки и пищали. Хмельницкому удалось разбить поляков под Зборовом. Король сдался и подписал 15/VІІІ 1649 г. договор под условием утверждения его на ближайшем сейме. Татары были гарантами исполнения данных королем обещаний. Казаки требовали упразднения на контролируемой ими территории Киевщины униатской церкви и всех ее земельных и иных владений. Требовали признания за православием в указанных границах всех его исконных до унии прав и свобод и введения в Сенат православного митрополита с двумя епископами. Латинскому епископату это казалось абсурдом. Сейм сорвал сговор. Король попытался смягчить положение, пользуясь своим суверенным правом декретного законодательства. Новая попытка казаков прибегнуть к оружию потерпела крах. Победный Зборовский договор заменен был новым, Белоцерковским (1651 г.). При этом даже сам митрополит Сильвестр принял сторону короля. Он считал поворот Хмельницкого в сторону Москвы угрожающим понижением уровня церковной школы и литературного творчества у них в Киевщине. Хмельницкий между тем укрепил свой план сговором не только с крымскими ханами, но и с воеводой венгерского Седмиградия, Георгом Ракоши. На письма, адресованные царем Алексеем Мих. митр. Сильвестру, последний отвечал уклончиво. Разумеется, в вопросах состязания сил это не могло помешать разразиться войне. Ультиматумы Хмельницкого и царя Московского сводились к восстановлению Зборовского договора 1649 г. и упразднению церковной унии. Поляки начисто отвергли такой ультиматум. Началась война. Польская армия, осажденная в Званце, сдалась под условием признания казацких вольностей Зборовского договора 1649 г. Но опыт подписания договоров и их неисполнение теперь уже не удовлетворял казаков-победителей. Они перешли на рельсы московской гегемонии.

В январе 1654 г. Б. Хмельницкий подписал и декларировал договор с Москвой в Переяславле на Днепре о присоединении Киевской Украины к Московскому царству. Казачество принесло присягу на верность. Митр. Сильвестр лишь под угрозами покорился этой присяге. За политической покорностью последовало со стороны ц. Алексея и патр. Никона требование покорности и церковной, т. е. выхода киевской православной иерархии из исконной для русской церкви зависимости от КПльского патриархата и перехода в подчинение патриархату Московскому. Менялось положение шестисотлетней давности. Тут и греки поддерживали нежелание киевской иерархии. Митр. Сильвестр отправил в Москву ходатайствовать об оставлении КПльской юрисдикции свое особое посольство. Москва решила не прибегать ни к прямому насилию над митрополитом, ни к ссоре с греками. Как раз в тот момент и царь, и патриарх поддерживали с греками солидарность в злободневных вопросах исправления церковных обрядов и текстов богослужебных книг по точному копированию греческого образца. Вопрос о КПльской юрисдикции в Киевской Руси (по греческой терминологии в "Малой России") оставлен пока "на весу," в переходном состоянии. Но успешное наступление московской армии, уже оторвавшей от Польши Смоленскую и Полоцкую земли, дало основание, по обычному праву, сразу подчинить эти две епархии Московскому патриархату без особых ходатайств пред КПлем. А патр. Никон начал титуловать себя патриархом "Великия и Малыя и Белыя России." Да и фактическое положение оправдывало этот титул. Народная русская масса в большинстве легко переходила на сторону православных священников, и даже вместе со своими униатскими пастырями, еще не переработанными вскоре (после 1720 г.) усиленно облатиненной школой.

Победное вторжение Москвы в пределы Польши вынудило короля Я. Казимира убежать в Силезию и оттуда предложить казачеству вновь примирение и даже активный союз самозащиты, с отказом короля от особой протекции унии. Но победившая Москва заключила в 1655 г. перемирие и в 1656 г. мир. Польша соглашалась даже на союз с Москвой против Швеции. Церковная зависимость Киевской митрополии от КПля оставлена по-прежнему. В 1657 г. скончались и митр. Сильвестр и Б. Хмельницкий. Вскоре занявшие их места митр. Дионисий Болобан и гетман Иван Выговский оба были польской ориентации. Лишь вынужденно дали присягу Москве. Но продолжали, не скрывая, вести переговоры с Польшей. Поляки, смирившиеся под ударами, пошли на большие, соблазнившие казаков, уступки. Отказались от защиты государством унии. Возвратили православной церкви отобранные у нее имущества. После этого казаки вложили свои силы в союз с Польшей, даже в войну против Москвы. Но такая чрезмерно авантюристическая политика не могла найти поддержки во всех слоях русской нации. Русское население политически раскололось. Даже православные епископы, сознательно боявшиеся подчинения неученой Москве и через это ослабления своей духовной силы, т. е. богословской науки, несклонны были легкомысленно колебать под собой твердую государственную почву. В таком духе был настроен авторитетный ученый, Черниговский епископ Лазарь (Баранович), временно управлявший митрополией по смерти Сильвестра (Коссова). Но все иерархи, и правые, и средние и левые, по вопросу покорности Москве, были едины в желании оставаться под удобным, не стеснявшим никакой свободы верховенством КПльского патриарха. Поставленный на место Сильвестра Дионисий (Болобан) был сверх того и приверженцем, в сговоре с гетманом Выговским, польской ориентации. В свою очередь это давало Москве, помимо ее централистской природы, и объективное основание поставить во главе "бунтующей" киевской церкви верного Москве иерарха рукой патриарха Московского. Устранившегося и тоже "бунтующего" патриарха Никона в это время сменил митрополит Крутицкий Питирим. Москва решила и митр. Питирим поставил (1661 г.) казавшегося Москве покорным и надежным Нежинского протопопа Максима Филимонова, постриженного с именем Мефодия. У московского правительства, боровшегося в этот момент с Никоном, не было желания усугублять конфликт с КПльским патриархом, и потому Мефодий получает титул епископа Мстиславльского, как символ лишь временного заведывания митрополией. Но ни греки не признавали этой "робкой" претензии Москвы - аннексировать всю Киевскую церковь, ни часть южных епископов. Не говорим уже о Дионисие (Болобане), перешедшем к полякам. КПльский патриарх даже объявил Мефодия запрещенным в священнослужении. Ходатайства Москвы пред КПлем не имели успеха. Смута разрасталась. Полонофильствующий митр. Дионисий в пику Москве на ту же Мстиславльскую епископию поставил своего епископа Иосифа (Нелюбовича-Тукальского). Церковь раскололась и не могла помочь своим единством расколовшейся Украине. Днепр разделил Украину на Левобережную (русскую) и Правобережную (польскую). Да на острове Хортице среди Днепра организовалась еще нейтральная самостийная зона, так наз. Запорожская Сечь или Сичь. Правобережный Киев со своим тесным округом остался в составе русской Украины. Сечевой гетман казачества Брюховецкий признавал церковное возглавление Москвы. Но все эти киевские русские течения не легко мирились с духом московского централизма.

По смерти м. Дионисия (Болобана, 1663 г.), новый общий гетман Дорошенко, польской ориентации, связал себя с занявшим митрополию бывшим Мстиславльским еп. Иосифом (Нелюбович-Тукальским). Сечевой гетман Брюховецкий начал вызывать из Москвы, задержанного там тревожным собором 1666-1667 гг., епископа Мефодия (Филимонова). Брюховецкий практически требовал, чтобы Москва дала, наконец, митрополита. Но Москва, по указанным уже мотивам, не склонна была идти напрямик против воли КПльского патриарха, о чем и был вежливо уведомлен Брюховецкий. Москва даже охотно приняла со стороны КПльской патриархии, как жест некоего мира и благоволения, возведение Черниговской кафедры на степень архиепископии и облечения занимающего ее ученого еп. Лазара Барановича титулом архиепископа.

Тем временем, после ряда русских побед над поляками, был заключен между воевавшими державами давший временное успокоение Андрусовский мир в январе 1667 г. На почве этого мира можно было определенно разграничивать церковные компетенции. Восточная каноника делает очень широкие уступки данным государственным размежеваниям, если границы их стали фактически устойчивыми и твердыми. Так оно на деле устроилось в конце концов и здесь. Но нельзя было этого добиться сразу, как бы под секирой великорусского богатыря-дровосека. Над тремя государственно разделенными теперь частями исконно русской территории установились три православных юрисдикции. Над восточной, оккупированной Московскими силами, Украиной остался возглавителем архиеп. Лазарь (Баранович). Он не пожелал ехать в Москву для получения титула митрополита, ибо не отказывался от традиционного возглавления КПльского патриарха. Но толерантно принимал фактическое возглавление здесь церковных дел Москвой. На самостийную маленькую территорию Запорожья оперся с званием экзарха КПльск. патриарха епископ Иосиф (Нелюбович-Тукальский). А над православными русскими в польских границах король Ян Казимир утвердил управляющим православного Перемышльского епископа Антония Винницкого, канонически подчиненного патриарху КПльскому. И все три части киевского православного епископата, ценя государственный протекторат Москвы для защиты православия, в то же время продолжали отстаивать свою каноническую независимость от Москвы. Временное трехчастное управление православными церквами продолжалось недолго. Еп. Иосиф (1676 г.) умер. Король еще при жизни его назначил в помощники ему Львовского епископа, тоже по имени Иосифа (Шумлянского). По смерти И. Тукальского (1676 г.), король сделал Иосифа Шумлянского главой православных, а Антония (Винницкого) переместил на старую его кафедру Перемышльскую, где тот тоже вскоре умер (1679). Осталось только две юрисдикции: одна польской и другая московской ориентации. Но московская вскоре выдохлась. Мефодий (Филимонов), по возвращении из Москвы, вскоре в родной украинской атмосфере перестроился и стал солидаризироваться с противниками Москвы. Он примкнул к Печерскому архимандриту Иннокентию Гизелю, и они героически заявили, что запрут ворота и Лавры и Братского монастыря, и пусть их оттуда вытаскивают даже за ноги, но они добровольно не подчинятся митрополиту, поставленному Москвой.

То были два десятилетия (1676-1686 гг.) великого распада Киевщины, казаков и их Сечи, которые вспоминаются в песнях как годы "зруйнивання," т. е. разрушения, распада казачества на бредущие во все стороны и интригующие фракции. Гетман Дорошенко поставил ставку на Турцию, соблазнил на это и Брюховецкого с Мефодием. Но Мефодий успел во время убежать в Москву, где он заслуженно попал в монастырское заключение. Брюховецкий же просто был убит увлекшимся единодержавием Дорошенкой. Последний диктаторски назначил главой церкви Иосифа (Тукальского). Но этого не признали благоразумные епископы русской Украины под водительством Лазаря (Барановича). Лазаря признавали законным возглавителем церкви православные и в правобережной и в левобережной Украине, что вскоре и было оформлено легально.

Уже в 1681 г., после Бахчисарайского мира, русский епископ, полонофил Иосиф (Шумлянский) подал в Варшаве в руки номинального латинского киевского епископа униатское исповедание веры. Этим он поставил на себе крест, исключил себя из состава православных иерархов в границах и Польского и Московского государств. Луцкий православный епископ Гедеон, родом из русских князей Четвертинских, просто убежал от этой измены в русскую Киевскую Украину и явился для Москвы блестящим кандидатом на спокойно и легально предпринятую теперь задачу - возглавить Киевскую церковь митрополитом, но уже московской юрисдикции. Начались усиленные переговоры с КПльским патриархом о легализации этого положения. Не дожидаясь его согласия, Москва, по своей форме, по указу царя и собора при патр. Иоасафе II в 1685 г., поставила в митрополита Киевского Гедеона, князя Четвертинского. КПльский патриарх Дионисий, с согласия и других патриархов, в 1687 г. прислал грамоту, утверждающую этот новый порядок. Так прекратилось свыше чем двухсотлетнее разделение единой русской церкви на две отдельные церкви в двух соседних государствах. После этого в границах Польши, до ее разделов в конце ХVIIІ в., осталась русская церковь в двух формах: униатской и православной. Обе формы пережили старую польскую государственность, имели свою драматическую историю и в рамках двух новых империй: русской и австро-венгерской и продолжают жить среди гонений и насилий потрясенной Европы ХХ столетия.

Наряду с другими бесспорно переломными событиями русской истории, как крещение Руси св. Владимиром, как татарское завоевание Руси, и революционная реформа Петра Великого должна быть признана полагающей грань времен и открывающей новый период в Истории Русской Церкви, получивший название Синодального^*).

Гениально-яркая, волевая личность царя Петра стала проводником и исполнителем того перелома в неотвратимом всемирно-историческом процессе меняющихся взаимоотношений церкви и государства, срок для которого приспел в России уже в половине ХVII в. Суть перелома заключалась в отрыве от обветшавшей формы средневековой теократии не только в ее острой форме римского папо-кесаризма, но и в смягченной форме византийского кесаро-папизма. На Западе процесс отрыва, оттолкновения, воплощавшийся в остро выраженном состязании двух властей, выявил с бесспорной ясностью и положительную его тенденцию: - свергнуть сакральный примат авторитета церкви и заменить его лаическим приматом авторитета государства и общей, светской культуры. В гуманистической атмосфере человеческое начало эмансипировалось от начала божеского, утвердило не только свою независимость, но и свой примат и даже более - свой абсолютизм. Это было популярным противовесом абсолютистской тенденции угасавшей теократии. Дуалистические дискуссии о jus divinum и jus Нumаnum к ХVI веку были перекрыты монистической идеей jus nаturаlеt "естественного права," как начала высшего, воплощенного в национальном государстве, занимающем определенную территорию. Все, что на этой территории, включая все религии, церкви и секты, - подвластно государству и им управляется. В этом праве государственной власти, законодательной, административной и судебной, и заключается примат ее над сферой религиозной. Принципиально религиозная жизнь, с ее догматикой, мистикой и моралью, протекает на глубине, независимой от внешней власти государства. На деле эта зависимость, как и в таинственной связи души с телом, является вполне реальной и исторически весьма осязаемой. В системах канонического права вышеуказанная форма взаимоотношений церкви и государства носит название системы "территориальной." На Западе со времени Петра Великого эта система, особенно в протестантских странах, была торжествующей и нормальной в свете мировоззрения нового времени, монистически гуманитарного. В этот век "просвещения" (ХVII-ХVIII в.) канонический "территориализм" преимущественно противопоставлял себя устаревшей римо-католической клерикальной теократии. Петр Великий, вместе с частью умственных верхов Москвы ХVII в., подпавшей под чары этого лаического "просвещенского" мировоззрения, не мог не взяться, по его бурному реформаторскому темпераменту, за проведение в жизнь лаического территориализма в применении к русской церкви, тоже глубоко теократической в византийском варианте. Получилась сокрушительная идейно-каноническая и бытовая ломка, серьезности которой Петр и его сотрудники до конца не постигали. В свете нового нерелигиозного мировоззрения родилась и новая форма верховной власти в русском государстве и новая форма высшего управления в русской церкви: Императорская Россия и Синодальная Церковь.

Весь этот период русской истории закончился на наших глазах и потому стал законным предметом объективно-исторической, научно-беспристрастной оценки. Начав свое жизненное поприще еще в минувшей императорской России, мы естественно разделяли долг наших старших современников по критике улучшения и реформирования того строя, каким мы обладали. И потому общее освещение протекшего периода истории русской церкви до сих пор носило преувеличенно-критический и отрицательный характер. Теперь наступила совсем другая злоба исторического дня. Мистическая карикатура на подлинную Россию в лице СССР в ярком свете выявляет положительные качества и достижения русской церкви минувшего синодального периода.

Русская политическая и церковная самокритика помогла создаться и укрепиться совершенно искаженному облику России, и императорской России в особенности, в чуждом ей и сознательно-враждебном, общественном и научном мнении Западной Европы. Еще в большей степени укоренилось на Западе исключительно черное представление о синодальном периоде русской церкви. Подчеркнуто отрицательно его характеризовало римо-католическое богословие. Упрощенно повторялось из уст в уста, будто русская церковь со времени Петра лишена была всякой свободы. Субъективно русские иерархи и церковно-сознательные миряне действительно переживали каноническую реформу Петра I, как реформу "нечестивую," противную православной традиции. От каждого поколения выдающихся иерархов сохранились воспоминания об их воздыханиях и томительных ожиданиях освобождения от уз синодальной конституции. Завершение и повторение этих воздыханий ярко запечатлено для истории в пяти томах официальных отзывов епархиальных владык, написанных ими в ответ на экстренный запрос в начале 1906 года самого К. П. Победоносцева, за несколько месяцев до его кончины. В течение дальнейшего десятилетия коренных политических и хозяйственных реформ последнего царствования продолжалась углубленная и неторопливая разработка данных иерархической самокритики русской церкви 1906 г. Высококвалифицированными коллегиями ученых богословов и церковных мыслителей, специально для того созывавшихся, в 1906-1912 гг., под титулом "Предсоборного Присутствия" и "Предсоборного Совещания," все дефекты существовавшего церковного строя были вскрыты, как при добросовестном диагнозе, с безжалостной обнаженностью. Высоко просвещенная критика, руководимая во многих случаях весьма консервативным церковным настроением, оценивала действительность не только по мерке идеальных церковных начал, но и по мерке их воплощения в минувший период древней русской церкви киевского и московского периодов. И у читателя этих обширных и серьезных критических материалов может слагаться впечатление о периоде синодальном, как о периоде генерально дефективном, стоящем ниже уровня пережитых более благочестивых периодов в истории русской церкви. С этой аберрацией пора покончить. Вне всяких пристрастий, мы поставлены в положение уже историков действительно минувшего неповторимого прошлого. И тогда, опять-таки помимо всяких пристрастий, мы вынуждаемся видеть в пережитом периоде действительно такое количество черт положительного характера, что именно, в сравнительном сопоставлении их с прежними периодами русской церкви, мы обязуемся признавать объективно синодальный период русской церкви - периодом ее восхождения на значительно большую высоту почти по всем сторонам ее жизни в сравнении с ее древним теократическим периодом. С этой точки зрения надо воздать должное проницательности нашего знаменитого историка Е. Е. Голубинского. Уже три четверти века тому назад, идя вразрез с ходячими мнениями и оценками, он в предисловии к первому своему тому бросил характерное замечание: "Текущий период Петербургский есть период водворения у нас настоящего просвещения, а вместе с сим, подразумевается, и более совершенного понимания христианства." Конечно, это предпочтение, оказываемое Голубинским Петербургскому периоду, есть только намек, а не раскрытое утверждение о превосходстве этого периода над другими, проиллюстрированный только одной из черт, близких сердцу рационализирующего профессора. Но нам пора определить уже и прочную и широкую базу для переоценки в положительном духе всего Синодального периода. Эта база заложена в судьбах всего российского организма. Русская церковь, в силу тесной связи ее с государством и нацией, несет в себе и тот парадокс всей русской истории, который осмелились формулировать Пушкин и Ключевский.

Парадокс контраста отсталых политических и экономических форм существования России и ее в то же время наивысших достижений в области культурного творчества особенно ярко засвидетельствован феноменальным в ее истории ХIХ веком. Разве это не парадокс, что в эпоху последнего гнета крепостного права и самого черствого полицейского самодержавия императора Николая I мы вошли в наш золотой век русской литературы, ставшей и мировой литературой в лице: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого и еще многих других неугасающих светил? Как это понять: вопреки режиму или благодаря ему? От изобилия и благополучия или от скудости и страдания? Одно только бесспорно, что банальная диалектика, ставящая все материальные и духовные блага в прямую пропорциональную связь с эволюцией политических режимов, не годится для объяснения данного парадокса. В страданиях и лишениях совершался рост России. Для Премудрого это не парадокс: "Его же любит Господь наказует, биет же всякого сына, его же приемлет" (Притч. 3:12). Причина роста, его база глубже вторичных условий политических режимов. Эта база биологическая, способность роста даже вопреки неблагоприятным экономическим и политическим условиям. Как ни дефективен по своему весь послепетровский имперский период, он есть, очевидно, наиболее ценный, самый блестящий и славный период России. Мы знаем его недостатки. Он был бы еще лучше, еще ослепительнее, если бы их не было. Но ведь это отвлеченное, бесплодное суждение. А реальный, фактический, положительный, прогрессивный результат пережитого периода на лицо. Никакая лгущая классовая историософия не в силах затемнить сияния этой бьющей в глаза правды: - все восходящей линии биологической эволюции единого организма России по ее государственной и церковной стороне.

По сравнению с предыдущим патриаршим периодом, Русская Церковь почти десятикратно возросла количественно за время синодального периода. На 21 миллион всего населения России при Петре Великом, с приблизительно 15-ю миллионами православных, Россия времени Николая II, по последней переписи 1915 г., числила в себе 182 миллиона, из них 115 миллионов православных. В патриаршем периоде Россия имела 20 епархий с двадцатью епископами. Кончила свой императорский период Русская Церковь при 64 епархиях и приблизительно 40 викариатствах, возглавляемая более чем 100 епископами. Числилось в ней: свыше 50 тысяч церквей, - 100.000 духовенства, до 1.000 монастырей с 50.000 монашествующих. Она обладала 4-мя Духовными Академиями, 55 Семинариями, со 100 Духовными Училищами, 100 Епархиальными училищами, с 75.000 ежегодно учащихся.

Но не столько внешний рост, сколько внутреннее возрастание сил и форм жизни Русской Церкви является фактом исторически более значительным, выводящим Русскую Церковь из границ скромного национально-замкнутого существования на широкую дорогу вселенского подвига и вселенской ответственности. Выдвинутый покойным академиком Голубинским признак "просвещения" есть только один из симптомов более общего и непреходящего достижения русской церкви, а именно, ее общего исторического созревания, восхождения "в меру полного возраста Христова" (Еф. 4:10). В свою раннюю пору Русская Церковь уже явила в себе наличие могучих сил христианского подвига и святости, но была еще во многом богословски младенчествующей. Овладев за синодальное время техникой и методикой научно-богословского знания, она быстро стала самой высокой, самой сильной частью, можно сказать, даже гегемоном всего Восточного Православия. И это потому, что она стала в достаточной мере научно оборудованной для состязания и сотрудничества с западными христианскими церквами, до сих пор смотревшими на христианский Восток сверху вниз, опираясь именно на свое научно-культурное превосходство. С этой точки зрения слишком крутая, до болезненности революционная реформа Петра В. была благодетельным страданием для Русской Церкви, стимулировавшим ее творческие силы. Перефразируя известное изречение "Петр бросил вызов России, и через 100 лет она ответила ему явлением Пушкина," мы прибавим от себя: "а в церкви - явлением Филарета." Как за спиной Пушкина мыслится весь чудесный Олимп русской литературы, так и за спиной Филарета высится иконостас блестящих иерархических светил, богословов, проповедников и писателей русской церкви ХVІII-ХIХ вв.

Просветительно-богословский подъем сил русской церкви в этот период возрос еще и в связи с другим оригинальным культурным явлением. И последнее раз навсегда стало отличительной чертой русской общей и церковной культуры. Мы разумеем выдающееся участие в богословском творчестве русских мирянских сил. Ни в одной из православных церквей нет такого количества и высокого качества светских богословов, как в России. Речь идет не о профессионалах-профессорах духовных академий, а о представителях светской культуры, ставших творцами в области православного богословия и религиозной философии. Это славянофилы - Хомяков, братья Аксаковы, западник Владимир Соловьев и следовавшая за ним синтетическая школа братьев Трубецких и новейших наших современников. Параллельно с этим должна быть поставлена и религиозно-православная стихия в русской литературе, ставшей всемирной. Это христианское дыхание нашей литературы на весь мир есть прямое детище тысячелетнего воспитательного воздействия русской церкви. Вслед за литературой мир увидел православное излучение и в русском художественном творчестве. Не говоря уже о специфическом, в некоторых отношениях вершинном, достижении русской иконописи, и по всей линии художественного творчества: в музыке, в архитектуре, в культе и культуре вообще русская церковь выявила столько творческих ценностей, что ее первенствующая роль в хоре православных церквей едва ли может подлежать сомнению.

В новое время русская церковь стала предметом особого внимания со стороны начавшегося на Западе искания вселенского объединения. Сначала протестантский мир в лице англиканства в ХVIIІ и в ХIХ вв. стучался в двери Петербургской Синодальной Церкви. Старокатолическое движение ХIХ в. выдвинуло в этом экуменическом вопросе русскую церковь на первое место. Роль русской церкви в новейшей фазе экуменического движения, несмотря на ее теперешнюю разруху, является во всяком случае не меньшей, чем других, даже и совсем не потрясенных ее восточных сестер.

Не нужно быть специальным поклонником роли героев в истории, не нужно наивно восклицать устами поэта ХVIIІ века о Петре: "Се - бог твой, о Россия!," чтобы признать огромное определяющее влияние на устройство церкви личных религиозных понятий самодержца-реформатора. Петр гениально ярко впитал и отразил в себе дух и мировоззрение новой Европы. Дух этот после нашего смутного времени незаметно поселился и с половины ХVII века укоренился в самой Москве. Как и для Европы, для московских передовых кругов кончилось средневековое мироощущение. Теократию сменил гуманизм, лаицизм. Государство перестало быть органом церкви, ведущей людей здесь на земле к потустороннему загробному спасению душ. Последним критерием, высшей целью (summum Воnum) явилось не царство небесное, а прогрессирующее улучшение земного благоденствия, так называемое "общее благо" (Воnum соmmunе). Это и есть формулировка правовой догмы: воцарившейся в государственном праве теории так называемого "естественного права" (jus nаturаlе). Эти антитеократические, в некотором смысле и антицерковные, понятия были усвоены передовыми государственными головами Москвы, создавшими "Уложение ц. Алексея Михайловича 1649 г.." Петр вдохнул в себя эти понятия не только из окружающей атмосферы, но и из ходячей иностранной литературы своего времени, по его приказу и переведенной на русский язык. Как у других современников Петра, эти новые начала мировоззрения механически соединялись с традиционными началами религиозного детского и школьного образования. И маленький Петр, по праотеческому ритуалу, должен был начать свое обучение грамоте под руководством дьяка посольского приказа Никиты Моисеича Зотова в день пророка Наума (1-го декабря), с обычным пониманием, чтобы пророк "наставил его на ум." Учился традиционно по Часослову, Псалтири, Евангелию и Апостолу, всем церковным службам и пению. А затем и русской истории по летописям. Хотя в маленьком Петре немедленно обнаружился преобладающий интерес к наукам реалистическим, к иллюстрированным книгам и рисункам иностранной печати, взятым из царской библиотеки, и страстное увлечение потешными военными играми, но в области его личной религиозности навсегда остался стиль традиционного церковного благочестия. В переписке с родней в юные годы Петр, откликаясь на религиозные тона корреспондентов, отвечает своими сознательными религиозными формулами. Например, в 1693 г. он пишет матери: "изволила ты писать, что передала меня в паству Матери Божией. И такова пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и предстательством не точию я один, но и мир весь сохраняет Господь." В письме 1698 г. к патриарху Адриану, не без задней мысли укорить его в мракобесии, Петр, однако искренно оправдывает свое вдохновение к морскому делу религиозным идеалом: "мы в Нидерландах, городе Амстердаме, благодатью Божьею и Вашими молитвами при добром состоянии живы. И, последуя Божию слову, бывшему праотцу Адаму, трудимся. Что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли возвратясь против врагов имени Иисуса Христа победителями и христиан тамо будущих освободителями благодатиею Его быть, чего до последнего издыхания желать не престану." Петр не только по заведенному порядку обставлял важные государственные события обычными церковными церемониями, но и в своих манифестах и заявлениях часто делал откровенные религиозные оценки переживаемых событий. И это не только в горькие, но и в радостные минуты. В 1711 г., окруженный в Прутском походе турками и едва не попавший в плен, Петр смиренно пишет: "Понеже так воля Божия благоволила, грехи христианские не допустили... Однако ж Господь Бог наших людей ободрил." Трезвый позитивный ум Петра не доводил его до мертвого деизма. Петр хранил в своем сердце образ живого библейского Бога. По свидетельству Нартова Петр "был истинный богопочитатель и блюститель веры христианской. Подавая многие собою примеры того, говаривал о вольнодумцах и безбожниках так: "кто не верует в Бога, тот либо сумасшедший, или с природы безумный. Зрячий Творца по творениям познать должен." "Колико Петр Великий не терпел суеверия, толико, напротив, божественные почитал законы и чтение Св. Писания, Ветхого и Нового Завета любил. О Библии говаривал его Величество: "Сия книга премудрее всех книг: она учит познавать Бога и творения Его и начертывает должности к Богу и ближнему: разуметь в ней некоторые места яснее потребно вдохновение свыше. Учиться небесному - отвергнуть должно земные страсти." Свое живое чувство Промыслителя и воли Божией, проникающей дела человеческие, Петр очень искренно выражал своими словами. Когда в 1721 г., после торжественного молебна по случаю Ништадского мира, венчавшего успехом его большую северную имперскую программу, Петру подносили титул императора, он сказал: "зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшей войной и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить. Однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле." Бесспорно Петру родствен был утилитарный практический взгляд на роль религии в деле государственном, но он не исключал в Петре глубокого и живого понимания религии. Один из его заграничных выучеников, молодой инженер и затем знаменитый историк В. Н. Татищев, заразившись заграницей буйным рационализмом, развязно болтал, издеваясь над Библией и разными церковными непорядками, Петр вызвал его для личного выговора. При этом фигурировала и знаменитая дубинка. Петр прикрикнул на него: "Как же ты осмеливаешься ослаблять такую струну, которая составляет гармонию всего тона? Да ты же не с должным еще уважением касался и до неких мест Св. Писания, чем уже ты, бездельник, и успел соблазнить многих бывших с тобой в компании. Я тебя научу, как должно почитать оное и не разрывать цепи, все в устройстве содержащей." И, ударив дубинкой, прибавил: "не соблазняй верующих честных душ; не заводи вольнодумства, пагубного благоустройству; - не на тот конец старался я тебя выучить, чтобы ты был врагом общества и Церкви." Здесь мотивировка религии звучит утилитарно. Это характерно для теоретического мировоззрения Петра. Но его религиозная психика была живая и полная. Не терпя невежественного культового суеверия, Петр сам привычно любил богослужебное благолепие, с увлечением часто сам читал апостола и интересовался деталями церковных чинопоследований. Он был достаточно умен и талантлив, чтобы модный и свойственный ему рационализм и утилитаризм могли исказить в нем полную православную религиозность.

В первое же свое заграничное путешествие 1697-98 гг. Петр, в гостях у короля Георга в Англии, ведет уже двухчасовую беседу с наследной принцессой Анной между прочим и на церковные темы. Антироманизм и антилатинизм Анны нравятся Петру, и он смело характеризует ее "сущей дочерью нашей церкви." О широком интересе Петра к церковной жизни Англии не только в ее официальной, но и в ее сектантских частях, сохранилось довольно много свидетельств. Он беседовал с самим Кентерберийским и с другими англиканскими епископами все о церковных делах. Архиеп. Кентерберийский и Йоркский назначили для Петра специальных богословов-консультантов. к ним присоединился и Оксфордский Университет, назначивший консультанта со своей стороны. Вильгельм Оранский, получивший английскую корону, но воспитанный в левопротестантском духе, ссылаясь на пример родной ему Голландии и самой Англии, советовал Петру сделаться самому "главой религии," чтобы располагать полнотой монархической власти.

Протестантская система примата государства не только гармонировала с усвоенным Петром государственно-правовым мировоззрением в духе естественного права, но и прямо требовалась последним. Покойный академик Лаппо-Данилевский доказал, что общераспространенная теория естественного права в значительной мере проникла и в латинские канонические учебники, отсюда доверчиво усвоена была консерватором Стефаном Яворским в годы его профессорства в Киевской Академии (1696-98 гг.). Петр в своем реформаторском законодательстве не является на фоне других современных ему государственников каким-то особым новатором. Он сознательно принимал новые ходячие теории государственного права и выбрал соответствующие книги в качестве учебных пособий для своего наследника Алексея Петровича. В Наказе о воспитании цесаревича велено "перевести Пуффендорфову малую книжицу "О должности человека и гражданина" на французский язык и в Голландии напечатать, дабы оное употреблять, яко введение в право всенародное и яко преддверие Гроция или Пуффендорфа же "О праве естественном и народном," из которого основание всех прав." "И потом взять книгу "Ледройт сифиль данс ле ордре натурель"^*) весьма потребно." В своем педагогически пространно резонирующем законодательстве Петр часто свидетельствует о своей сознательно принятой им идеологии государственного права. Последняя цель власти - пещись о благосостоянии общей пользы. Задача чисто утилитарная, земная. Ничего специфически религиозного. Старый теократический идеал просто забыт. В этой системе ему нет места. В прежней теократии последней целью было приведение христианского народа в вечное царство Христово. Монарх с его утилитарными попечениями был слугой этого церковного идеала и направлял весь ход земных попечений в этом духе. Теперь произошла переоценка ценностей. На место последней и высшей цели встала утилитарная задача государственной власти. И монарх, ее носитель и исполнитель, потребовал себе тоталитарного подчинения решительно всех публичных функций, в том числе и религиозной. На данной территории монарху подчинено решительно все, в том числе все религии, все веры. Такова теория, таков тезис этой системы так наз. "территориализма." Такое государство, получившее в науке название "полицейского," исключает конкуренцию каких-либо других самодовлеющих институций общественных сил и личной инициативы. Если одна из церквей в нем и занимает господствующее или первенствующее среди других культов положение, то не в силу своей истинности, напр., как правильный путь к достижению высшей небесной цели, вечного спасения (государство этим просто не занимается), а наряду с другими верами только по естественному физическому признаку, как вера большинства народа, как организация национально-историческая. Духовенство всех вер с этой точки зрения исполняет функции, входящие в сферу надзора и попечения государственного, другими словами, является служилым классом, выполняющим одну из функций государственных "на благо и на пользу общую." Аскетическая и небесная устремленность в религиях, в том числе и в византийском православии, оцениваются Петром отрицательно и служат в его глазах оправданием утилитарного верховенства государства над церквами. В манифесте об окончании северной войны Петр патетически противопоставляет новое утилитарное вдохновение государства старому, бездеятельному, аскетическому: "надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очами кладет, как внутрь, так и вне, отчего облегчен будет народ." А все это для того, "дабы с нами не так сталось, как с монархией греческою." Свое отрицание духа византийских императоров Петр неоднократно выражал в своих законодательных актах. Войдя в принципиальный конфликт на этой почве с царевичем Алексеем, он корил его за безвкусие к воинскому делу, видя в этом причину гибели Византии.

Понятно, что если не с теоретической ясностью, то по духу и принципиально, это новое светское, лаическое мировоззрение Петра и вытекающая из него унизительная расценка религии и Церкви были чужды и остро ощутительны русским иерархам. Патриарх Адриан, вступая на свои трон и, конечно, никак не думая, что он будет последним патриархом, а само патриаршество жертвой новой светской теории государства, инстинктивно разразился в своем окружном послании принципиальной проповедью старо-теократической теории размежевания двух властей, до буквальности совпадая с доктриной Никона, так непредусмотрительно преданного в свое время своими же епископами. Как мы уже в своем месте пространно цитировали, патриарх Адриан с наивной откровенностью патетически исповедует, как нечто непререкаемое, латинское заблуждение патриарха Никона. Свои псевдо-православные (по невежеству) претензии патриарх Адриан кончает властными словами: ."..Неслушаюшие гласа моего архипастырского не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть... Слушаяй бо меня - Христа слушает, а ометаяйся меня и не приемляй глагол моих, рекше Христа Бога отмещет и не слушает." Тут неясно высказана мысль (доведенная до ясности у Никона): в каких же именно делах и в каких вопросах мирская государственная власть должна с покорностью овцы слушаться голоса своего архипастыря? Но бесспорна наивная, сама собою подразумеваемая, монистическая, тоталитарная расценка всей земной культуры и дел государственных, как подлежащих единому критерию православной теократии. Ни теоретически, ни практически сочетать точки зрения Петра н патриарха Адриана было невозможно. И значит, впереди предстояло сыну проделать над главой церкви тот же суд и осуждение, какое проделал и его отец. Пластырь, наложенный собором 1667 года русских и восточных иерархов на русскую болячку, в виде повторения традиционной формулы о симфонии двух властей церковной и государственной, этот дуализм оказался бездейственным. Воспаление не залечивалось, а усиливалось. Почему же нормальное лекарство не помогло? Потому, что качество слагаемых в прежнюю симфонию понятий церкви и государства радикально изменилось. Аккорд математически исключался. Новая идея государства не терпела дуализма, исключала его. Государство стало тоталитарным. Религия, церковь могла быть только подчинена ему. Для Петра, глубоко и решительно вставшего на почву естественного права и государственной тоталитарности, немыслимо было второй раз выслушивать от новоизбранного патриарха теперь уже дикий для его ушей урок о каком-то главенстве и над государем верховного архипастыря. В отзвучавших навсегда словах п. Адриана для светского государства было не только уже неприемлемое повторение византийской симфонии, но и правильно инстинктом уловлено (как и в деле Никона) влияние папско-католического учения о двух мечах. Оно еще с конца ХV века, через Геннадия Новгородского, отравило русское научно-непросвещенное каноническое богословие. А для протестантствующего в своих канонических вкусах Петра это было красной тряпкой, вызывающей в открытый бой. Вот почему Петр по смерти патриарха Адриана (16/Х, 1700 г.) так легко принял как бы простое техническое предложение правительственной боярской московской среды: отсрочить вопрос о выборе нового патриарха и править церковными делами "соборно," как уже не раз практиковалось в моменты так называемых между патриаршеств.

Κ Петру, стоявшему с армией под Нарвой, летели одно за другим из Москвы курьерские донесения. Характерно, что 18-го октября первое предложение об организации междупатриаршего, правящего "соборика" исходит от боярина Тихона Стрешнева, так страстно боровшегося с Никоном и в этом духе заряженного антиклерикальным настроением. Письмо его к царю звучит так: "Соборную церковь из архиереев кому изволишь ведать? А на Москве архиереев: Смоленской, Крутицкой, Вятской, а преж сего изволение твое было: - ведать Колмогорскому владыке. Только по него не послано. Изволишь ли послать?... Домовых святейшего кому изволишь ведать? А им приказано, кто что ведал при святейшем, тому того и беречь до указу. А ризница запечатана. Тишка Стрешнев челом бьет." В Москве мысль работала коллективно. Во временную привычную формулу междупатриаршества уже вкладывали дальнейшие, по существу реформационные планы проведения секуляризующей руки государства, по меньшей мере в области хозяйственно-экономической, в которой правительство царя Федора Алексеевича сделало большую уступку послениконовской иерархии. Монастырский Приказ, управлявший церковными вотчинами, вновь был отдан из рук государства в руки иерархии. Теперь мысль светских реформаторов минимально устремлялась, на этот пункт и спешила восстановить завоеванный государством еще при свержении Никона реальный хозяйственный и финансовый контроль над всей церковной экономикой. Первым выразителем этого проекта и был в своем докладе, присланном под Нарву, тогдашний министр финансов, так называемый "прибыльщик," Алексей Курбатов. Предлагая скромно ряд конкретных мер, Курбатов обнаруживает под ними очень важные принципиальные предпосылки. Он пишет Петру: "Бог... предаде в самодержавствие твое люди... в житейских потребах управляти в правду. Ныне же, всемилостивейший государь, видим, яко и в духовных хощет Бог, да ты попечешися и усмотриши: правительства того от многих поползновения. Понеже яко же тебе, государь, известно, святейший патриарх от временные переселился в жизнь вечную, а и в животе его за болезнью его усмотрение то было ему трудно. Видишь и ныне, ежели, государь, те же будут во управлении, добра никакого не будет...

Можно сказать, что в этом, по внешности канцелярски скромном предложении заложено далеко провидящее основание и предпосылка всех церковных реформ Петра. Партия реформаторов невелика и под подозрением у консерваторов. Поэтому и в предложении Курбатова нет ничего пока нового. Все основано даже на бывших примерах и на соображениях целесообразности на текущий день. Но самый глубокий принцип реформы в его общей форме не скрыт. Это - понимание права самодержца активно вмешиваться в церковные дела: в самое создание церковной власти по выбору государя, в создание даже новых учреждений для дел административных и хозяйственных и в назначение их руководителей и служебного персонала, хотя бы из лиц духовных, но по выбору государя. Отсрочка в выборе патриарха не простая хронологическая мера. Это срок минимально необходимый, чтобы возможного будущего главу церковной власти поставить пред лицом уже до него совершившихся фактов. к примеру, учинение особого "Расправного Приказа" для дел экономических это просто значит восстановление Монастырского Приказа, как государственного органа, что и произошло через три месяца. И возглавлен он был при учреждении (24/I, 1701 г.) именно и И. А. Мусиным-Пушкиным. А вот для общего временного управления всеми церковными делами предлагается уже нечто совсем новое и даже неканоническое. Прежде в междупатриаршие промежутки, хотя и по соглашению с царем, вступал автоматически в действие "освященный собор" из различных духовных сановников, но все же под главенством минимум двух-трех архиереев. А теперь подается совет передать власть не архиерейскому собору, а некоей бюрократической коллегии, правда под главенством Афанасия Холмогорского. Так, кажущимися микроскопическими дозами входит в действие генеральная административная реформа церковного управления. Роль патриаршей монархии стирается. Общество приучается к ее затушевыванию и забвению. Характерно немедленное распоряжение Петра закупить во все патриаршие приказы из Оружейной Палаты царскую гербовую бумагу и все делопроизводство патриарших учреждений вести под штемпелем этого царского герба. Принципиальная мелочь, но с нею входило преобладающее начало государственной власти в церковном управлении. И с той поры все постановления и решения не только синодальные, но и консисторские, вплоть до 1917 г. велись под штемпелем: "По указу Его Императорского Величества.".. Не замедлил Петр оформить и титул возглавителя начавшегося нового временного периода междупатриаршества. Уже в декабре 1700 г. (16/ХII) Петр назначил им самим предпочтенного всем другим великорусским архиереям, неведомого им чужака из киевских профессоров, самого младшего из недавно назначенных митрополитов, Рязанского и Муромского, Стефана Яворского, с необычным титулом: "Экзарх, Блюститель и Администратор патриаршего стола." В данном случае термин экзарх не был уместен. Экзарх значит "уполномоченный" патриарха, своего или стороннего. В данном случае не было патриарха, который бы назначил Стефана своим экзархом. Его назначил царь Петр, и выходило чистое вторжение царской власти, хотя бы по имени только и по символу, в область внутренних иерархических взаимоотношений. Без всякой иронии и злого умысла Стефаново местоблюстительство было экзархией, т. е. "полномочием," полученным не от архиерейской, а от царской власти.

После знаменитого, уже скончавшегося в молодые годы Петра, ростовского святителя Дмитрия, Стефан Яворский был первым архиереем, назначенным Петром из малороссиян. И царь-реформатор придал этому случаю принципиальное значение. Он положил начало целой системе, на ряд десятилетий, - передачи русской церкви в руки киевских ученых именно потому, что они были школьно подготовлены и по методам западноевропейской латинской школы. Петру казалось, что через этих церковных западников русская церковь перестанет быть ему тормозом в насаждении западного просвещения и западного типа реформ. Петр не в силах еще был разобраться, что и в западной школе могут вырастать глубоко враждебные его новаторству консерваторы, южно-русское издание тех же московских ненавистных ему "бородачей." В этом смысле он ошибся в Стефане и вскоре подыскал себе другого иерарха-западника, но либерала и убежденного реформатора, столь же психологически протестантствующего, как и сам Петр. Разумеем Феофана Прокоповича.

Путь школы и культуры для Стефана был типичным путем для православной Галицкой шляхты. Его фамилия происходит от имени местечка Яворово, западнее Львова. Родился он в 1658 г. После Киевской Академии, как усердный ученик, он благословлен был семьей и киевскими наставниками усовершенствоваться в латинской богословской науке в иезуитских коллегиях в пределах тогдашней Польши: во Львове, в Люблине, в Вильне и в Познани. Подневольная жизнь и православных греков под Турцией, и православных русских под Польшей создала виды бытовой рабьей морали. Православные юноши благословлялись своими духовными отцами на прямой обман. Для прохождения богословских классов в римо-католических школах они должны были принимать латинство, на условиях Флорентийской унии, а когда возвращались с дипломами домой, то своя иерархия прощала им эту "кражу науки" и восстановляла в православии. И Стефан был униатом с именем Станислава. Вернувшийся после науки Стефан принял в Киеве монашество, посажен на профессуру в Академию и в самом начале 1700 года Киевским митрополитом Варлаамом Ясинским послан в Москву, как кандидат на какое-либо викариатство. Тут ученый архимандрит привлечен был к парадной обязанности сказать слово при погребении боярина А. С. Шеина. Присутствовавший Петр пришел в восторг. Слово киевлянина-чужака так не походило на скудное красноречие москвичей. Слово блестело искусственной риторикой, казавшейся признаком мудрости и учености. Петру показалось: вот - человек, которого он возьмет орудием своих просветительных реформ и противопоставит неученым московским архиереям. Стефан принял эту перспективу с огорчением. Он мечтал об архиерействе в родной южной России. И разговорный язык его был далек от московского. Но Петр не без задорности приказал "освященному собору" москвичей поставить молодого Стефана митрополитом на Рязань. Москва роптала: "поляк, обливанец, латынник.".. Но Петр шел против течения. Не прошло и года, как он возглавил этим "латынником" высшее церковное управление. Назначил Стефана Местоблюстителем патриаршего престола. Архиерейство прикусило языки, но прибегло к окольному давлению на Петра. Послано было донесение к тогдашнему корифею всего Востока, патриарху Иерусалимскому Досифею. Досифей немедленно отразил эти воздыхания и вожделения москвичей в своем пастырском послании Петру. У патр. Досифея было много своих горьких затруднений от отравы латинством и протестантством греческих выучеников в Западной Европе. Его сердцу близка была подозрительность москвичей к киевским латынникам, к "черкасам," как называли в Москве малороссиян, или еще более враждебно, к "черкасишкам." Поэтому Досифей молит Петра не назначать на иерархические посты ни греков, ни черкас, а только одних православных москвичей, "аще и не мудрии суть." "Чтобы и в патриархи не попал ни грек, ни иные какие породы человек, сиречь или от Малыя и Белыя России, которые вскормилися и учатся в и странах и школах латинских и полонских." Вслед затем Досифей шлет строгое послание и самому Стефану, очевидно, черпая материал из усердных доносов на Стефана шпионивших за ним москвичей. Досифей ставит на вид Стефану его латинский образ мыслей и угрожает ему непризнанием всего православного Востока, если Стефан посмеет принять сан патриарха. Стефану несладко было в московщине. Но южно-русская иерархия, конечно, гордилась его высоким положением и убеждала, во имя престижа киевской культуры, стоять твердо на его высоком посту.

Святой Митрофан Воронежский, помимо своей личной святости, возбудил особые симпатии Петра, когда и на Воронеже и на Дону Петр строил в тылу против турок свой речной флот, при благословениях святого Воронежского пастыря, который рассматривал борьбу с турками, как священную борьбу креста с полумесяцем. Святитель не компромиссничал, а принимал царское дело по-своему, по исконному, - теократически, как дело святое, истинно православное. Дружа в этом деле с Петром, он не поощрял в нем приражения иного, нечистого духа. Когда Петр пригласил святителя на обед в свой новопостроенный домик-дворец, а при входе поставил для украшения статуэтки каких-то полуголых богинь, то святитель Митрофан, прибыв и увидев это нечестие, повернул обратно к себе домой. Петр понял свою по меньшей мере нетактичность и продолжал искренно уважать своего честного друга-противника. Когда в 1703 г. Святитель Митрофан скончался, Петр лично нес его гроб к могиле и заявил: "не осталось у меня другого такого святого старца."

Стефан Яворский, как пришелец из другой страны, не сливался в этих эмоциях с великорусами. Официально был панегиристом дел Петра и наивно ждал, что своими похвалами он ускорит получение патриаршей чести. Но вскоре отношения царя и местоблюстителя взаимно выяснились, как некоторое недоразумение. Стефан не подавал Петру ни малейших надежд на усердие к церковным реформам. И Петр все более убеждался, что Стефан сочувственник ненавистного ему латинского духа. Московская среда, угадав в Стефане консерватора, отложила в сторону личную вражду к нему и признала его полезным орудием в борьбе с радикализмом Петра. Едиными устами и единым сердцем с москвичами Стефан осуждал второй брак царя с безродной Екатериной при жизни насильственно постриженной первой жены, Евдокии Лопухиной. Стефан был обижен Петром тем, что отмену поста войску во время Прутского похода Петр исхлопотал непосредственно у КПльского патриарха без его ведома. Как известно, надежды старомосковской партии сосредоточивались на единомышленном с ней царевиче Алексее. И Стефан фатально слился с этими кругами, окончательно разочаровав Петра. Честный и прямой по-своему, Стефан в проповедях обнаруживал свой антиреформизм довольно открыто. В 1712 г., в слове на день ангела цесаревича, он называет именинника "единой надеждой России." В проповеднических обличениях Стефан явно намекает на грехи Петра. Он осуждает не хранящих постов, обидящих церковь Божию и оставляющих жен своих. Петр немедленно реагировал. Он потребовал писанный текст проповеди и надписал на нем резолюцию - не без остроумия, сославшись на директиву евангельскую: "перво по одному, потом со свидетели, таже повеждь церкви.".. Стефан оказался и пастырски и политически некорректным. Взаимные отношения глав церкви и государства непоправимо ухудшались. Стефан получил прямой запрет проповедовать в присутствии царя без предварительной его цензуры. Что карьера Стефана кончена, это было еще неясно, может быть, ему одному. Стефан принадлежал к категории негибких и честных служак. Чем больше он наблюдал симпатии Петра к немецкому протестантскому духу, тем более в нем просыпался его латинский анти протестантский пафос. Настроение Стефана ярко обнаружилось в борьбе с грубой вспышкой вульгарной протестантской проповеди в лице московского лекаря Димитрия Тверитинова, учившегося в немецкой слободе. Около Тверитинова образовался довольно многочисленный кружок, увлеченный модным вольномыслием. Идеи кружка с точки зрения богословской были безграмотны. Основной догмат протестантизма - оправдание верой превратился тут в его элементарную противоположность. Вера ничто в деле оправдания, а все - в делах и заслугах. И кроме добрых дел никакие небесные ходатаи и никакие церковные молитвы человека не спасут. Примитивная рационалистическая антицерковность, повторение доморощенного стригольничества ХIV в. Курьез исторической случайности, что и здесь горячим пропагандистом явился родственник Димитрия Тверитинова, Фома Иванов, по профессии цирюльник, т. е., вероятно, не просто "стригольник," а санитар, фельдшер. Когда в 1713 г. вскрылось дело, то оказалось, что среди модных критиканов православия был и ученик московской богословской Академии Максимов, а через него заражены были вольнодумством и другие его товарищи, и что все это тянется уже четырнадцатый год.

Стефан искренно, но не без партийного вдохновения, повел гласно громкое расследование. Петр понимал, что это борьба с ним, с его делом; что это - террор против иностранцев, которых Петр привлекал и соблазнял всякими выгодами и удобствами; что это - вода на мельницу русских невежд, грозящих погромами иностранцам. В качестве тактического контрудара Петр потребовал все начатое дело перевести из Москвы в Петербург, под контроль новообразованного там Сената. Привезли в Петербург для нового допроса и самих ересиархов. Сенаторы потребовали от виновных простого отречения на словах, что те с фальшивой легкостью и сделали. Тогда к Стефану и "освященному собору" при нем послан был приказ - присоединить к церкви привезенных обратно в Москву и покаявшихся вождей ереси. Стефан повиновался, но полной амнистии не дал. Он разослал якобы покаявшихся по монастырям для проверки покаяния, что было, конечно, по существу правильно. Заключенный в Чудовом монастыре Фома Иванов в диком сектантском неистовстве запасся огромным ножом и изрубил им икону московского святителя Алексея. Это было печальным, но убедительным оправданием судебной ревности Стефана Яворского. Стефан после этого, без формального разрешения петербургской власти, при полном сочувствии других собратий-епископов, созвал по исконному обычаю для суда "освященный собор" (1714 г.), на котором новоявленных иконоборцев и протестантов предал анафеме, подверг дисциплине церковного покаяния, а Фому сжег на костре. Это сжигание на костре, уже раз к нам прорвавшееся с Запада в конце ХV века через хорвата Вениамина и по рассказу австрийского посла архиепископу Геннадию, опять начало пролагать к нам путь вместе с наводнением латино-польских влияний в конце ХVII века. Даже ортодоксальные лютеране в немецкой слободе сожгли на костре своего еретика визионера и адвентиста Квирина Кульмана. Примеры заразительны, и Стефан не мог отставать в ревности по вере даже от любимцев Петра - немцев. Тем не менее царь взорвался и приказал задать Стефану выговор через Сенат. Стефану не стоило труда доказать, что бесспорная ересь на лицо. Но сенаторы смотрели с другой, утилитарной точки зрения. Они грубо выбранили Стефана и, как выражается мемуарист, "с великим студом и жалем изгнали его вон, и он плачущ вышел из палаты судебной." Стефан с этого момента переключил свою полемическую энергию в написание своего объемистого сочинения "Камень веры," подарившего русской церкви полемический аппарат для опровержения протестантства. Конечно, Стефану вовремя было сказано, что такое сочинение, вредное для государства, нуждавшегося в привлечении иностранцев, не будет напечатано. При жизни своей Стефан и не увидел его в печати. Полтора десятка лет "Камень веры" пролежал в рукописи на попечении иерархов консерваторов. Стефан из чужака постепенно превратился в столпа старомосковской ортодоксии. Это обвеяло его личность порохом, ибо лагерь, в который он попал, вел тотальную войну с Петром вплоть до прямого государственного и династического заговора. Заговорщики мечтали об освобождении насильственно постриженной жены Петра, Евдокии Лопухиной, в момент воцарения Алексея Петровича. Когда Алексей каялся своему духовному отцу, протопопу Якову Игнатову, о том, что он желает смерти своему отцу, духовник сочувственно ему говорил: "мы все желаем ему смерти." В заговоре было много лиц: и ростовский митрополит Досифей, и духовник царицы Евдокии, Федор Пустынный, и их полутайный "публицист" и агитатор, юродивый Михайло Босой, все ждали близкой смерти Петра. Сам царевич Алексей пока под благовидным предлогом убежал заграницу, но оттуда еще с большей хитростью был выманен Петром обратно и затем осужден и казнен. Переписка Алексея с русскими архиереями безжалостно выдала последних тоже на беспощадный суд разъяренному царю. Алексей переписывался с Досифеем митр. Ростовским, с Игнатием Смолой митр. Крутицким и с Иоасафом Кроковским митр. Киевским, и так формулировал свой план использования церковного авторитета: "Когда будет мне время без батюшки (а Петр в тот момент собирался заграницу), тогда я шепну архиереям, архиереи приходским священникам, а священники прихожанам, тогда они и нехотя меня владетелем учинят." Петр, конечно, подозревал широкое сочувствие епископата замыслам царевича Алексея, но судил только по прямым уликам. Освященный собор, вероятно, с трепетом исполнял свой тяжелый судебный долг. Досифей Ростовский говорил прямо на соборном суде: "Только я один попался... Посмотрите, и у всех что на уме. Извольте пустить уши и в народ, что в народе говорят?" Митрополит Киевский Иоасаф умер от волнения по дороге в Москву. Лишенные собором сана и отданные на суд гражданской власти митр. Досифей и протопопы Яков Игнатьев и Федор Пустынный были казнены. Игнатий Смола по старости был пощажен и изгнан "на покой." Петр накален был против духовенства. "О бородачи!," вздыхал он, "отец мой имел дело с одним (разумея Никона), а мне приходится иметь дело с тысячами. Когда бы не монахиня (Евдокия) и не монахи, не дерзнул бы Алексей на такое неслыханное зло." Против Стефана не было улик, но партия Алексея считала его своим и рассчитывала, что Стефан снимет с царевича монашество, если он насильно будет пострижен.

Петр не сразу заметил Феофана, хотя уже в 1706 г. Феофан, при встрече Петра в Киеве, говорил ему приветственное слово. Но вот, когда в ликующую минуту после Полтавской победы в 1709 году, при богослужении на самом поле сражения, Феофану поручено было говорить торжественное слово, то Феофан потряс Петра своим блестящим искусством красноречия. Он связал разные случайности вроде, напр., календарного совпадения дня победы, 27 июня, с памятью преподобного Сампсония. Петр, конечно, был превращен в богатыря - судию Сампсона, избившего 10.000 филистимлян ослиной челюстью и разодравшего льва, т. е. Карла ХII. Герб Швеции слагается из фигур трех львов, а солнце с конца июня и в июле вступает в зодиакальный знак льва. Все это было эффектной игрой ораторского слова, но в исключительную минуту звучало даже и для Петра мистической символикой. Не забыта была в речи и треуголка Петра, простреленная пулей. Очарованный Петр, разумеется, не мог после этого забыть Феофана. Отправляясь в Прутский поход 1711 г., Петр пожелал взять с собой профессора Феофана в качестве возглавителя войскового духовенства и, конечно, еще более убедился в особой ценности для всех своих церковных планов личности Феофана. Он назначил его главой Академии и игуменом Киево-братского монастыря, и профессором богословия, и ректором Академии. Для консервативной латино-схоластической школы большинства академической корпорации этот карьерный подъем Феофана явился пугающей революционной диктатурой. Протестантское направление Феофанова богословия было для закаленной в католической схоластике массы профессоров просто непостижимым. Воспринималось ими, как рационализм и вольнодумство, а своя латинская схоластика отождествлялась с православием и служила его мерилом. Честные и мужественные лидеры Академии, архимандриты Феофилакт Лопатинский и Гедеон Вишневский, вскоре известные епископы, решили подать открытый протест государю, заблуждающемуся, по их мнению, по неосведомленности в богословии. Такой обличительный доклад в 1712 г. и был направлен в новую северную столицу. Петр тактически учитывал такого рода настроения, не заострял положения намеренно, но и не отступал от своей твердой линии. В 1716 г. он вызвал Феофана в Петербург "на чреду," как проповедника. Понятно было, что это ближайший шаг к архиерейству. Академия вновь всполошилась. И Гедеон и Феофилакт написали новое обвинение Феофана в протестантизме, направили его к царю через местоблюстителя Стефана, который присоединил и свою подпись к обвинению. Петр терпеливо опять все положил под сукно. И, выждав три года, в 1718 г. предложил освященному собору поставить Феофана архиепископом Псковским с тем, чтобы резиденцией его был Петербург, ставший уже на место Пскова и Новгорода реальной столицей прибалтийского северного края.

Петр правильно оценил и эрудицию и таланты Феофана по сравнению с посаженным им до этого на Петербургский пост, с титулом Новгородского, Феодосием Яновским. Светскость и показной блеск Феодосия были блуждающим огоньком в сравнении с подлинно ярким светом западной учености, культурности и широкой государственно-политической идейности Феофана. Наконец-то, после ряда ошибок, Петр нашел и нащупал среди богословов и иерархов того, о ком он мог только мечтать. Это была личность ему конгениальная. Редко встречающийся в консервативной по природе атмосфере церкви тип новатора, реформатора, вооруженного и подлинным знанием, и - надо признать это - выдержкой и тактом. Подобралась двоица великих людей, которой мы обязаны церковной реформой со всеми ее и положительными и отрицательными качествами. Теперь Петр только ждал естественной кончины Стефана, чтобы заменить возглавление церковного управления новым надежным лидером. И Феофан по сговору с Петром решил стать вдохновенным обитателем новой, никем нелюбимой столицы на невском болоте. На отведенном на Карповке участке, Феофан, на средства Новгородской кафедры выстроил себе хорошую архиерейскую усадьбу и в ней повел, радуя Петра, светский открытый образ жизни. Феофан и по темпераменту был продолжателем того жизнерадостного гуманистического идеализма, который расцвел в ХIV веке, пронесен был через лаические круги реформации, возродился вновь и в католических кругах эпохи "просвещения" (ХVII-ХVIII вв.). Феофан был "просвещенцем." Ему доставляло наслаждение под покровительством Петра издеваться над старозаветными формами бытового и церковного мракобесия и салонно пропагандировать гуманитарный оптимизм во славу государя-реформатора и светлого знамени просвещения. В 1716 году Феофан, вызванный на чреду в Невскую столицу, пишет своему другу по Академии, шляхтичу Я. Маркевичу: "может быть ты слышал, что меня вызывают для епископства. Эта почесть меня также привлекает и прельщает, как если бы меня приговорили бросить на съедение диким зверям. Дело в том, что лучшими силами своей души я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свечники, кадильницы и т. п. утехи. Прибавь к тому же весьма жирных и огромных рыб. Если я люблю эти предметы, если ищу их, пусть Бог покарает меня чем-нибудь еще худшим. Я люблю дело епископства и желал бы быть епископом, если бы мне вместо епископства не пришлось быть комедиантом, ибо к тому влечет епископская в высшей степени неблагоприятная обстановка, если не исправит ее Божественная Мудрость. Поэтому я намерен употребить все усилия, чтобы отклонить от себя эту чрезвычайную почесть и лететь обратно к Вам." Тут открывает свое сердце пред товарищем-богословом реформатор в православии. Его враги-ритуалисты, обрядоверы и средневековые противники оптимизма новой гуманистической культуры. Это с дерзновенным пафосом Феофан проповедует уже с амвона под митрополичьей митрой. "Суть неции, (и дал бы Бог, дабы не были многии) или тайным бесом льстимии, или меланхолиею помрачаеми, которыи такового некоего в мысли своей имеют урода, что все им грешно и скверно мнится быти, что либо увидят чудно, весело, велико, и славно, еще и праведно, и правильно, и не богопротивно... Таковых эллини древнии нарицали мисанфропи, си есть человеконенавистницы. И сии наипаче славы бесчестити не трепещут и всякую власть мирскую не точию не за дело Божие имеют, но в мерзость вменяют... И тако о державе верховной ниже помыслити хотят, быти ю праведну и от Бога узаконенну." Иностранные и русские "птенцы гнезда Петрова" нередко пировали у Феофана в его деревянном дворце на Карповке, как некий орден новой породы людей. Самому Петру любо было бражничать в этой компании. Однажды, было уже около полночи, когда Петру незваному, пришла мысль явиться на пир к Феофану. Гости были уже навеселе. Феофан не растерялся, встретил неожиданного гостя богословской шуткой: "Се жених грядет в полунощи. И блажен раб, его же, обрящет бдяша"! Петр был в восторге и пир продолжался.

Хранившаяся до последнего времени в Новгородской Семинарии библиотека Феофана из более чем 3.000 томов, большею частью фолиантов в кожаных переплетах на три четверти состоит из протестантских авторов. Это и ценность материальная, и богатый аппарат, который служил Феофану в его литературных трудах. Выведенный из Киевского кабинета и поставленный на широком торжище реформационно-политической жизни России, Феофан оставил по себе около семидесяти сочинений разного объема и своеобразного качества характерного для боевого публициста. Феофан, сознавая свое умственное превосходство над окружающей средой, не стеснялся в угоду практическим и полемическим целям злоупотреблять довольно смелыми софизмами, хотя мог бы те же идеи облекать и в более сдержанные объективные формы.

Для Петра Феофан был живой Академией по всем вопросам церкви и государства. Феофан тут стал мозгом Петра. Кто другой мог бы идеологически и грамотно обслужить Петра в трагедии его с наследником сыном и в замысле сломать самый закон о престолонаследии, кроме Феофана? Пользуясь готовой теорией естественного права и ее доктриной о верховной власти, Феофан вручал Петру волшебный аппарат для оправдания его государственной революции сверху. Эта концепция изложена Феофаном в известном трактате-манифесте под заглавием: "Правда воли монаршей." Цитируя Гуго Гроция, Феофан определяет существо верховной власти под именем "Майестэта," как власти, которой "по Бозе большей нет в мире." Майестэт законодательствует, но "сам ни каковым же законам не подлежит." Ничье другое человеческое изволение не может уничтожить воли майестэта, кроме его самого, "ему бо волю свою переменить мощно." Феофан-епископ, и не может не пояснить, в каких отношениях абсолютное земное верховенство майестэта состоит по отношению к законам Божиим. Верховная власть закону Божию "так подлежит, что за преступление того (т. е. закона Божия) Божию токмо, а не человеческому суду повинна." Тут скрыт софизм: - устранена вся видимая церковь и иерархия, как тоже органы "суда Божия," молчаливо отнесенные здесь к категории суда только человеческого. Следует ссылка на Феодора Вальсамона, что "царь ниже канонам, ниже законам подвержен есть." Не общепринятый в православии перегиб Вальсамона в освобождении василевса от власти канонов облегчает Феофану нужный вывод, "что всяк самодержец, как во всех прочих, так и в сем деле своем, т. е. в определении наследника на престол свой, весьма волен и свободен есть."

Оперируя чуждой церкви теорией естественного права, Феофан выбрасывает, как негодные к употреблению, все старые теократические устои. Подменяет последнюю цель государства и власти. Прежде они служили царству небесному, вечному спасению. Теперь "всякая власть верховная едину своего установления вину конечную имеет - всенародную пользу. Сие только ведать народ должен, что государь его должен о его пользе общей пещися. Но в делах попечения своего не народу, но единому Богу стоит или падает и Того Единого суду подлежит." Суд Божий окончательно не забывается, но он переносится в тайники монаршей совести. к нему не допускается ничто "человеческое," даже иерархия, облеченная в саккос и митру, и с крестом и евангелием в руках. Это уже не христианский василевс, а светский абсолютный монарх естественного права по Гоббсу и Пуффендорфу, служащий "всенародной пользе." Для христианского василевса эту общую пользу, это summum Воnum определяла церковь. Теперь это качество общего добра определяет сама абсолютная светская власть, уже оторвавшаяся от всенародности по той же теории путем соntrаt sосiаl. Этот договор раз навсегда совлек со всенародности (а во всенародность мысленно включается и церковь и иерархия) ее право определять высшее благо и перевел его в поток монархической наследственности. Феофан это формулирует так: "Согласно все хощем, да ты к общей нашей пользе владееши нами вечно, т. е., понеже смертен еси, то да по тебе ты же сам впредь да оставляеши нам наследного владетеля; мы же, единожды воли нашей совлекшеся, никогда же оной впредь, ниже по смерти твоей, употребляти не будем, но как тебе повиноватися клятвенным обещанием одолжаемся, и наших наследников тым же долженством обязуем." Но Феофан зоркий богослов. Ему нужно с этой рационалистической теорией власти как-то соединить апостольское учение "несть власть аще не от Бога." Рационально ясный, естественный порядок по Феофану сам собой совпадает с провиденциальным: "Ведати же подобает, что народная воля... бывает не без собственного смотрения Божия, но Божиим мановением движима действует. И того ради вся долженства, как подданных к государю своему, так и государя к добру общему подданных своих, не от единой воли народной, но и от воли Божией происходит." Раз "от воли Божией," то полномочным толкователем последней и для самого монарха, казалось бы, должна быть церковь и иерархия. Феофан софистически от этого логического вывода уклоняется. И тут же, на этом же месте слепит глаза слушателям абсолютной независимостью монархической власти в определении положительных качеств общего добра и пользы. Все это установить правоспособен сам абсолютный монарх своим собственным усмотрением. Чтобы избежать случаев расхождения этого усмотрения с волей Божией, Феофан ограничивается одной лукавой оговоркой отрицательного характера. "Может монарх государь законно повелевать народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится; только бы народу не вредно и воле Божией не противно было." Монарх - творец законов в собственном смысле слова, т. е. творец нового, еще неведомого народу. Еще нет возможности проверить эту новизну никакими ссылками на старые истины, ни цитатами из Св. Писания, ни голосом соборов иерархии, ничем положительным. Остается только минимальный признак истины - отрицательный: "только бы это не вредно" (а кто судья? здравый смысл?..) "и не противно воле Божией" (опять кто судья? тот же здравый смысл, раз исключен голос церкви?). Феофан понимает, что тут он договаривается до абсолютизма монаршего могущества над самой истиной и смело признает это, как результат принципиального отречения народа от своей воли, т. е. от оценки всех этих вопросов своим сознанием. Священнейший, мистический принцип православия, его всенародная соборность в деле свидетельства истины здесь существенно искажен, ограничен. Область оценок, составляющих монополию монарха, для соборного суда церкви закрыта. Наоборот, наряду с гражданскими вопросами и какие-то религиозные и церковные вопросы для монарха совершенно открыты. Нечто в вере, в культе и в церкви монарх имеет право реформировать, "как ему понравится." Вот прозрачно-туманные слова Феофана: "Сему же могуществу монарха основание есть вышеупомянутое, что народ правительской воли своей совлекся" пред ним и всю власть над собою отдал ему. И сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребения и прочая и прочая."

Петр в своей ломке староцерковной теократии по-своему был очень осторожен, медлителен и даже не вполне уверен. Голова Феофана для него была максималистическим рефлектором его преобразовательных вожделений. Никто другой впоследствии, ни один из ревнителей и обер-прокуроров Синодального Периода не договаривался до столь радикальных выводов, как Феофан Прокопович. Идеологическое разрушение Феофаном православно-канонического строя осталось в нашей истории никем не повторенным фортиссимо, лишь затуманенным забвением в течение 250 лет. Вот, например, какова власть монарха в церкви по Феофану, в его проповеди от 1718 г. "о власти и чести царской," "помыслит ли кто, а многие мыслят, что не вси людии сим долженством" (т. е. абсолютной зависимостью от монарха) "обязаны суть, но некие выключаются, именно же священство и монашество. Се терн, или паче рещи жало, но жало сие змиино есть, - папежеский се дух, но не вем как то досягающий и касающийся нас. Священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное государство." Тут у Феофана сознательное полемически-софистическое смешение понятий, замалчивание антиномической полярности церкви и государства. Он пользуется слабостью мысли своих противников, старомосковских теократов. По традиционной наивности, они также монистически мыслили слитыми церковь и государство, а в нужных случаях те же клавиши понятий "священство, монашество... издавали у них иные, несравнимые с земными, небесные звуки. Феофан уловляет противников на этой путанице и загоняет их в колею монизма, только исключающего всякую мистику, монизма государства светского, абсолютного. Церковь и священство на этой линии для него только такие же чины или разряды народно-государственных функций, т. е. просто винтики единой цельной машины, фатально покорные одному движущему рычагу: монарху. Вот не лишенная грубой наивности силлогистика Феофана. "Яко же иное дело воинству, иное гражданству, иное врачам, иное художникам различным, обаче вси с делами своими верховной власти подлежат. Тако пастырие, и учителие, и просто вси духовнии имеют собственное свое дело, еже быти служители Божиими и строители таин Его, обаче и повелению властей державных покорены суть, да в деле звания своего пребывают. И - наказанию, аще не пребывают. Кольми паче, аще общего себе с прочиим народом долженства не творят." Сознательно-фальшивое уравнение дела, церкви с "прочими долженствами народа." Лукаво использовав монистическую точку зрения противников, Феофан забрасывает их обычными цитатами Св. Писания, как например, "всяка душа властем предержащим да повинуется." "Всякая" - значит и церковная; об исключениях нет речи. Умолчена только та азбучная истина, что повиновение "всех и вся" относится к цели и объекту только государственной власти, т. е. к вопросам чисто политическим, а не к вопросам религии, совести, церкви. Наивной, не построившей себе ясной системы теократии, Феофан издевательски мстит тем, что приводит ее предпосылки аd аbsurdum.

Эти общие предпосылки, в ряде особых трактатов, развиваются в прикладном их значении к вопросу об упразднении патриаршества и замене его новым, неведомым церковной канонике началом коллегиальным. Когда с 1717-1718гг. Петр явно сговорился с Феофаном об общих чертах задуманной реформы, оба они при случае не скрывают основ реформы, а Феофан тщательно и ухищренно ее аргументирует. Византийская система с ее и нормами и фактическими злоупотреблениями открывала возможность спорящим сторонам одинаково ссылаться на нее. Лукавее, конечно, были ссылки Феофана. По свидетельству Нартова, Петр теперь выражался уже решительно: "Богу изволившу исправлять мне гражданство и духовенство, я им обое - государь и патриарх. Они забыли, в самой древности сие было совокупно." Эту власть, в частности, и реформаторскую власть, Феофан в своем исследовании или "Розыске о пантифексе" исторически производит от власти римского императора, включавшей в себя и религиозную власть в качестве роntifех mахimus. В истории церковного права это факт общеизвестный. Но Феофан пользуется им, чтобы искусственно облачить императоров в архиерейские одежды и, наоборот, епископов, как таковых, лишить мистического веса их власти и, по возможности, приравнять их служение к служению техническому, организационному. Феофан задает вопрос: "Христианские государи могут ли нарещися епископи, архиереи, и в каком разуме?" Прежде всего, Феофану выгодно развенчать самую идею епископата путем филологического и археологического истолкования ее с самой прозаической, элементарной стороны. Еще в Римскую языческую пору термин епископы означает буквально: "надсмотрщиков, надзирателей, стражей, наблюдателей." "Имя епископ не по священнодействию, но по долженству надсмотрения, наблюдения, правления лежит на пастырях." Унизив, таким образом, в глазах читателя роль епископа в церковной иерархии, Феофан, наоборот, накидывает епископскую терминологическую мантию на плечи государя и старается придать ей церковный иерархический оттенок. Метод уравнения через смешение. Государи суть "епископы епископов" своего народа. Епископы-надзиратели, а государи надзиратели над ними, ибо им принадлежит "самый верховный над всенародными делами надсмотр."

В результате старая языческая роль понтифексов у христианских государей оправдана. Лишь не священнодействуя, как в язычестве, христианские понтифексы законно и праведно управляют и иерархией, и церковными делами в силу своей верховной государственной власти... В этом рассуждении дан тонкий идейный подлог, который не всякий скоро обнаружит. Из языческого корня роntifех mахimus произошла освященная христианством церковно-административная власть теократических византийских василевсов и копирующая ее власть наших московских царей. Феофан же, якобы, из того же корня выводит и оправдывает новую европейскую, антитеократическую власть абсолютного европейского монарха по идее естественного права, где не монарх служит церкви, а церковь монарху. Да, христианский василевс имел некие jurа сirса sасrа для высших целей служения Царству Божию. А абсолютный монарх естественного права высшую цель своего служения имеет в царстве здешней, земной культуры. Теократический царь отдавал свое царство на служение церкви, абсолютный монарх отдает церковь на службу государству. Что именно такова цель всей публицистической аргументации Феофана, это он сам комментирует позднее в письме к игумену Маркеллу Родышевскому: "В книжице об императоре-понтифексе ясно показано, что царь всему духовному чину есть судия и повелитель, а они, всякий чин, и сам патриарх, царю суть подвластный и подсудный, как прочие подданные. И тожь то духовным властолюбцам, патриаршества возжелавшим, рожен и пыль в глаза." Таковы идейные предпосылки назревшей реформы церковного управления в воззрениях Петра и Феофана.

Петру ясен был лишь дух реформы. Но он бессилен был его точно юридически и канонически оформить. Феофан был учено-зрячим специалистом. Ему, антироманисту, конечно, симпатичен был дух просвещенного абсолютизма, боровшегося за свое первенство в странах католических: во Франции так называемый галликанизм, а позднее в Австрии так наз. иозефинизм. Но еще более прямым и близким сердцу Феофана образцом примата государства над церковью были системы протестантских стран. По протестантским каноническим системам, церкви, находящиеся на территории данного государства, в высшем управлении своем зависят от главы данной территории - Lаndеs Неrr'а. Это так называемый канонический территориализм. Феофан явно мыслил решение церковно-государственной проблемы именно в духе протестантского территориализма.

Но ни галликанство, ни протестантский территориализм не исключали еще нежелательных трений между церковью и государством, пока церковь, по азбуке православных канонов, возглавлялась "первым епископом," которого другие "признают яко главу и ничего не творят без его рассуждения" (l-е апостольское правило). Надо было скопировать какой-то другой, неправославный образец, где такого церковного примата и возглавления не существовало бы. Оставалось обратиться только к безглавому, безиерархическому, плюралистическому протестантизму. Петр еще до Феофана хорошо знал, что для управления церковью в протестантских странах существует, наряду с другими бюрократическими аппаратами, такой же одноименный с ними аппарат для управления и церковными делами. Термина "министерств" еще не существовало. В моде был термин "коллегия." Коллегии это вариант бюрократии, где управляющий чиновник внутренне ограничивается голосами сочленов. Эта модная конституционная форма бюрократии очень рано заинтересовала Петра. И он, со времени своего первого путешествия в Англию в 1698 году, заказал там одному специалисту Фрэнсису Ли (Lее) составить проект коллегий на случай применения его в Московском государстве. В проекте Ф. Ли среди семи коллегий есть и коллегия, называемая "для пропаганды христианской религии" (fоr thе рrораgаtiоn оf thе Сhristiаn Rеligiоn). Петр, непрерывно занятый с тех пор мыслью о введении коллегиальной системы у себя дома, и во время своих путешествий непосредственно и через посредство специально посылаемых на разведку в разные государства лиц, не переставал собирать материалы для коллегиальной реформы. В 1711 году Петр познакомился с Лейбницем и консультировал его по этому вопросу. Сохранился проект под именем Лейбница девяти коллегий, среди которых имеется и Rеligiоns-Коllеgium. Петру не было необходимости далеко ходить за примерами государственно-протестантских форм управления церквами. У себя в Москве в немецкой слободе он имел и Кirсhеn Коllеgium и в нем Кirсhеnrаth, где заседали и пасторы - Кirсhеn vоrstеhеr и миряне - Кirсhеn дltеstеn. И статут этого учреждения был издан "с утверждения Его Царского Величества" в 1715 г. В завоеванной Лифляндии Петр нашел еще со времени Густава Адольфа управляющую церквами Обер-Консисторию. С 1712 г. Петр начал уже вводить коллегии для отдельных ведомств, начиная с торговой коллегии. С 1715 года Петр сделал выбор образца реформы в виде шведской системы. Для окончательного сравнения и возможного усовершенствования, он даже взял на службу для этой специальной задачи голландца Фика, который после двухлетней работы должен был совместно с Брюсом конкретизировать детально весь план работы. По возвращении своем из заграницы в октябре 1717 г. Петр назначил президентов в десять спроектированных коллегий, приказал президентам "сочинить свои коллегии" и вступить в действие. Характерно для осторожной тактики Петра, что среди десяти коллегий нет и помину о коллегии церковной. Под возглавлением местоблюстителя продолжали вести дела прежние патриаршие приказы. Разные штатные чины бывшего патриаршего двора продолжали еще существовать, и тогдашнее духовенство не без наивности по временам надоедало Петру напоминаниями, что пора бы выбрать и патриарха. Это было полным непониманием тогдашнего антипатриаршего настроения Петра, в 1717-1718 гг. переживавшего трагический процесс царевича Алексея. Мысли Петра после введения системы десяти коллегий вплотную уперлись в очередное дерзновение - учинить и для церковных дел такое же государственное министерство - "коллегию." Обнаружил это Петр как бы случайно.

В мае 1718 г. он вызвал Стефана из уютного московского житья-бытья в неустроенный, барачный Петербург. Промаявшись бездомно целое лето и осень, Стефан подал закаленному в походной жизни царю старчески малодушную, плаксивую просьбу отпустить его пока в Москву для более основательных сборов, докучая царю и еще рядом вопросов: а) как тут жить без своего местоблюстительского дома? б) Как управлять отсюда и Московской и Рязанской епархиями? в) Как вызывать сюда на чреду архиереев, где им тут жить? г) Как замещать впредь пустующие кафедры? Все эти докучливые вопросы явно саботировали неуютную новую столицу и вместе были свидетельством административной инертности и бесталанности Стефана. Петр взорвался, и после ряда укоризненных замечаний на докладе, как бы невзначай, закончил их следующим многозначительным заявлением: "А для лучшего впредь управления мнится быть Духовной Коллегии, дабы удобнее такие великие дела исправлять было возможно." Вскипев на Стефана, Петр, по-видимому, тотчас же приказал Феофану писать мотивированный проект учреждения Духовной Коллегии, и Феофан в декабре 1718 г. уже писал его. Каждая коллегия руководилась своим уставом, называвшимся "регламент." И Феофану был заказан тоже регламент. В черновой рукописи Духовного Регламента Феофан записал, что другие коллегии Петр "премудро... уставил в лето сие 1718-е." Феофан написал целую книгу, чтобы замысел царя был наилучшим образом мотивирован и защищен. Это не краткий устав нового учреждения, а только то, что мы теперь называем объяснительной запиской к будущему закону. И в черновике Государственного Архива рукопись не носит названия "регламента." Она озаглавлена так: "Книга сия, Духовного Коллегиум описание и рассуждение содержащая...." По форме своей эта книга Феофана не сухой сжатый закон и регламент, а публицистическое агитационное произведение в защиту реформационного замысла, написанное в очень субъективном сатирическом, частью описательном стиле. Часто даже в первом лице: "мы предлагаем разыскать бы, добро бы и не вымыслы то наши, дал бы Бог, чтоб о сем домышляться только могли бы." Как литературное произведение, ярко отражающее живое лицо автора, этот документ и вошел в общую историю русской литературы. Все законодательство Петра полно резонирования. Неудивительно, что в таком щекотливом деле, как церковная реформа, Петр даже прямо настроил Феофана на обширное резонирование, на документацию, из которой надо особо извлекать краткие законодательные тезисы. Ни Петр, ни Феофан, увлеченные трудной задачей убеждения церковных кругов, даже и не заметили, что пускаемый ими в оборот под видом "Регламента" документ представляет собою некую формальную несуразность. Но задача была исключительно щекотливая, и о гармонии и юридическом изяществе формы реформаторы ни капли не беспокоились. Как-то в 1719 г. Петр был в Александро-Невской Лавре, и, по записи денщика его П. В. Нартова, спросил Феофана: "Скажи-ка, отче, скоро ли поспеет наш патриарх?" Феофан в том же шутливом тоне ответил: "Я дошиваю уже ему рясу." На это Петр весело добавил: "а у меня и шапка для него готова!" Если последние слова не пустое балагурство, то позволительно думать, что Петр тут подразумевал ту шапку, под которую он посадит будущего "патриарха." Если Феофан изготовлял "патриарху" рясу - регламент - по шаблону коллегий, то у Петра в его схеме все 12 коллегий были стройно и однообразно подчинены общему возглавителю - Сенату, заместителю в экстренных случаях самой персоны монарха. Вот та "шапка," под которую Петр думал посадить новую коллегию, как под наседку нового цыпленка. На рукописи проекта регламента, отмеченной по местам собственноручными пометками Петра, в конце ее читаем приписки рукой Феофана: "Сия вся зде написанная первее Сам Всероссийский Монарх, Его Царское Священнейшее Величество слушать перед собою чтомая, рассуждать же и исправлять благоволил сего 1720 году февраля 11 дня." Этот первый момент рождения церковной реформы протекает в полном секрете от церкви и ее иерархии. Реформа - продукт воли абсолютного монарха.

"По получении сего, объяви преосвященным архиереям и господам Сенату, дабы проект Духовной Коллегии при сем вложенной завтра выслушали: так ли оному быть? И ежели что не так покажется, чтоб ремарки поставили и на каждый ремарк экспликацию вины дела." Видимо, устный незаписанный приказ требовал еще и молниеносного продвигания всей процедуры. Духовные и светские персоны, не располагая еще ни телеграфом, ни телефоном, сочли нужным не откладывать выслушивание экстренного законопроекта до указанного "завтра," а потщились собраться в тот же день 23-го февраля. Продолжали читать и на следующий день. По канцелярской справке "того же февраля 24-го дня, по выше писанному Его Императ. Величества указу, преосвященные архиереи и господа Сенат присланный проект слушали," в некоторых пунктах пополнили. "А о прочих объявили, что все учинено изрядно." Духовные сановники, признавшие весь акт "изрядным," были следующие: 6 епископов - Стефан (Яворский) м. Рязанский, Сильвестр (Холмский) м. Смоленский, Питирим (Потемкин) архиеп. Нижегородский, Варлаам (Коссовский) еп. Тверской, Аарон (Еропкин) еп. Карельский, Феофан (Прокопович) еп. Псковский; и 3 архимандрита : Феодосий (Яновский) СПБ Ал. Невского монастыря, Антоний, Моск. Златоустова монастыря, Иона Казанского Спасо-Преображенского монастыря. Спеша закрепить эту первую формальную победу над духовенством, Петр на другой же день требует закрепления подписями достигнутого согласия. "Понеже вчерась," пишет Петр в особом указе Сенату, "от вас же слышал, что проект о духовной коллегии как архиереи так и вы слушали и приняли все за благо, того ради надлежит архиереям и вам оной подписать, которой потом и я закреплю. А лучше два подписать и один оставить здесь, а другой послать для подписания прочим архиереям." По канцелярской справке и были подписаны два экземпляра и скреплены 27-го февраля и царской подписью. Сила формально обязательного закона этими подписями носителей верховной государственной и церковной власти была выражена полностью. Дальнейшие формальности подписания Духовного Регламента духовными сановниками в епархиях имели уже только моральное значение: - осведомления о совершившемся факте и собирания благожелательных советов об улучшении созданного учреждения. Новая форма высшего управления русской церковью вытекла из единоличной воли абсолютного монарха, без соборной воли самой русской церкви и без соглашения с соборной волей всех других автокефальных православных церквей. Верхушка русской иерархии беспрекословно приняла это учредительное волеизъявление светской власти. Формальная неканоничность этой реформы вне всяких споров. Неканоничность по существу выяснится пред нами вскоре.

Удовлетворенный первой решительной победой, Петр дал год сроку для приобщения к этому соuр dе l'йglisе и остальной иерархии. Указом Сената для собирания подписей иерархии всех концов России был назначен светский агент власти, подполковник Семен Давыдов. В сопровождении, приличия ради, и духовного лица, Златоустовского архимандрита Антония. Новым указом Сената 9/ІІІ 1720 г. велено было начать подписи с Москвы, с митрополита Крутицкого, с находящихся там случайно архиереев, архимандритов и игуменов. В указе не без грубости выражалось пожелание иметь только покорную подпись без рассуждений: "Объявя предложить им указом Царского Величества, чтобы они, выслушав оной, подписали руками своими, а именно - архиерей на той половине листа, на которой подписались архиереи ж и архимандриты, в Санкт-Петербурге будучи, и на другой - архимандриты и игумены, не ожидая других приезду, дабы в том им на Москве замедления не было. И когда кто подпишется, тем ехать во свои места по прежнему. Буде же из них которому архиерею за какою болезнью быть в Москву невозможно, то к тому, ради оного подписания, Златоустовскому архимандриту и ему Давыдову ехать самим. И велеть потом уж подписаться купно с тамошними степенных монастырей архимандритами и игуменами. А буде кто подписываться не станет, и у того взять за рукою, какой ради причины оной не подписывается, чтоб о том показал имянно." Давыдов еженедельно рапортовал в Сенат о ходе дела и, через семь месяцев объездив Россию, вернулся в Петербург 4 января 1721 г. В Тобольск, правда, за дальностью расстояния ему позволено было не ездить. Так собралась под Дух. Регламентом полнота подписей. Кроме царской и шести сенаторов, тут были подписи всего 87 духовных лиц: 6 митрополитов, 1 архиепископа, 12 епископов, 48 архимандритов, 15 игуменов, 5 иеромонахов. Ни возражений, ни поправок не было и следа. Только в Южной России дал себя глухо знать некоторый клерикальный и вольнолюбивый дух. Епископ Черниговский Антоний (Стаховский) и Переяславльский Кирилл (Шумлянский) явно замедлили со своим ответом. Сенат 14/VІII 1720 г. дал приказ Киевскому губернатору прислать саботажников в Петербург, а в указе самим виновным с намеренной грубостью выражалась угроза: "Великий Государь указал... выслать вас в Санктпитербурх по-прежнему, не смотря на твои никакие отговоры и болезни." Подписи после этого, конечно, были даны.

Так, без всякого церковного соборования, хотя бы только обрядового и церемониального, волеизъявление светского абсолютного монарха, под привычной видимостью воли православного царя в православном государстве, было дано предписание церкви. Не каким-либо соборным, церковным, хотя бы и показным только, актом, а в обычном, чисто государственном порядке законодательным манифестом императора за подписью Сената. Предписана Церкви, находящейся в рамках Российского государства, отмена старого традиционного канонического строя управления, и введено новое необычное для церкви, но уже обычное и общепринятое в государстве, коллегиальное управление. Вместо чаемого патриарха во главе церкви ставится рядовое среди других государственное установление даже с уродливо латинским наименованием: "Коллегиум Духовное." Чиновниками исполнителями верховной монаршей воли назначаются в него этой последней члены Коллегии, точь в точь как и в прочие коллегии. Членам Духовной Коллегии предписано принести, по готовому уже тексту, присягу в Сенате на верноподданническую службу, точь в точь как это делалось и при учреждении всех прочих коллегий. Служба есть служба. Ни о каком раздвоении властей под единым абсолютным монархом и мысли не допускается. На другой же день, 26-го января, в обычном законодательном порядке, Сенатом подносится на высочайшее утверждение и утверждается шаблонный штат новой коллегии: а) Президент из митрополитов - 1, б) Вице-президентов из архиепископов - 2, в) Советников из архимандритов - 3, г) Ассессоров из протопопов - 4, д) Да из греческих черных священников - 1. Предложен на утверждение и личный состав: "В Духовной Коллегии архиереи: Президент Стефан митрополит Рязанский; Вице-президенты - архиепископы: Феодосий Новгородский, Феофан Псковский; Советники - архимандриты: Петр Симоновский, Леонид Петровский, Иерофей Донской, Гавриил Ипацкого монастыря. Асессоры - протопопы: Иоанн Троицкий, Петр Сампсониевский, да греческой черной священник, а о четвертом, кого Духовная Коллегия заблагорассудит." Петр положил резолюцию: "Сих призвав в Сенат, объявить. Также указ им вручить и присягу." С 25-го января по 14-е февраля постепенно все назначенные 11 членов Коллегии являлись в Сенат, получали указ и приносили присягу, как это полагалось для всех коллегий, несущих службу государеву и состоящих под одной покрывающей их сенатской "шапкой."

В манифесте "Самодержец Всероссийский" прямо заявляет о своей власти и обязанности исправлять "нестроения чина духовного, на тех же основаниях, как и "чина воинского и гражданского." Церковь тут сводится только "к духовному чину," подвластному монарху "образом прежних благочестивых царей." Но прежние цари действовали через церковные соборы. На самом деле Петр поступает совсем не "по их образу." А один своей светской властью предписывает церкви новое правительство, не удостаивая упоминания ни одним словом отмену старого, патриаршего. Царь просто заявляет: "Не видя лучшего к исправлению чина духовного способа паче соборного правительства, понеже в единой персоне не без страсти бывает, к тому ж не наследственная власть, того ради вящше небрегут, уставляем Духовную Коллегию, т. е. Духовное Соборное Правительство." Что "собор" (представительство свободных голосов) и "коллегия" (назначенные чиновники-бюрократы) по существу власти антиподы, это или по наивности, или по лукавству камуфлируется игрой в туманное словечко "соборность." Петр учреждает эту псевдо-соборную правительственную власть в русской церкви, в качестве высшей, безапелляционной, т. е. даже исключающей апелляцию к суду собора Восточных Патриархов. Сказано это хитро и прикровенно, в выражениях туманных, отнюдь неточных. Но тенденция ясна:

Присяга эта почти 200 лет смиренно переживалась русской иерархией, как кровоточащая не зараставшая рана, как незаслуженное наказание со стороны светской власти всегда лояльного духовенства, как мрачный памятник ожесточения Петра против своего сына, пока не сделалась совершенно нестерпимой даже для сознания такого знаменитого консерватора, как К. П. Победоносцев. В феврале 1901 г. Синод, исправляя чин архиерейской присяги при хиротонии, обратил внимание на "устарелость формы присяги преосвященных, вызываемых в Синод для присутствования." Ссылаясь на то, что в Правительствующем Сенате к таковой присяге вновь назначенные сенаторы не приводятся, Св. Синод не усматривает надобности приводить к присяге и Преосв. Архиереев, вызываемых в Синод для присутствования." 23 февраля 1901 г. Победоносцев, сделал об этом доклад Императору Николаю II, тот поставил синим карандашом значок согласия, и с того момента кошмарная присяга бесшумно погребена была в Архиве Синода, и лишняя короста слетела с совести русской Церкви.

Второй вопрос, заданный Петру под видом канцелярской формальности, ходатайствовал о самом важном: об юридическом оформлении несравнимой с компетенцией коллегий власти нового учреждения. Новые синодалы спрашивали: в какой письменной форме сноситься им с Сенатом, как бесспорно верховным учреждением и, с другой стороны, с коллегиями, над которыми Синод только что вознесся вверх? Иначе сказать: кому Синод имеет право посылать приказы, требования и инструкции, и по какой форме должны другие государственные учреждения сноситься с Синодом? Не сомневаясь, что в Синод будут приходить Высочайшие указы, синодалы не допускают и мысли, что кто-то другой, кроме монарха, может Синоду приказывать. Они пишут: "А на патриаршее имя указов ниоткуда не присылалось, Духовная же Коллегия имеет честь, силу и власть патриаршескую, или едва и не большую, понеже собор." Характерно, что упразднив принятием коллегиальной формы в принципе соборное начало, в эту минуту вчерашние "антисоборники" хватаются за почетную и существенную для церкви идею собора. Петр не побоялся по-новому взглянуть на рожденное им детище, понять его высокую природу и мысленно поставить его в системе государственной на высокую ступень рядом с Сенатом. Учреждения равного ранга сносились друг с другом не приказами и распоряжениями, а "ведениями," т. е. "сообщениями к сведению." Петр, понимая весь юридический смысл этой формальности, положил резолюцию: "в Сенат ведением и за подписанием всех, а в коллегии - так, как из Сенату пишут и за подписанием только секретарским." Этим росчерком царского пера Синод в один миг подымался на высоту формального равенства с Сенатом. Другое дело это вопрос о реальном равенстве с Сенатом. За это равенство Синоду пришлось еще долго и болезненно бороться. Пρώτоν ψεύδоς, заложенный в конструкции Синода, как одной из Коллегий, все время давал себя знать в жизни и деятельности Синода.

Вопросом 5-м новорожденные синодалы допрашивали Петра по пункту огромного бытового значения, материального интереса и престижа церковной власти, а именно: о церковных вотчинах. В сознании русского священства и монашества глубоко залегла 700-летняя привычка, закрепленная и периодом монгольского владычества, считать свои землевладельческие права неотъемлемым, священным, церковным достоянием, опорой не просто сытости, но и благородства, моральной свободы пред лицом государства. Преп. Иосиф Волоколамский, как и патр. Никон, будучи аскетами, с энтузиазмом защищали земельные права церкви, видя в них броню церковной свободы. Отобранные Петром в 1700 г. под государственное ведение воскрешенного Монастырского Приказа, теперь эти имущества, вместе с их хозяйством и доходами, по плану нового бюрократического аппарата государства, состояли в ведении многих коллегий и управлялись с обычной казенной малопродуктивностью. Теперь сама Дух. Коллегия стала органом государственным, а не автономным. Какой же смысл продолжать управление бывшими церковными вотчинами через другие государственные коллегии, а не через эту новую, тоже государственную, но еще и заряженную на это дело специфическим хозяйственным энтузиазмом? Сверх того, акт покорной отданности иерархии монарху при ликвидации патриаршества и введении новой церковной формы правления заслуживал со стороны монарха и особой милости и даже новых светских привилегий для иерархии, ставшей в положение государственных чиновников. Вопрос был поставлен с мотивировкой желательного ответа так: "патриаршие, архиерейские и монастырские вотчины, сборами и правлением которые ведомы были в Монастырском Приказе, в одной Духовной Коллегии ведать ли, того ради, что оные от гражданских управителей пришли в скудость и пустоту, а Духовная Коллегия присягою обязалась, как и верности, так и во искании интереса Царского Величества против прочих Коллегий, не меньше. А в Регламенте Духовном положено, что такое правление надлежать будет по духовной Коллегии?" Петр решил: "Быть по сему." Эта краткая резолюция положила начало крупному повороту в бытовом укладе церковно-монастырской жизни. Монастырский Приказ вновь становится органом церковного правления, т. е. тем же вотчинным министерством, но уже не под властью государственной бюрократии, а под церковной властью Духовной Коллегии, ставшей Святейшим Синодом. Это далеко еще не полное право собственности в старомосковском смысле, а только управление и пользование, но практически, по сравнению с только что упраздненным положением дел, это было то, о чем тосковали и иерархи и монастыри. Это открыло дорогу не только хозяйскому использованию, хотя и подконтрольному государству в лице Сената, экономических средств вотчин по прямому их назначению на нужды церковной жизни, но и по хозяйской творческой инициативе, заменявшей психологически полное право собственности.

Синодом был начат и успешно проведен план возврата и выкорчевывания из недр других Коллегий всех вотчино-церковных дел и функций прежнего расширенного Монастырского Приказа. Дело шло не об одном администрировании, но и о восстановлении, по старым законам и практике, и судебных дел над людьми бывшего царского ведомства. Несколько сот тысяч вотчинных душ становились вновь подсудными Синоду не только по гражданским делам, но и по части связанных с хозяйством уголовных дел. Все это логически начинало противоречить бюрократической системе Коллегий, воплощавшей единство государственной власти. Около Синода стали вырастать подсобные подчиненные ему органы, а Коллегии, терявшие часть своей компетенции, обращались за помощью к Сенату, который, по возможности, сдерживал этот неудержимый рост широкой компетенции Синода, выраставшего в какого-то двойника Сенату. Такое приравнение было далеко от сознания Сената, и он начал открыто "подминать под себя" Синод, как бы загоняя его в его коллегиальную колыбель. Синод на этой диалектической почве начал длительное и упорное состязание с Сенатом за свое равенство и во всяком случае за несравнимое превосходство над коллегиями. В сущности, он отстаивал самую природу церковной власти, независимую от государственной. Но, увы, он мог мотивировать свои права только дозволенными для него резонами государственными, напр., ссылкой на титул "Правительствующий." А на лестнице учреждений государственных все-таки раньше Синода и выше всех других уже стоял Сенат. Переодетый из одежды "Коллегии" в тогу "Правительствующего," Синод мог казаться Сенату величиной лишь почетно выше других коллегий превознесенной, но, конечно, не равной ему. Уже 15-го марта 1721 г. Синод на защиту Сенатом судебной компетенции Юстиц-коллегии со ссылкой на Генеральный Регламент возражал: "Когда Генеральный Регламент был сочинён, тогда о Дух. Правительстве еще и начинания не было. И ныне... Духовное Правительство от прочих Коллегий отменно, равно как Сенат." Петр чувствовал, что это путает систему государственного единства управления и суда, но частично пошел на уступки, и Синод постепенно завоевал права, непредусмотренные Духовным Регламентом и действительно приблизившие синодальную власть по широте ее ведомства к прежней власти патриархов, нарушая теоретически стройную систему коллегий вообще.

За период местоблюстительства (от 1700 г.), период настороженности Петра против церковной власти, царь при всех случаях своего административного творчества, особенно в новой столице и ее области, поручал по возможности все церковные дела Сенату и вновь открываемым коллегиям. Таковы, напр., дела о раскольниках, о ересях, о церквах для иностранцев, иноверцев, о школах и типографиях. Создав новое возглавление над церковными делами (1721 г.), Петр естественно счел нужным исключить из ведения и Сената и Иностранной Коллегии прежние полномочия, касавшиеся дел религиозных, и передал все это в ведение Синода. Само существо дела неизбежно раздвигало компетенцию Синода далеко за рамки Духовного Регламента, прикованного к категории коллегий. Синод свою борьбу за равенство с Сенатом, законченную победой, провел не без напряжения. Даже близкая к Синоду епископская братия нуждалась в разъяснении положения Синода, высшего чем уровень коллегий. В марте 1721 г. митрополит Сарский и Подонский Игнатий спрашивал: на каком основании ему теперь заведовать бывшей патриаршей епархией - по сенатскому ли указу от 1718 г.? Синод разъяснил, что Игнатий не понимает высоты нового Правительствующего Синода: "А в присылаемых в Правительствующий Духовный Синод доношениях данную от Царского Величества оному Синоду честь изъяснять ему без всякого умаления и повиноваться оному во всем беспрекословно, понеже оный Синод имеет честь, силу и власть патриаршескую, или едва и не большую, понеже есть собор." Снявши голову, Синод плакал по волосам. Указав в этих же строках, что всю свою власть он получил от главы государства, он уже всуе прикрывается только красивым словом "собор" без реального содержания. Неудивительно, что и Сенат, не в интересах которого было возвышать Синод, гнул линию возвращения Синода в ранг коллегий, если даже близкий к центру митрополит не понимал чести и ранга новоявленного заместителя патриарха.

В ряде конфликтов по поводу конкретных текущих дел Синод читал уроки Сенату о своей правовой государственной, если и не церковной, компетенции, которую по временам он обозначал грубым словечком петровской эпохи: "команда." Синод в своей полемике повторно развивал несколько тезисов: 1) что он Сенату "не подчинен"; 2) что он есть "важное и сильное правительство," что признал и Сенат, расписавшись под Духовным Регламентом; 3) что источник высоты и важности Синода это - породившее его волеизъявление монарха, что именно монарх есть "высочайшая" для Синода "власть," его "крайний судия," а никто другой, в том числе и Сенат. Ведя полемику с Сенатом по маленькому вопросу о праве назначения чиновников (а в коллегии их назначал Сенат), Синод отбивался и от низшего ранга коллегий и вел апологию своих полномочий, как равных Сенату. В этом своеобразном построении теории синодской власти пред нами прозрачно выступает мысль творца Синода, Феофана. Возвышая Синод над коллегиями и уравнивая его по меньшей мере с Сенатом, данное "ведение" Синода не без софистического ухищрения, свойственного Феофану, попутно возвышает Синод и над прежним патриаршеством. Признает, что патриаршеская власть была "аки бы собственная." Это выражение намекает, конечно, на то, что патриаршеская власть почитала себя вытекающей из своего собственного, т. е. церковного источника, а не царского, с которым она была параллельна, "симфонична." Потому и форма делопроизводства творилась от одного имени патриарха. А теперь будто бы власть Синода (и в этом софизм) стала выше патриаршеской, ибо не претендует быть "аки бы собственной," но зависит от единственной подлинно верховной власти монарха. Для нас это умозаключение неубедительно, фальшиво. Но тогда с точки зрения философии "естественного права," и под фейерверк громких, засоряющих внимание слов и эпитетов - это заграждало уста всем возражателям. Синод писал Сенату: "а ныне Духовное Правительство изящным Его Царского Величества благоусмотрением учреждено, не в подобной (т. е. "равной) оному патриаршему правлению силе, но в отменной (т. е. "превосходной") и состоит не в одной персоне и должность свою исправляет не своим именем, но высокомочными указы Его Царского Величества, который, яко Благочестивейший Монарх, образом древних христианских царей, Самого Себе оному Священному Синоду за Верховного Председателя и Судию представил и честь, силу и власть тому Св. Пр. Синоду собственным Царския своея ρуки подписанием утвердил равную с Пр. Сенатом." Посему "Синод, после Генерального Регламента учиненный, паче же равной Сенату чести удостоенный... требует о всех важностях определения от Крайнего Судии, Его Царского Величества."

Этот дуализм равенства нарушал первоначальное единоверховенство Сената. И нужно было придумать, какой-либо формальный выход из вновь выяснившегося положения. Придуман был особый согласительный орган на случай разногласий двух высших, принципиально равных государственных установлений. А именно: 6/IХ, 1721 г. появился Высочайший Указ о так наз. "Конференциях Сената и Синода." Такие Конференции происходили, смотря по делу и инициативе, то в Сенате, то в Синоде, и на них являлись представителями другой стороны два командируемых члена, смотря по месту заседания. Но как ни добивался Синод равенства, его нельзя было вполне достичь. Первоначальные замыслы двух учреждений были различны, и эта разная природа их все время напоминала о себе. Нельзя было ничем затушевать ту существенную черту Сената, что он учрежден был десятью годами раньше Синода для специальной цели: замены лица Монарха в особых крайних случаях, когда распоряжения Сената приобретали силу "именных царских указов." Уже это одно делало Сенат с Синодом несравнимым. Кроме того, специфическая сущность Сената сводилась к тому, что он есть хранитель и толкователь всех законов государства. Указ об этих исключительных полномочиях Сената позднее в 1722 г. во всех судебных и многочисленных высших и средних административных учреждениях стоял в виде треугольного золоченого поставца до конца дней империи "яко зеркало пред очами судящих." Стоял он на зеленом сукне и в Синоде, напоминая о некотором исключительном превосходстве Сената. Находясь по случаю персидского похода в Астрахани в 1722 г., Петр предусмотрел, чтобы за его отсутствием Синод не был безглавен и беспризорен, и распорядился, чтобы важнейшие дела Синод решал "обще с Сенатом," но ему и в голову не приходило предписать - какие-либо сенатские дела решать "обще с Синодом," ибо Синод никоим образом не мог заменять персону государя. Защищая свое достоинство и от Сената и от низших инстанций (коллегий), Синод мог иметь единственное прибежище в лице государя. И все делопроизводство его, за все 200 лет, протекало под штемпелем: "По указу Его Императорского Величества." Петр еще и сам лично заседал в Синоде. Монументальным символом монаршего присутствия в Синоде осталось с тех пор парадное золоченое царское кресло под балдахином в палате заседаний. Петр осуществлял свое председание в Синоде, передавая ему свои именные указы походя и повсюду: то в церкви, то в саду, то в "летнем дворце," то в селе Преображенском, то в Шлиссельбурге, то в Кронштадте, то на вновь спущенном корабле. Вместо Кормчей Книги, иерархия привыкала видеть своего законодателя в живом лице монарха.

Петр и Феофан, сговорившиеся произвести церковную реформу, в сущности каноническую революцию сверху, не были слепыми детьми и, конечно, решаясь поставить пред совершившимся фактом высший авторитет Восточной Церкви, т. е. собор всех автокефальных иерархов, знали, что придется уже роst fасtum хлопотать об их благословении своему смелому предприятию. У Петра не было никаких мотивов пересматривать старшинство церковных авторитетов вне русских границ. При случае он воздавал должное традиции, т. е. считался с КП патриархом, как главенствующим во всем православии. В 1715 г., сносясь со вселенским патриархом, он пишет: "Прибегаю к духовному врачу, еже есть к Святой нашей Матери восточной Церкви и к Вашему Святейшеству, яко главнейшему оной во вселенной управителю." Во все патриаршее и местоблюстительское время, при парадных литургийных возглашениях, неизменно всенародно поминались и имена восточных патриархов. Естественно, что уже в самый день открытия Синода 14 февраля 1721 г., как гласит протокол, "был между некими разговор: надлежит ли по долженству в Российской Церкви при всенародном собрании возносить имя восточных греческих патриархов? Иные приговаривали (т. е. утверждали положительно), иные же отрицали." Практически временно вступала в силу выжидательная практика замалчивания. Получалось неизбежное смущение в народе от этого замалчивания. Синоду приходилось реагировать. Феофан написал отвечающий задаче агитационный трактат против бывшей практики частого возношения имен восточных патриархов при богослужениях. Если и не столь часто (а только при патриарших и местоблюстительских богослужениях) гласно поминались имена восточных патриархов, то тайное на проскомидиях поминовение было общим. Феофан считает это неверным, ибо, что касается возношения имен явного и всегдашнего, то оно имеет смысл "исповедания лицам тако воспоминаемым нашего подчинения." Софист Феофан знает, что на патриарших литургиях у греков после Достойно архидиакон поминает всех четырех патриархов. Тем более делалось это у нас. Это не символ подчинения, а символ православного братства и единства православия. Чтобы спутать мысль читателя, Феофан подсовывает неадекватную аналогию политическую. В актах любого государя фигурирует только его имя, а не упоминаются имена глав других союзных с ним государств. Но союз и дружба государей совсем не то, что союз церковный и единство веры. Какая бы ни была форма управления в отдельной поместной церкви, она все равно обязана символизировать свое единоверие с другими церквами-сестрами, а не замалчивать его. Цель Феофана - приучить православный народ к забвению самого имени и своего патриарха, и даже других, единоверных. Вот его лукавая силлогистика: "Явное, собственное и всегдашнее именевозношение показует власть возносимого над возносящим. Российская же церковь отлучена стала от власти патриаршей, и первее убо своя патриархи имевшая, ныне же повелением Царского Величества Правительствующий Синод имущая." А на возможное возражение, что следует возносить имена глав единоверных церквей просто в силу любви христианской, Феофан отвечает абстрактным тезисом, что любовь евангельская не должна разрушать порядка и закона, как равно и существующий порядок и закон не посягают на силу любви. Но в конце концов Феофан обнажает и главные свои практические мотивы. Надо приучить народ к отсутствию какой-либо высшей апелляционной инстанции, кроме своего монарха и созданного им Синода: "Рассудим, что нам самим может случиться. Мнози суть гордии и непокоривии и о себе нечто безмерное мечтающии. Тии, слышаще возносимо имя патриаршее, помыслят, что Синод Правительствующий подчинен есть париархом или патриарху. И когда кто от таковых за важную вину подпадет суду синодальному, той абие может отторгатися и к верховнейшему (по мнению своему) суду патриаршему дело относить. И хотя то ему невозможно, однако же трудность сделать и остановку и другим образ бесстрашия подаст." Отсюда вывод, "что возносити у нас имени патриаршего не подобает." Но чтобы защитить свой умысел, Феофан делает маленькую уступку, в его глазах наиболее безопасную: - только при служении литургии самим Президентом Синода и только после поминания титула Синода можно возносить и патриаршие имена. "Понеже у патриархов, служащу самому патриарху, в едино время возносит архидиакон имена патриархов прочих, то подобает и у нас, служашу самому Синода Президенту, в едино токмо время по Достойне, через протодиакона, после имени Синода, яко своей правильной власти и яко верховного судию самого Монарха нашего во имени своем заключающей, возносить и имена патриархов. Но сего нигде инде и не от кого иного в Российских церквах не делать, вин ради описанных." В конце концов именно этот проект Феофана и был введен в практику. На 200 лет имена патриарха и патриархов исчезли из богослужений русской церкви. И только в редких и в общем никому из широкого общества неизвестных случаях, когда Первоприсутствующий член Синода служил литургию в домовой Синодальной церкви, единственный раз после Достойно такое возношение титула православных патриархов допускалось. В дни обсуждения этого вопроса, в начале лета 1721 г. президент Синода Стефан не присутствовал по болезни, но 9-го июня послал письменно свое отдельное мнение: "Преосвященнейшие иерархи и прочии отцы святии и братия! Понеже вольный голос должны имети все чины Коллегии по уставу, то дайте и мне вольный голос, который таков есть: мне видится, что в ектениях и возношениях церковных явственно можно обоя вместити. Напр., так: о Святейших Православных Патриархах и о Святейшем Правительствующем Синоде миром Господу помолимся, или: Святейшие Православные Патриархи и Святейший Правительствующий Синод да помянет Господь Бог во Царствии Своем. Какой в том грех? Какой убыток славы и чести Святейшему Российскому Синоду? Кое безместие и непристойность? Паче же Богу приятно и народу весьма угодна было бы."

Это безыскусственное мнение Стефана, конечно, морально отражало соборный голос молчащего большинства русской церкви. Феофан почуял это свойственным ему инстинктом страстного политического борца и решил прижечь сразу же ляписом это грозящее вспыхнуть воспаление. На заседании Синода 12-го июня никто другой, как только он в своем типичном полицейском стиле провел нижеследующее постановление: "Рассмотрев оные (т. замечания Стефана) приговорили согласно: те вопросы-ответы, яко неважные и некрепкие, паче же неполезные, но весьма противные и мир церковный терзающие и государственные тишины вредительные, и покой полезный к беспокойству возбуждающие, и народу, силы Писания неведущему, возмутительные и многому смущению виновные, держать до надлежащего Царскому Величеству объявления в Синоде под опасным хранением, дабы не точию в публику, но и в показание никому не произошли. А к нему преосвященному митрополиту послать из Св. Пр. Синода Его Царского Величества Указ, дабы он таких, яко зело вредных и возмутительных, вопросо-ответов отнюдь никому не сообщал и во объявлении не употреблял. А ежели кому оные до сего указа сообщены, те неотложно б себе возвратил, опасаясь небезтрудного, буде покажет себя в том упорно, пред Его Царским Величеством ответа." Этим характерным актом Феофан открывал длинную, почти двадцатилетнюю полосу своего властеносительства, полосу, сливавшуюся с государственным террором в защиту духа и буквы петровских реформ не только при жизни Петра, но и в последующие царствования. В данном случае Синод выступал против своего президента, как государственно-полицейское учреждение. Этим опорочивалась как якобы политически вредная самая задача восстановления нормальных канонических связей русской церкви с вселенским православием. Но задача эта, конечно, была неустранима и, после некоторой противоестественной затяжки и замалчивания, она должна была встать на очередь и быть как-то урегулированной.

Документ этот, ярко отражающий смуту нечистой канонической совести Феофана, к счастью не получил движения. По зрелом размышлении заменен был другим обращением к Иеремии патр. КПльскому уже прямо от лица самого Петра и датирован 30.ІХ 1721 г. Этому документу и суждено было войти в серию учредительных документов для церковной реформы Петра Великого^*).

И уповаем, что Ваше Всесвятейшество, яко первый архиерей Прав. Кафол. Восточн. Церкви, сие наше учреждение и сочинение Духовного Синода за благо признати изволите и о том прочим Блаженнейшим - Александрийскому, Антиохийскому и Иерусалимскому - патриархам сообщение учините. И понеже мы всемилостивейше повелели тому Св. Дух. Синоду с Вашим Всесвятейшеством о всяких духовных делах сношения и корреспонденцию иметь, и тако просим и Ваше Всесвятейшество, да изволит со оным Синодом о касающихся до пользы церковной духовных делах корреспонденцию и сношение, яко же напредь сего со Всероссийскими патриархи имели, содержать и, ежели в чем возжелает от В. Всесвятейшества какого благого совета к пользе и лучшему устроению церковному, в том их для общей христианства пользы не оставить, за что мы с особливою нашею к В. Всесвятейшеству склонностью в требованиях Ваших всякое снисхождение оказывать обещаем... И тако впрочем Вашего Всесвятейшества, по духу отца, Верховного Вселенского Архипастыря, пребываем всегда по духу сын и готовый."

В этом императорском письме достаточно неточностей и дипломатических туманностей. "Долгое и тщательное обсуждение" с мирскими и духовными чинами не соответствует тем условиям секретности, в которых это происходило. Вместо сообщения о первоначальном имени "Коллегия и о "Регламенте" есть лишь глухое упоминание об "инструкции." Содержание присяги членов Синода иное: не верность догматам, а верность только монарху. О составе Синода сказано намеренно неопределенно: "число довольное." По этому докладу нельзя было составить себе ясного представления о новом учреждении. Патриархи, конечно, могли достаточно уяснить вопрос через посредство курьеров и своей агентуры, чтобы постановить свое решение. На послание, адресованное в первую голову патр. Вселенскому Иеремии, от него и получился ответ, датированный 1/II.1722 г. Патриарх оговаривается, что в данный момент при нем нет других собратий-патриархов, но они вскоре прибудут и, он, надеется, присоединятся к его положительному ответу. Однако самый мотивированный ответ пришел почти через два года, с датой 23/IХ. 1723 г. Текст грамоты КП патриарха был при этом дублирован почти тождественной грамотой Афанасия, патриарха Антиохийского. Дополнительное письмо патриарха Иеремии извещало, что Александрийская кафедра в настоящий момент вакантна, а Иерусалимский патриарх болен. Со временем КП патриарх получит подпись и Иерусалимского патриарха, если нужно, но "довольно и сего." Утвердительная грамота гласит так: "Мерность наша по благодати и власти Всесвятого, Оживотворяющего и Священно начальствующего Духа утверждает, закрепляет и объявляет, что учрежденный благочестивейшим самодержцем, святым царем всей Московии, Малой и Белой России и всех северных, восточных, западных и многих иных стран Государем-властителем, Государем Петром Алексеевичем, Императором, во Святом Духе возлюбленным и превожделенным нам братом^*), Синод в Российском Святом Великом Государстве есть и называется нашим во Христе братом, Святым и Священным Синодом от всех благочестивых и православных христиан - священных и мирских, начальствующих и подначальных и от всякого сановного лица. Он имеет право совершать и установлять тоже, что и четверо апостольских святейших патриарших престола. Советуем, побуждаем и предписываем ему хранить и держать неизменными обычаи и правила Священных Вселенских Святых Семи Соборов и прочее содержимое святою Церковью и пребудет непоколебимым во веки." КП патриарху утвердить это самоумаление русской церкви было, вероятно, очень легко, памятуя о том, как было трудно в 1586 г. патриарху КП Иеремии II признать за Москвой патриарший титул. Теперь, к облегчению греков, Москва своими руками снимала с себя почетную патриаршую митру с херувимами. Петр и Феофан были тоже рады по-своему. Синод немедленно распорядился разослать патриаршую грамоту по епархиям для прочтения в церквах вслух молчащего народа.

Крутая церковная реформа Петра Великого, введенная вопреки почти всеобщей психологической оппозиции, оказалась на деле необыкновенно прочной, устойчивой, глубоко укоренившейся в сознании всех правительственных поколений ХVIII и ХIХ веков. Идеология просвещенного абсолютизма, тоталитарно покоряющего своему контролю и церковь, стала адекватной государственному правосознанию быстро перевоспитавшегося в европейском духе по имени православного правящего класса. Несмотря на личное благочестие отдельных носителей короны, постепенно слагавшиеся новые основные законы почти с грубостью и с жестокостью формулировали создавшееся новое положение церкви в абсолютистском государстве. Исчез сидящий рядом с царем православным патриарх, исчезла и идея особого автономного канонического законодательства. Источник всего права, в том числе и для церкви, - единственный: власть светского монарха. Церковь в подчиненном ему аппарате министерств и ведомств есть лишь одно из министерств или ведомств, а именно "Ведомство Православного Исповедания," сокращенно: "В. П. И.," - классический штемпель на всех официальных бумагах всего церковного управления синодального периода.

Датированные ссылки здесь относятся, кроме ссылки на указ Павла Ι о престолонаследии, к Духовному Регламенту. Именно таков смысл, вкладываемый буквой закона в Духовный Регламент и логически и на основе протекшего века практики. Все права, приписанные 42-й статьей императору, буквально приложимы и к высшей иерархической власти и, конечно, точнее и буквальнее выражают ее права, а не права светской власти. Но о наличности церковной власти здесь не случайно умолчано. Нужно было оттенить тотальность самодержавной власти. Перечислены права и обязанности собственно иерархической власти, но приписаны они светской самодержавной власти, дабы не было сомнения, что она все эти права и обязанности контролирует, как единственная власть верховная, хотя бы и светская. В ст. 43 это косвенно и поясняется, а именно, что и Святейший Синод, практикующий вышеперечисленные права и обязанности, учрежден никем другим, а ею, т. е. самодержавной властью, как единственной верховной, из которой только и может вытекать производная власть церковная. Сперанский был верующий православный богослов. Но вместе с тем и гениально ясно мыслящий ум. Юридическую данность он с математической точностью добросовестно отразил. Сперанский не замолчал и грубую формулу Павла I "глава церкви." Это логический вывод из Петровского законодательства и это формально оправдывает придирчивую римо-католическую полемику, беспощадно бичующую бывший строй, как кесаре-папизм. В издании Основных Законов 1906 г. статьи 42-43 повторяются буквально под номерами 64-65. Но в контексте новой конституции, ограничившей самодержавие в законодательной сфере соучастием в ней Государственного Совета и Государственной Думы, слова статей 64 и 65 приобретают новый ограниченный смысл, соответственно происшедшему самоограничению самодержавной власти в области законодательства. Поэтому выражение статьи 65, что "самодержавная власть действует посредством Св. Правит. Синода, Ею учрежденного, в управлении церковном" приобретают новый ограничительный смысл. "Управление" отныне стало ограниченным, "подзаконным." Следовательно, соучастниками в законодательстве по делам церковным с этого момента мыслятся и два высших законодательных учреждения: Гос. Совет и Гос. Дума. Но старый петровский принцип, выявленный Сперанским, остается нетронутым: чисто церковной власти, независимой от светской, в Русском Государстве нет, Основные Законы ее не знают. Лишь в проекте нового конкордатного закона об отношениях церкви и государства, выработанном Всероссийским Собором 1917 г., вновь утверждалось внутренне неотъемлемое от церкви каноническое право самоуправления, законодательства и суда.

***

Популярным и общеизвестным симптомом поглощения в императорской России церковной власти властью государственной всегда считался институт синодальной обер-прокуратуры. Появление ее требовалось системой высшей петровской администрации. В Сенате был свой генерал-прокурор. В Синоде, после длительной борьбы его за некоторое равенство с Сенатом, должен был появиться свой прокурор. Петр В., будучи в Сенате 11/V.1722 г., собственноручно написал указ: "в Синод выбрать из офицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применительно к инструкции генерал-прокурора Сената." Вскоре была выработана и издана 13/VІ.1722 г. памятная обер-прокурорская инструкция:

Ст. 9. "Обер Прокурор ничьему суду не подлежит, кроме нашего."

Ст. 11. "И понеже сей чин, яко око НАШЕ и стряпчий о делах государственных, того ради надлежит верно поступать, ибо перво на нем взыскано будет."

По своему началу синодская обер-прокуратура не имела в виду возглавлять и направлять церковное управление. Это был только орган надзора и контроля, как и во всех коллегиях (министерствах) петровской административной системы. Но поскольку этот скромный чиновник заменял "око наше," т. е. власть реального Главы церковного управления, таившиеся в нем потенции власти были для Синода неодолимы. Это и обнаружилось в ХIХ веке с момента учреждения министерств. В течение всего ХVIII века синодские обер-прокуроры были фигурами с ограниченным влиянием в зависимости от характера самих носителей этой должности и степени непосредственной близости правящих иерархов ко Двору. Никто из иерархов ХVIII в. не подозревал даже, что "око Наше" со временем из отвлеченного принципа превратится в конкретную действительность. Поэтому все трения и конфликты Синода с обер-прокурорами ХVIIІ в. носят характер сравнительно мелочных споров, в которых синодалы третировали этих контрольных чиновников, как ненужное пятое колесо в телеге, и нередко Сенат и Государи, уступая бойкоту Синода, убирали неугодных обер-прокуроров и заменяли другими. Факт немыслимый в ХIХ в., когда обер-прокурор из чиновника превратился в носителя реальной власти, в министра над церковью.

Иерархия, покорно принявшая реформу, в последующие царствования, особенно по смерти Феофана Прокоповича, от времени до времени обнаруживала тенденцию к возврату патриаршества. Православный народ по обычаю "безмолвствовал." Противники церкви раскольники-старообрядцы не молчали и громко в своей рукописной подпольной литературе изображали Петра и все его дело, как дело антихриста. Уже во второй половине ХVIII в. из секты странников вышло "Собрание от Святого Писания об антихристе." Тут Петр объявляется личным лжехристом-антихристом, мучителем православных христиан, распространителем своей новой жидовской веры, узаконившим новолетие Янусовское (т. е. январское). "А в 1721 г. приял на себя титлу патриаршескую. И ста главой церкви российския, восхитив на себя не точию царскую власть, но и святительскую и Божию, бысть самовластный пастырь, едина безглавная глава надо всеми, противник Христов, антихрист." И таких сектантских характеристик Петра целая серия. В одном говорится, что Петр просто самолично убил патриарха патриаршим жезлом и "вшед в грановитую палату, вынул свой булатный меч и ударив по столу оным булатным мечом, аз вам царь, патриарх, Бог вам - трижды возглашал." Последняя карикатура основана на довольно достоверном предании. Голиков в его "Деяниях" (II, 73) передает, что будто бы группа членов Синода в присутствии самого Петра на одном из заседаний подала прошение о назначении патриарха. По словам графа Бестужева, Петр, ударя себя в грудь, сказал: "вот вам патриарх," а по словам барона Черкасова, "обнажив свой кортик и ударя плашмя по столу, сказал с великим гневом: вот вам патриарх!" Реальность такой сцены (только не в Синоде) весьма вероятна. Голиков продолжает: "К сему прибавлю и я слышанное мною от одного почтеннейшего старца, что отмена патриарха была весьма многим и из светских крайне чувствительна, ибо они не инако, как с воздыханием о сем вспоминали, а в первые годы даже бунты и заговоры на сие начинали." В последующие царствования мы услышим еще ряд оппозиционных иерархических голосов. Открытое официальное заявление о благовременности уничтожения Синода вместе с отменой унизительной присяги для его членов сделали в 1742 г., при восшествии на престол Елизаветы, два члена Синода: известный митрополит Ростовский Арсений Мациевич и Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич. Трагическая судьба Арсения при Екатерине II надолго заставила иерархию прикусить языки по этому вопросу. И до ХIХ века открытой критики синодального строя в печатном виде нельзя было и ожидать.

Иностранная оценка церковной реформы Петра, преимущественно в странах протестантских, была хвалебной и положительной, как писали многие дипломаты из России и как провозглашалось в некоторых специальных изданиях^*), что Петр "сделался сам главой церкви, присвоив себе исключительное управление ею." Другой дипломат пишет, что "первым президентом в Синоде был сам император." Они восхищались этим протестантским явлением.

***

Открытая, почти свободная критика синодального строя начинается в ХIХ веке. Карамзин в 1811 г. в его записке на Высочайшее Имя "О древней и новой России" формулирует вопрос так: "Церковь Российская искони имела главу сперва в митрополите, наконец в патриархе. Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного... Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши были уже только угодниками царей, и на кафедре языком библейским произносили им слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных. Главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Если Государь председательствует там, где заседают главные сановники церкви; если он судит их, или награждает мирскими почестями и выгодами, то церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный, усердие к ней слабеет, а с ним вера. А с ослаблением веры, Государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для отечества и где пастырь душ может обещать в награду один венец мученический. Власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею." Хотя Карамзин и дал первый пример открытого осуждения церковной реформы Петра, но он был высокопоставленный придворный историограф. Голос церковных мыслителей и историков не смел еще шагнуть с ним нога в ногу. Только что опубликованная в качестве первого опыта "Краткая Церковная Российская История" (1805 год) митр. Платона ставит точку пред эпохой Петра и по-своему смело, но все же дипломатическим языком свой суд о прошлом и настоящем выражает так: "Блаженною кончиною патриарха Адриана скончалось и патриаршество, украшавшее почти целый век церковь всероссийскую с великим ее назиданием. А с кончиною сего патриарха и патриаршества всероссийского и я оканчиваю сию мою церковную историю. Какие были причины упразднения патриаршества, оные объяснены в Дух. Регламенте, в испытание коих входить не должно. Осьмнадцатый век начало свое в России восприял тем, что отменено числить новый год с 1-го сентября. И особенное празднество, бывшее в тот день, оставлено, а повелено числить с 1-го генваря, что по Божьим сокровенным судьбам было как бы некоторым предзнаменованием, что в осмьнадцатом веке течение всяких в России дел и вещей воспримет вид новый. Почему с начала сего нового века течение и церковных дел (оставаясь яко старик при старых делах) предоставляю описывать другому из новых." (Т. II, с. 234-76).

Что думали и что говорили между собой иерархи об искалеченности высшего управления в русской церкви, очень ярко изобразил епископ Енисейский Никодим (Казанцев †1874г.) в своих мемуарах, опубликованных только в 1905 г. ("Богослов. Вестник"): "Российский Синод изобретен... властью мирскою и потому не имеет достоинства правильного церковного собора. Государь Петр Великий создал русский Синод по своим мыслям, хотению, без совета с властью духовной... В церкви не повелевают без предварительного совещания и соглашения. По одиночному усмотрению своему Петр избрал для сочинения устава Синоду архиерея Феофана Прокоповича, которому не следовало и быть архиереем. Он отрекался от православия, был католиком, потом лютеранином и снова возвратился в православие. Такому ли, шатающемуся верою, быть сочинителем устава православному Правительствующему Синоду? Хотя проект устава, одобренный Петром, подписан русскими архиереями, но а) не в публичном их собрании, а по домам, что лишало их возможности совещаться друг с другом и предлагать свои мнения; б) вероятно, (как есть слух) под застращиванием в случае несогласия, возражений. Но это есть уже прямое порабощение умов, совестей и веры, а не свобода. Устав через это теряет и смысл, и цену, и обязательность. Хотя проект устава был представлен на усмотрение восточных патриархов, но его представили не архиереи наши, а сам Государь через светских, без ведома и еще менее - согласия наших архиереев. Посему остается темным: в самом ли деле патриархи рассматривали проект и подлинно ли согласились утвердить его? Несмотря на то, что добыта утвердительная грамота от патриархов, Петр мог купить ее золотом, обещаниями и, может быть, тоже застращиванием."...

Вполне естественно, что о канонической порочности синодского строя вместо скромно молчащей иерархии громко говорили славянофилы. Но приближались исторические сроки, когда стало уместно говорить объективно, как уже о преодоленном прошлом и о положительных сторонах прожитой эпохи. Первым эту роль на себя взял оттолкнувшийся от славянофилов В. Соловьев. В статье 1886 г. в защиту Петра Великого и западнического духа его реформы, он пытается оправдать замену патриаршества Синодом и вместе с оберпрокуратурой над последним. Он пишет: "эта замена, необходимо обусловленная нашей прошедшей историей, была прямо полезна для будущего." "Добрые и смелые офицеры, которым было вверено управление нашими церковными делами, позволили новой России спокойно пройти школу европейского образования. Они удержали в должных пределах два односторонние и крайние течения нашей незрелой религиозной мысли и охранили наши "ученические годы" от подавляющего влияния воззрений, ярко представленных Стефаном Яворским с одной стороны и Никитой Пустосвятом - с другой. И нельзя не удивляться той строгой правде, с какой история или, лучше сказать, Провидение решило это дело." Через 10 лет в 1896 г. В. Соловьев опять, не оправдывая неканоничности синодского строя, продолжает утверждать, что "это была одна из наиболее естественных, правдивых, а потому и прочных реформ Петра Великого... Это учреждение не было создано личным произволом, а вызвано действительными условиями нашей исторической жизни, сохраняющими до сих пор свою силу." Но в своих романизирующих лекциях "Lа Russiе еt l'Еglisе Univеrsеllе" В. Соловьев ударяет в отрицательную клавишу: "В греко-российской церкви нет истинно духовного управления.".. "Официальная церковь, управляемая гражданским чиновником, есть только государственное учреждение, второстепенная отрасль бюрократической администрации."

Положение не изменилось и с 1906 года, когда русская верховная власть допустила элемент конституционного самоограничения в области законодательной, признав управление свое подзаконным. К соучастию к власти законодательной привлечены представительные учреждения: Гос. Дума и Гос. Совет. В церковной области царская власть осталась по-прежнему неограниченной в предположении, впрочем, аналогичного самоограничения через близкий Церковный Собор. Поэтому в Курсе Государственного Права проф. Н. И. Лазаревского, изданного после конституции 1906 года, государственный характер Святейшего Синода правильно характеризуется, как оставшийся не задетым конституционной реформой. "Синод, - пишет Лазаревский, - был учрежден государственным, а не церковным актом, Духов. Регламентом, и по духу Регламента должен быть государственным, а не церковным установлением.".. "Верховная власть в делах церкви принадлежит только Государю. Со времени учреждения Синода церковная власть перешла к Императорской власти, и не было никакого самостоятельного церковного органа, который явился бы носителем каких бы то ни было правительственных прав по церковным делам, кроме тех прав, которые ему могли быть предоставлены Императорской властью."

Верховная самодержавная власть русского императора имеет в себе двоякое содержание: наряду с государственным и церковное. Власть "эпистимонарха" в церкви приравнивается некоторыми канонистами к власти священства, что неприменимо к женщине. Немногочисленные случаи женщин-императриц в Византии не оставили нам специфических обсуждений вопроса об объеме их власти в церкви. Это тактическое молчание развязывает нам руки для свободного истолкования данного казуса. Раз женщина не удостоена прав священства, то значит и права императриц, при неотъемлемых титулах ктиторов и эпистимонархов, должны истолковываться в приложении к ним только в пределах мирянского патроната.

Личность Екатерины I, некомпетентной для действительного самодержавного управления государством, вызвала в среде блюстителей трона, каковыми были по закону Петра "Господа Сенат," по необходимости внешнюю реформу проявления верховной власти. Сенат учредил так наз. "Верховный Тайный Совет." Указ от 8-го февраля 1726 г. мотивировал это так: "Старейшие и заслуженнейшие сенаторы, яко первые министры, часто имеют тайные советы о политических и других важных государственных делах, притом некоторые из них одновременно являются и президентами главнейших коллегий. "Того для," читаем в указе, "за благо мы рассудили при Дворе нашем, как для внешних так и для внутренних государственных дел учредить Верховный Тайный Совет, при котором мы будем сами присутствовать." В состав этого Совета из сенаторов вошли: кн. Меньшиков, граф Апраксин, граф Толстой, граф Головкин, князь Голицын и барон Остерман. В мотивировке закона подчеркивалось, что этот совет не есть "особливая коллегия," что "он служит только к облегчению Ее Величества в тяжком бремени правления." Все подобные оговорки и ускромнения В. Т. Совета маскируют собой наступивший после Петра Великого через все ХVIII столетие длящийся кризис императорской власти. Этот кризис длился не только от неизбывного столкновения идейного и всяческого европейского новаторства с московской стариной, но и в пределах самого новаторского лагеря. С удалением с горизонта титанической фигуры Петра, у части западников проснулся инстинкт фактического, а за ним и юридического, конституционного ограничения прав монарха, инстинкт аристократического ограничения его прав. Все это создало целую серию принципиальной борьбы вплоть до дворцовых переворотов.

Как бы незначительная и формальная только реформа функционирования верховной власти подкапывала и без того глубоко потрясенную Петром систему отношений государства к церкви, Св. Синод почти целиком зависел от воли монарха, но этой же своей непосредственной зависимостью, как мы видели, он победоносно отражал все попытки Сената или каких-либо других Коллегий делать указания и предписания Выс. Церковному Управлению. Теперь же, как бы незаметно, между церковной властью и монархом выросло средостение. В. Τ. Совет один получил право принимать устно и объявлять к исполнению именные указы императрицы, указы, конечно обязательные и для Синода. Таким образом, Синод оказывался зависимым, если не возглавляемым, не непосредственно от миропомазанной, т. е. сакральной власти церковного эпистимонарха, но от посредствующей коллегии, не только не миропомазанной, но и не полностью православной, ибо в В. Τ. Совет входила и протестантская фигура барона Остермана.

В данном указе 1726 г. об учреждении В. Τ. Совета конечно умалчивалось о положении Св. Синода, но обобщительная фраза в дополнительном комментарии к указу, что в ведение В. Т. Совета отдаются а) дела чужестранные, и б) все те, которые до Ее Им. В-ва собственного решения касаются. Нельзя было не подразумевать тут специфической категории дел синодально-церковных. Синод, конечно, прекрасно это понял и немедленно реагировал в защиту своего конституционного положения. Тут было посягательство на высоту его церковных полномочий, именно на связь его с монархом без какого-либо посредства. В этом была примета его государственного равенства с Сенатом. С последним, как с равным, Синод в бумажном делопроизводстве сносился "Ведениями," а её "Указами," как писалось в Коллегии и другие низшие учреждения. 28-го февраля 1726 г. Синод пространно, не без дипломатических колючек, допрашивает В. Т. Совет, как ему впредь сноситься со всякими учреждениями, принимая во внимание понижение, предписанное даже Сенату в формах его бумажных сношений. "О Св. Синоде ничего в оном указе не означено, и со оным В. Т. Советом Св. Синоду каковым образом сношение письменное иметь, того не изображено, отчего есть сумнительство. Сенат прежде, когда был в собрании тайных действительных советников и в равной силе, как ныне В. Т. Совет, тогда по именному Его Им. В. указу писано из Синода в Сенат ведениями, а в Коллегии во все указами. Ныне же Сенат видно не в такой уже силе... А в Св. Синоде по Дух. Регламенту, крайний судия Всепресветлейшее Имп. Величество, того ради согласно приговорили: доложить о том Ее И. В., каковым образом Св. Синоду с В. Τ. Советом письменное сношение иметь и в Сенат по прежнему ли ведениями писать?"

Но Синод с этого рода вопросами отставал от событий. Начался как бы ледоход, которого остановить нельзя. В В. Т. Совете, как было уже указано, появилась и реакционная в отношении петровской реформы струя. В конструкцию Синода, по крайней мере по внешности, внесена черта его большого "одуховления, оцерковления," в чем доверчивые стародумы увидели даже симптомы возврата к патриаршеству. Но это была иллюзия. Под видом "одуховления" происходил только очередной смелый шаг к секуляризации церковных имуществ. Как известно, Петр В. вернул их в руки Синода, как его жест благодарности иерархам за их полную покорность его реформе. Конечно, и с титулами собственников этих имуществ русские архиереи жили при все возраставшем контроле и ограничениях со стороны государственной власти. В придуманном теперь новом этапе секуляризации ведение недвижимыми имуществами отделялось от иерархической части Синода и передавалось в ведение светской бюрократии, лишь для видимости связанной с Синодом. Новый манифест (1726 г.) разделял весь аппарат синодального ведомства на два "апартамента." Не случайно в указе Синод именуется архаическим термином "Духовное Собрание," как бы намекая, что все учреждение вновь расплавляется в первичное состояние некоей амальгамы для перечеканки ее заново. И все с целью фиктивного "одуховления" и как бы возвышения: "Понеже высокославные памяти Им. Вел. Государь, имея попечение об исправлении чина духовного, уставил Духовную Коллегию (то есть Духовное Соборное Правительство), чтоб по Регламенту всякие духовные дела во всероссийской церкви управляли. Но когда в том Духовном Собрании, по докладным пунктам последовали другие дела, а именно: 1) в управлении вотчин, 2) в сборах с них доходов, 3) всякие по делам расправы, 4) что того Духовного Собрания первые члены имеют правление своих епархий, - то от того оное Духовное Собрание стало быть отягощено... что тогда же усмотря, Его Вел. высокославные памяти Гос. Император соизволил восприять было (!) намерение, чтобы то Духовное Собрание паки оставить точию при едином правлении в духовных делах но то Е. И. В. соизволение к исполнению не достигло причиною его кончины. И для того мы, Екатерина Императрица и Самодержица Всероссийская, подражая трудам его... у исполнению благого его намерения повелели ныне разделить синодальное правление на два апартамента." Первому апартаменту повелено "состоять в 6-ти персонах архиереев." Ведению его поручалось "управлять всякие духовные дела Всерос. Церкви; содержать в порядке и благочинии духовных, також типографию, и иметь тщание о печатании книг, которые согласны были бы с церковными преданиями."

Стараясь оторвать архиерейское внимание от исконных землевладельческих интересов, новый закон призванных к заседанию в Синоде архиереев обеспечивает скромным синодальным жалованьем, как и других государственных чиновников, и отрывает от всяких доходов с их епархий, а управление епархиями предполагает передавать специально для того назначаемым викариям. Викарии рапортовали бы о всех делах духовных первому апартаменту Синода, о делах земских и экономических рапортовали бы особо второму апартаменту, независимо от своих епархиальных возглавителей. Делалось все это не справляясь с канонами. Епископы ставились в положение чиновников государства. Да кроме того, как отрешенные, хотя бы и не номинально, а только реально, фактически от управления своими епархиями, ставились в ложное положение ерisсорi Тitulаrii, чего ни в правилах, ни в практике русской церкви нет. Титулярный епископат широко развит в римской практике, частично практикуется и КПльским патриархатом. В таком положении титулярных очутились наши епископы в эмиграции. Но после некоторого периода упорства и они отказались от употребления прежних территориальных титулов, усвоив себе новые, соответствующие всемирному рассеянию русской церкви.

II-й Апартамент С. Синода составлен тоже из шести членов, но только светских чиновников-специалистов, чтобы и самая внешняя сторона его состава исключала мысль об органической его принадлежности к церковной власти. Членами его назначались без всякого сговора с Синодом: А. Баскаков, бывший перед тем обер-прокурором для всего Св. Синода; К. Чичерин, бывший президент синодальной же Камер конторы; И. Топильский из Москов. Синод. Канцелярии; Л. Щербачев из СПБ полиции и А. Владыкин, управляющий домами Синода. Этот II Апартамент ведал администрацией, хозяйством и судом бывших вотчин патриарших с прямым отчетом об этом пред "Высоким Сенатом," помимо Синода. Синоду он докладывал лишь о проступках и наказаниях лиц духовного звания.

Но гораздо важнее и откровеннее перестройка высшего правительства империи выявилась в понижении этажом ниже двух верховных при Петре учреждений: Сената и Синода. Так как фактически над ними вознесся В. Т. С., то обе эти при Петре "вершины" лишены титула "Правительствующий." Сенату назначено довольствоваться титулом "Высокий," а у Синода просто отнято звание "Правительствующего." Синод 14. VII. 1726, молча запротоколил: "Ее Им. В-во изволила указать титуловать "Святейший Синод," а "Правительствующий" впредь не писать." Прямым логическим последствием понижения Синода в качестве государственного учреждения наряду с Сенатом явилось и отнятие у Синода почетной с государственной точки зрения должности обер-прокурора. 8, VIII, 1726 года Высокий Сенат "ведением" сообщил Синоду "указ" В. Т. С, (14, VII, 1726 г.): "в Св. Синоде, вместо обер-прокурора А. Баскакова, повелено быть простым прокурором Раевскому, который был в Москве в Монастырском Приказе." Синод, равнодушный к судьбам этой извне посаженной должности, безразлично принял это к сведению. Но его беспокоил вопрос о неканоническом отрыве членов Синода от их епархий, что, конечно, наряду с этим было и материально невыгодно. Синод решил ходатайствовать об отмене этого пункта указа. Но - увы - он уже не имел формального права разговаривать с Императрицей, да и понимал, что она не желала этого по своей некомпетентности, охотно отгораживаясь от трудных дел облегчавшим ее положение В. Т. Советом. И В. Т. С., на сей раз уступил просьбам членов Синода: от своих епархий они не были оторваны, для эвфемизма сказано, что это якобы только "временно."

Внутренняя судьба самого ВТС, преобладание в нем то одной, то другой партии и просто даже одной личности подавляюще отражались на картине отношений государства к церкви. Быстрый захват князем А. Меньшиковым диктатуры в ВТС подверг синодальную власть перенесению его абсолютных приказов. Ссылаясь на то, что указом Петра I он, светлейший князь, получил в свое заведывание Александро-Невский монастырь, а посему настоятелями монастыря "без его ведома чинить не велено" никого. Да и вообще Меньшиков требовал от Синода, чтобы и других никаких распоряжений по монастырю Синод не делал "понеже де оный монастырь находится в протекции его светлости." Покорный Синод постановил доносить кн. Меньшикову и вообще о всех своих решениях. Вот стиль указа от 27-го мая 1727 г. о выдаче Меньшиковым своей дочки за молодого императора: "Его светлость генералиссимус изволил объявить, что завтрашнее число Е.И. Величество, по воле Всемогущего Бога соизволит публичный сговор иметь к брачному сочетанию на старшей его светлости дщери светлейшей княжне Марии Александровне и чтобы послать с ведомостью к прочим ВТС особам. А Синоду, Сенату и генералитету о том уже объявлено от дому его светлости." 14-го августа обер-секретарь Маслов объявил от светлейшего князя "приказ," чтобы изволили определить указом, дабы Коломенский архиерей, имел смотрение над здешними попами по примеру тому, как в Москве Крутицкой. Рассуждено Синоду объявить о том словесно."

Юный, всего пятнадцатилетний Петр II, простуженный на Крещенском параде 1730 г., скончался в ночь на 19 января в Москве в Лефортовом дворце. Он был последним по мужской линии из фамилии Романовых и последний похороненный царь в Московском Архангельском соборе. Дальнейшие императоры, по примеру Петра Великого вплоть до последнего Александра III (†1894 г.), похоронены в СПБ Петропавловском Соборе.

Согласно Петровскому закону о престолонаследии, предоставлявшему самодержцу выявлять в этом вопросе свою волю, Екатерина I заранее сделала завещание, чтобы после нее русский престол переходил к ее дочерям от Петра Великого. Сначала к Анне Петровне, а после нее к Елизавете Петровне. Но члены ВТС под водительством кн. Дмитрия Михайловича Голицына решили вернуть престолонаследие на старую линию автоматического старшинства, каковое в данный момент воплощалось в лице вдовы герцога Курляндского и дочери старшего брата Петра Ивана Алексеевича, Анны Иоанновны. Этот неожиданный для последней дар чести нужен был верховникам, чтобы взять верховную власть в свой моральный плен и под давлением последнего осуществить свой революционный план, созревший в среде верховников за время пятилетнего управления ими судьбами России. Задумано было, по примеру ближайшим образом соседней Польши, ограничение монаршего абсолютизма в конституционной форме некоторым аристократическим меньшинством. ВТС постановил впредь "самодержавию не быть." И посему посылал свое лестное предложение к Анне Иоанновне занять престол, с условием подписать и некие, ограничительные "пункты." Замысел этот, резко порывавший с привычной традицией и возбуждавший в широких аристократических кругах после недавнего устранения Меньшикова худшие подозрения о своекорыстных и авантюрных захватах власти, осознан был, как вредная затея, "затейка," как тогда же ее окрестили. Открыто ничего еще не объявлялось, но по существу на верхах никакого секрета о замысле не было. В момент смерти Петра II, около 2-х часов ночи на 19-ое января, во дворце было уже полное собрание правительственных персон и синодских иерархов, потому что перед тем совершалось елеосвящение над умирающим, которое совершили три иерарха: Феофан (Прокопович), Георгий (Дашков) и Феофилакт (Лопатинский). Сначала член ВТС В. Л. Долгорукий просил всех подождать, а потом он же от имени ВТС просил всех собравшихся разойтись и вновь собраться во дворце на утро в 10 часов, и тогда уже всем членам Синода и с почетными членами столичного духовенства. Этим все неверховники исключались из тайного совещания, которым и начался следующий день. В составе верховников были Головкин, Остерман, А. Τ. Долгорукий, В. Долгорукий, кн. Д. М. Голицын, петербургский губернатор М. В. Долгорукий, фельдмаршал В. В. Долгорукий и кн. М. М. Голицын. По настоянию Д. М. Голицына сила завещания Екатерины I ослаблялась тем, что она сама была не царского рода. Вместо нее Д. М. Голицын предложил пригласить по старшинству царского рода Анну Ивановну. При этом он и выдвинул не формальный, а реальный интерес. Он не исключал и других кандидатур на престол только бы добиться главнейшего, т. е. конституционного участия в верховной власти. Слова его звучали так: "Ваша воля, кого изволите, только надобно себе полегчить." На запрос Головкина: "как именно?" - Голицын ответил: "Так полегчить, чтобы воли себе прибавить." На это откликов и рассуждений не было. Видимо обдумано это было заранее. За избрание Анны Ивановны проголосовали все. Тогда Д. М. Голицын высказал, что из этого практически следует: "Будь воля Ваша, только надобно послать к Ее Величеству" т. е. конституционные ограничения. Лишь после этого многозначительного постановления верховники вышли к высокому собранию Сената, Синода, генералитета и духовенства, и объявили об избрании на престол Анны Иоанновны. По объявлении этого решения Феофан Прокопович, как старейший член Синода, предложил немедленно отслужить молебен, не без умысла, может быть, закрепить в традиционных формулах звание избранной монархини, как "Благочестивейшей самодержавнейшей." Явно подозревая в этом предложении некую ловушку, верховники отказались от молебна до получения от герцогини Курляндской ее согласия. После этого верховники в срочном порядке засели за выработку конституционных пунктов и инструкций для посланцев, чтобы те были вооружены на всякий случай нужными аргументами. Того же 19-го января вечером уехало в Митаву посольство. Но противная партия, возглавлявшаяся с церковной стороны Феофаном Прокоповичем, ревновала о наследственной линии, указанной самим Петром, и связывала с абсолютизмом христианского монарха все свои реформаторские планы. Для Феофана, в частности, это стало вопросом: быть или не быть? Его детище Св. Синод мог охранять честь, достоинство и просвещенную свободу церкви только под условием непосредственной близости к отеческой монаршей власти. Опыт ВТС и верховников показывал, что начавшееся при них унижение и ограничение церковной свободы, при грозившем ограничении самой монаршей власти, станет окончательно разрушением всей идеологии, ради которой Феофан помогал Петру произвести реформу церковного управления. Естественно, что в этот решающий день, Феофан слился с явно обрисовавшейся оппозицией широкого большинства. Она решила начать борьбу с "затейкой" верховников. С своей стороны она одновременно направила в Митаву свое посольство. С церковной стороны двигателем посольства был Феофан, а с гражданской - Ягужинский, зять канцлера Головкина, задавшего в тайном совещании Голицыну искусительный вопрос: "как же именно полегчить?" С ними был заодно и Курляндский резидент Левенвольд. Он то, пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью, и осуществил тайну посольства Ягужинского и Феофана. Предложение оппозиции звучало так: если Её Величество пожелает возвратить себе самодержавие, то содействие ей в этом деле будет широкое. Анна выразила согласие на предложение верховников. Получив об этом формальное уведомление, ВТС снова созвал пленум всех представителей для заслушания результата. Заслушали все молча. На вызов ВТС - высказаться, никто не взял слова. Тогда синодальные члены пригласили всех на молебен и на молебне новую императрицу по старому чину поминали, как "самодержавнейшую." 10.II. Анна прибыла в Москву. Назначена была в церкви правительственная присяга, текст которой не был сообщен Синоду. Уже в церкви Феофан потребовал на просмотр заготовленную формулу. Оказалось, что новая формула была хотя и неопределенной, но приемлемой. Формально начался как бы конституционный период. Но формальные победители чувствовали и просто знали, что Москва, наполнившаяся съехавшимся со всех краев в столицу дворянством, была против них в состоянии бурлящего котла. Этой оппозиционной армии императрица должна была назначить аудиенцию на 25.II. Сговор оппозиции с Анной состоялся уже полностью. Дворянству во главе с кн. Черкасским и графом Муравьевым не нужно было долгих речей. Через Феофана в частности, императрице секретно передан был план как нужно без слов лаконически действовать. Выслушав краткую просьбу дворянства сохранить самодержавие, Анна молча тут же приказала на глазах всех разорвать подписанный ею в Митаве акт самоограничения. Феофан, сыгравший столь удачную для себя роль при воцарении новой императрицы, имел все основания лично, идейно торжествовать. В стиле своего времени и своей школы он даже пустил в оборот написанную им по сему случаю высокопарную оду:

Светлый нам день даровала..."

4-го марта последовал манифест об упразднении ВТС и Высокого Сената, и восстановлении Правительствующего Сената "на таком основании и в такой силе, как при Петре Великом был." Однако наличный состав Сената не распускался, оставался прежним, довольно многолюдным (21 лицо). Это была та же олигархия, которая хотела императрицу лишить неограниченности ее прав. Вероятно по совету Остермана, ставшего первым домашним советником Анны. Высота положения Петровского Сената начала казаться как бы конкурирующей с полнотой прав самодержавия, и императрице дается совет в сущности вернуться к комбинации верховных органов власти, созданной после Петра верховниками. Все бразды правления решено вновь сосредоточить в домашнем при императрице совете и всего из трех доверенных лиц. Ему придумано было название Кабинета. Именной указ об этой реформе был дан 18.Х.1731 г.: "Понеже мы, для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел, к собственному Нашему Всемилостивейшему решению подлежащих, и ради пользы государственной и верных наших подданных, заблагорассудили учредить при Дворе нашем Кабинет, и в оный определить из министров наших: канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана, действ. тайн. советника кн. Черкасского." Этим Петровская верховная роль Сената фактически упразднена. Сенат из верховного органа превратился в подчиненный Кабинету. За Сенатом автоматически на такое же подчиненное место поставлен и Синод, не говоря о коллегиях. Все эти учреждения особой инструкцией обязаны были подавать в Кабинет ежемесячные рапорты о своей деятельности. По статуту Кабинета с докладами в него не являлся никто. Докладчиками были только кабинет-министры. От их имени объявлялись и резолюции. Кабинет первое время помещался во Дворце и фактически верховно правил государством. Самодержавие конкретизировалось в нем. Получалась тоже своего рода олигархия. Верховная полнота власти этой трехчленной коллегии с 1735 г. была даже открыто законодательно оформлена. Был издан закон о том, что "указы, подписанные тремя кабинет-министрами, получали силу Именных Высочайших Указов." Надо признать, что эта законодательная деятельность Кабинета была напряженной. Число указов, в частности и по ведомству Синода, огромно. В подавляющем большинстве эти указы Синоду исходят только от кабинета министров без ссылок на императорскую власть. Долгое время фактически Кабинет составляли только два лица: Остерман и Черкасский. И Сенат, и Синод, и Коллегии все доклады, по прежней категории адресованные на Высочайшее имя, подавали в Кабинет и даже и прямо адресовали их Кабинету, испрашивая у последнего "высоко повелительной резолюции." Положение Синода было унизительное. Множество его ходатайств оставлялось без ответа, несмотря на их сознательно униженный тон. Синод даже в своих собственных церковных делах боялся свободных действий и на все испрашивал "высоко повелительной резолюции."

Все правительства ХVIII века, как ни менялись их тенденции, неизменно ссылались на принципы Петровской реформы церкви и во имя ее вводили все свои изменения. И хотя за истекшие два царствования, несомненно, проявилось стремление и активно и пассивно устранить из Петровского Синода первоначальные резкие внешние черты его, скопированные с протестантских Обер-Консисторий, но рядом шла и неумолимая линия секуляризации церковных имуществ. Уже со времени Екатерины I так называемый II Апартамент Синода из чисто светских чиновников, умаляя экономическую власть иерархии, придавал вид более церковный І-му Апартаменту, состоящему только из духовных лиц. Светское правительство было заинтересовано держать в своих руках непосредственно управление недвижимыми церковными имуществами и потому II Апартамент вскоре откровенно переименован просто в особое учреждение Синодального ведомства под именем: Коллегия Экономии Синодального Правления. Сидевший неизменно в Синоде Феофан, конечно, заинтересован был в том, чтобы внести желательные ему исправления в "искажаемую" в его глазах Петровскую реформу в годы "реакции" Екатерины I и Петра II. И с началом царствования Анны он поднял вопрос об исправлениях Синодского аппарата. 20-го мая 1730 г. Синодом получен высочайший указ: "Всем известно коим образом блаженные памяти Его Имп. Вел-во, дядя наш Петр Великий, Правительствующий Духовный Синод учредил... который тогда состоял в довольном числе персон, а ныне оный Синод не в таком состоянии, в каком прежде был. Того ради... благоизволяем оный Синод в добрый порядок привесть."

Конференция Сената с Синодом открылась 9-го июня. С сенатской стороны присутствовали: госуд. канцлер гр. Головкин, кн. А. М. Черкасский (это - будущие Кабинет-министры), кн. Д. М. Голицын и ген. фельдм. Трубецкой. Вопрос сосредоточился, конечно, на пункте, особенно интересовавшем епископскую сторону; о сменяемости или несменяемости членов Синода. Сам Феофан понимал в это время крайности своего первоначального плана в Духовном Регламенте. Теперь все синодальные архиереи стояли дружно за преобладание в составе Синода архиерейского представительства, за несменяемость и за исключение членов из белого духовенства. Спорили об этом целых три заседания и заготовили для утверждения верховной властью два спорных мнения: Синода и Сената. На доклад Синода представлено обширное и патетическое опровержение Сената, написанное в духе первой редакции Дух. Регламента Феофана, со всей ее враждебной подозрительностью к русскому епископату. Поведение в этом вопросе Феофана остается загадочным. Связав себя с правительством Анны, Феофан не мог сливаться с архиерейской внутренней оппозицией ему. А лица, окружавшие трон, как раз настраивались по отношению к русскому епископату на тот отрицательный лад, какой характеризовал Петра и Феофана в момент начертания Регламента. Сенат с подозрением отвергал принцип несменяемости членов Синода, как попытку "получить большую власть и силу," и пугал правительство теми же опасениями, какие высказывались в Регламенте по отношению к правам патриарха. Сенат писал: "В Синоде весьма надлежит членам быть переменным. А ежели быть непременным, то не произошли бы таковые опасности, каковые в Регламенте на 6-м и 7-м листах Его Имп. В-во изобразить и напечатать указал. И хотя те опасности к единой персоне употреблены, а не ко всему духовному правительству, однако ж ясный и у всех еще в памяти образ тому был: что Федос, бывший архиеп. Новгородский, который, хотя не один в правлении Синодском был, но как член присутствовал вице-президентом, усилился милостью блаженныя и вечнодостойныя памяти Их Вел. Г. Имп. и Гос. Имп-цы происходил лукаво и вымышлено и ложными клеветами приводил многих в немилость Его Им. Вел-ва, о чем и письма у него вынуты. Потом же чинил и Самого его Государя Высокому соизволению некоторые дела противные, желая себе сильного властолюбия и несытного сребролюбия и лакомства, нося на себе милость блаж. памяти Г. Имп. Петра Великого и Ее В-ва Г. Им-цы, взяв на себя неумеренную амбицию, еще при жизни Им. Петра В. некоторые противные воле Его В-ва дела показывал." Далее Сенат не без язвительности намекал на ряд доносов на корыстное хозяйство в его церковных имениях Феофана (Прокоповича), фактически несменяемого члена Синода и не дававшего хода возбуждаемым против него обвинительным делам. Заключение Сената таково: "И ежели впредь синодальные члены будут без перемены, то хотя бы от них кому какие противности и обиды ни происходили, бить челом и доносить на них не посмеют." Спор Сената с Синодом решен был при Дворе Императрицы именным указом от 21-го июля. Верховная власть не встала по букве ни на ту, ни на другую спорящие стороны. Принципиальный вопрос о непременности членов Синода был просто обойден в указе молчанием. Количество членов для Синода определено было в 9 человек. В это число членов Синода включено два белых протопопа. Получилось в Синоде архиерейское меньшинство, только четыре: Феофан и помянутые - Леонид, Питирим и Иоаким, а Георгий, Игнатий и Феофилакт исключены, как уже вовлеченные в процессы, или подозрительные. Наступившая полоса архиерейских процессов повела к оскудению состава Синода, дошедшего в 1738 г. только до четырех лиц, из коих лишь один был архиепископ, с ним два архимандрита и один протопоп. к концу Аннинского правительства 1740 г. в составе Синода было всего 3 лица: 2 архиерея и один протопоп. Широковещательный указ 1730 г. о каком-то возвращении Синода к первоначальной высоте Петровского времени был забыт в атмосфере Кабинетской диктатуры. Синод был унижен наравне с Сенатом. Верховники командовали, и "именные указы" Синод получал от трех Кабинет министров. О "высоко повелительных резолюциях" уже не упоминалось. Феофан, увлеченный своими розысками, унижал Синод, обращая его в одно из орудий Тайной Канцелярии. Даже назначение епископов и др. духовных сановников, вопреки Дух. Регламенту, который предоставлял Синоду власть предлагать на усмотрение императора двух кандидатов на архиерейство, при Анне Иоанновне грубо нарушалось. Синод делает предложение кандидатур с указанием распределения баллотировочных голосов, а ему присылается из Кабинета министров прямо высочайший указ с указанием архимандрита для поставления его в сан епископа. По Дух. Регламенту Синод распоряжался всеми назначениями на места архимандритов и игуменов без доклада какой-либо высшей инстанции. А теперь, независимо от представлений Синода, последнему присылались из Кабинета приказы то назначить, то убрать такого-то архимандрита. Даже низшие клирики иногда назначались "высочайшим" Кабинетским приказом.

Все административно организационные преобразования Петра были сознательно построены на синтезе личного начала с коллегиальным. В известном труде проф. Градовского "Высшая администрация в России ХVIII столетия и генерал-прокуроры" автор так мотивирует происхождение Петровской обер-прокуратуры: "велико было доверие Петра к коллегиальной форме, но еще больше было его недоверие к членам Коллегий." Поэтому, как только в 1722 г. Петр назначил для контроля Сената генерал-прокурора, так тотчас же, в параллель ему, для Синода создал должность обер-прокурора. Указ Петра был краток: "выбрать из офицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управление Синодского дела знать. И быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал-прокурора Сената." В дополнительно последовавшей затем инструкции даются и общие определения новой должности и некоторые детальные ее функции. Общая задача должности определяется образным выражением "ока государева." Ее государственный, а не церковный интерес выражается в определении обер-прокурора, как "стряпчего по делам государственным." Формальные права обер-прокурора, их функции определялись так: "чтоб не на столе только дела вершились, но самым действом по указам исполнялись." Служебные обязанности его описывались так. Он присутствует на заседаниях Синода, следит за закономерностью его постановлений, в случае нарушения закона он ход дела останавливает, а в случае непослушания Синода, доносит непосредственно своему верховному начальству. Но дальнейшие инструкции, пояснявшие функции обер-прокурора, были противоречивы, запутывали его отношения к верховному источнику власти. Было указано Синоду, что в случаях походного или военного отсутствия императора из России, сам Синод, признавая за своим обер-прокурором важные и тяжкие проступки, имел право арестовать "око Государево" и отдать его под суд, но наказания не чинить без прямых указаний верховной власти. Никакого давления на свободу мнений и действий Синода ни в идее, ни в инструкциях обер-прокурорской власти не намечалось. В этой атмосфере неопределенности, непонимания Синода, и его отношения к новой должности, как к пятому колесу, и началась деятельность новых государственных чиновников в некоей творческой свободе. Каждый из первых обер-прокуроров окрашивал свою деятельность свойственными ему интересами. Первый об. прокурор, полковник И. В. Болтин, несколько раз проявлял усердие по части экономии казенных средств. Например, новоназначенные члены вновь учрежденного Синода, Регламент которого был подписан Петром только 14-го февраля 1721 г., "на радостях" выписали себе жалованье от 1-го января. Для Болтина это был случай проявить свое контрольное право хотя бы и в применении к прошлому моменту, предшествовавшему даже самому учреждению должности обер-прокурора. Но Петр Великий был так рад беспрепятственной реализации новозадуманного аппарата управления церковью, так успокоен молчаливым приятием его руководящей группой епископов, что не имел никаких мотивов отравлять эту свою радость денежными придирками к тем, кто ему помог осуществить его мечту. Синод победил об. прокурора. И победитель и побежденный еще не понимали всей парадоксальности этого факта на фоне всей дальнейшей истории. Непонимание и самим Петром и всем синодским ведомством принципиальной роли об. прокурора символизировалось еще и тем, что жалованье ему было положено убогое в 330 руб. годовых. Тогда как, напр., секретарю Синода Тишину было положено 1.000 руб. Уродливость была в том, что это свое грошовое жалованье Болтин до 1724 г. никак не мог получить из казны и в конце 1723 г. подавал через Синод слезницу на Высочайшее имя "о своей скудости... и по тому моему челобитью прошу, чтоб Ваше Святейшество благоволили сообщить ведение Прав. Сенату, дабы за Вашим предстательством по тому моему челобитью милостивое рассмотрение учинили." Синод, снисходя к тяжелому положению Болтина, в кредит выплатил ему из своих сумм единовременно 300 руб. (!!). Никто временно не догадывался, что "око Государево" без личных докладов Государю есть пустое слово, власть без власти. И потому положение Болтина в Синоде было унизительное. Даже Московская Духов. Консистория оспаривала пред Синодом право об. прокурора делать ей указания. Болтин явно нервничал. Он добивался, чтобы члены Синода дали ему сведения об их доходах от епархий и монастырей. По ходу дела Болтин потребовал, чтобы секретарь Синода Тишин явился к нему на дом. Тишин наотрез отказался. Болтин, по букве закона, послал к нему на дом капрала для сдачи шпаги. Но Тишин капралу шпаги не сдал, ибо считал себя стоящим по службе в майорском ранге. Болтин потребовал у Синода "сатисфакций о непослушании и противности," но так их и не получил. Синод не признавал за Болтиным права даже представлять к наградам исполнявших его поручения. Сношения с Верховной властью велись через Феофана, через него же получались и личные высочайшие указы. Болтин был ненужным пятым колесом, маленьким чиновником.

После Болтина об. прокурором был назначен лейб-гвардии капитан А. П. Баскаков. Контрольное положение его могло бы быть сильнее его предшественника. Специальная инструкция возложила на него регулярные доклады верховной власти о делах Синода. Но, увы, инстанцию верховной власти в этот момент заменял уже В. Т. С. И по-прежнему, довольно абсурдно Баскаков принужден был через Синод плакаться о неуплате ему жалованья. Синод по-прежнему пренебрегал протестами об. прокурора и даже направлял к нему свои "указы," напр., о возврате вещей, отобранных у арестованного Феодосия Яновского. Это почти анекдотично, что чиновники Синода отказывались вести деловой об. прокурорский журнал. Баскаков просил Синод дать экзекутору соответствующую инструкцию. Синод обсудил дело, составил справу и отослал ее об. прокурору "при указе," что экзекутор не нуждается в новой инструкции и что об. прокурорский журнал вообще "излишен." Нельзя было не оскорбиться таким положением и в 1726 г. Баскаков перепросился во второй Апартамент Синода чиновником по экономическим делам, а в Синод был назначен уже просто прокурор (ибо произошла общая перестройка Структуры власти) Раевский, служивший в Московском монастырском приказе. Характерна реакция Синода на эту перемену. Синод не обрадовался избавлению от контролера с высоким титулом, а обиделся. Конечно, за понижение в сравнении с Сенатом, где об. прокурор оставлен. Синод, выслушав указ, положил его в папку "нерешенных" дел, в надежде выхлопотать изменение закона. Баскаков, поэтому, уже сидя во втором Апартаменте, еще долго числился и об. прокурором Синода. Сидя в экономическом Апартаменте, он допекал Синод за различные, по его мнению, "излишние" сборы. Синод не сдавался, и Феофан (Прокопович) в царст. Анны добился смещения Баскакова, припутав его к делу митр-тов Георгия (Дашкова) и Игнатия (Смолы) с обидной мотивировкой в указе (2.ΧΙI.1730 г.): "Алексея Баскакова за оплошку против должности об. прокурорской вычесть у него из жалованья за четверть года и от об. прокуроров отставить." Так об. прокуроры летели как пух от одного дуновения Феофана.

Главным временщиком слыл не входивший в Кабинет, но тяготевший над ним не формально законный, а фактический муж императрицы, барон Бирон. Царило убеждение, что Анна была всецело в воле ее фаворита, чужака, немца, лютеранина. И все тяжести времени и, в частности, многообразные жестокости в церковной среде, быте и повинностях духовенства приписывались Бирону, как гонителю православия.

Если в делах внешней политики может быть и справедливо указание на всемогущее влияние Бирона, то нельзя с достаточными основаниями утверждать это и о всем круге дел церковных. Ни архив св. Синода, ни изданные ИРИ Общ. протоколы Кабинета этого не подтверждают. Налицо бесспорные персонажи, непосредственно управлявшие церковными делами и во главе их граф (при Петре I барон) "Андрей Иванович" (Генрих Иоганн) Остерман. "Птенец гнезда Петрова," он ко времени Анны был самым опытным государственным человеком. Он завоевал особое доверие государыни тем, что, состоя в круге верховников, охотно предал "затейщиков" и слился с немцами, окружившими царицу: Бирон, Миних, Левенвольд. В 1730 г. Испанский посланник Дюк-де-Лирия писал: "Остерман до того забрал в руки все дела, что здесь является настоящим распорядителем он, а не царица, безусловно покоряющаяся его влиянию." Самый Кабинет - измышление Остермана. Бирон влиял на дела только интимно. В формальной деловой сфере реальным правителем государства был Остерман. Для утишения глухого ропота против захвата всех дел немцами временно вводились в Кабинет Ягужинский и Артемий Волынский, но, по настоянию Бирона и Остермана, были снова устранены. Вообще в "делах" всех затмевал "самодержавно" Остерман.

Приведя этот более поздний документ для характеристики чисто протестантских церковных взглядов Остермана, возвращаемся к церковным делам Аннинского времени, направлявшимся методически-жестокими мерами Остермана. Проводились они со ссылками на Петровские законы и указы. Эта неумолимость нажимов онемеченного правительства подтверждала создавшееся убеждение не только низшего, но и высшего духовенства, что это признак сознательного плана угнетения и истребления православия. Конечно, это было преувеличением. Сама императрица Анна была воспитана в духе традиционного культового благочестия и была по своему набожна. Но верила в спасительность законов Петра и доверяла искусству немцев правителей. А они невольно, симпатизируя утилитарному направлению Петровских законов, придавали буквальному исполнению их чуждую русской практике жестокость. По букве это было действительно возвращение к исполнению Петровых законов о церкви, а по беспощадному механическому приложению их к жизни, это был уже не просто государственный утилитаризм, а прямая нерациональная растрата и материальной и моральной государственной выносливости населения. 1) Закрывались монастыри и отбиралось в казну их имущество; 2) Вылавливались среди духовенства люди "праздные и для государства нужные"; 3) Сжимался штатный, узаконенный состав семейств и родственников духовенства, с принудительной рассылкой по различным школам и сдачей "излишков" в военную службу. Карались за неисправность не только духовные лица, но и архиерейские персоны. Наступила полоса заключений в тюрьмы духовенства и епископов. Это был методический государственный террор. А при терроре соблазнялись предавать друг друга и сами члены духовенства. Создавалась картина какого-то страдания от нашествия иноплеменников. Нормальная фискальная функция правительства превратилась в какую-то жестокую "продразверстку." До истязаний большевизма эти жалобы и картины Аннинского времени казались даже несколько преувеличенными и неправдоподобными. Вот эти картины, зарисованные современником иностранцем Вейдемейером: "Правительство посылало строжайшие указы о неослабном взыскании недоимок. Посланные от воевод с командами солдат для понуждения к платежу, опасаясь сами подвергнуться истязаниями, употребляли ужасные бесчеловечия с крестьянами. Продавали все, что могли найти в домах, как-то: хлеб, скот и всякую рухлядь. Лучших людей брали под караул, каждый день ставили их рядом разутыми ногами в снег и били по пяткам палками. Помещики и старосты были отвозимы в город, где содержались под стражей по несколько месяцев. Из них большая часть умирали с голода и от тесноты в жилищах. В деревнях повсюду были слышны палочные удары, вопли терзаемых крестьян, стоны жен и детей, томимых голодом." Этот ложный метод власти в приложении к экономике страны, создавал озлобление, укрывательства и провоцировал власть на усиление сыска и террора. Так называемая Канцелярия Тайных Розыскных дел, под руководством жестокого генерала Ушакова, создавала не только в низах народных, но и во всех слоях населения пытку всеобщих доносов и неуверенности в завтрашнем дне. С самого же начала Аннинского царствования, после ссылки Долгоруких и Голицына, создалась атмосфера специфического недовольства правительством. По окончании этого мучительного Аннинского десятилетия, например, в манифесте уже Елизаветы вскрывается ходячее мнение о личных виновниках этого рода страданий от государственного террора по отношению, в частности, к духовенству. Манифест приписывает все Остерману: "Остерман, будучи в министерстве, имея все государственное правление в своих руках, жестокие и неслыханные мучения и экзекуции, не щадя и духовных особ, в действо производить старался." Но сваливание всего, что касается гонений на духовенство, на Остермана, есть большая неточность. До 1737 года, т. е. до смерти Феофана, именно Феофан должен быть поставлен рядом с Остерманом, как его помощник. Как увидим ниже подробнее, Феофан роковым образом связал свою судьбу с судьбой этого немецкого царствования, с тайной канцелярией и генералом Ушаковым и был вместе с ними "временщиком." Параллельно с бироновщиной в церкви была феофановщина.

В Воронеже 14.II.1730 г. был получен манифест об избрании на престол "дщери Великого Государя, Царя Иоанна Алексеевича" Анны Иоанновны и "чтобы всякого чина люди, как духовного, так воинского и гражданского о том ведали и за восприятие ЕЕ Им. Величеством российского престола Бога благодарили." Следующий день 15.II. падал на неделю православия. Лев служил сам и определенно приказал возносить имя "благочестивейшей Великой Государыни нашей Царицы и Великой Княгини Евдокии Феодоровны, царевен и цесаревен (без упоминания Анны Иоанновны) и о державе их." Не упоминалось и монашеское имя Евдокии - Елена. Поступок Льва был смел и прям, но он не был задуман в глухой провинции. Льва проводил в архиереи Георгий Дашков, у которого тот, как друг, прежде гостил в Ростове. Там Лев примкнул к партии Георгия, делавшей ставку на Евдокию. До личного прибытия в Москву Анны положение было неясным и для самих верховников. И они, конечно, знали, что Анна может быть соблазнена возвратом самодержавия и в таком случае сами думали ее выслать обратно в Курляндию. Эту грозную возможность пустоты старомосковская партия и думала заполнить Евдокией. Варившиеся в московском котле архиереи были в курсе всех новостей, можно сказать, по часам, а верный сговору провинциал Лев Юрлов отставал от событий. Когда Анна утвердилась на престоле, для архиеп. Льва наступил тяжкий ответ по статье политического бунта. Для Воронежского вице-губернатора Пашкова, дело было ясно, согласно официальному манифесту. Он стал активно допрашивать архиерея. В своем запросе от 18.II. он требовал ответа будет ли исполнение по манифесту? Лев отвечал: "церковного поминовения о государе императоре (Петре II) и о Ее Им. Величестве молебного торжества без присылки к нему о том особливого точного указа из Синода собою чинить опасен, рассуждая то, что может быть не сделается ли впредь другой какой отмены." Пашков требует от архиерея, "дабы он без сомнения благодарение Богу учинил того же месяца 19-го числа." Лев уже понял свою ошибку, отслужил молебен 20-го числа и немедленно разослал по епархии указ о поминовении новой императрицы. В Синод он написал смутное объяснение в надежде, что его защитят сидящие там друзья его: Георгий (Дашков) и Игнатий (Смола). Они и сделали попытку замять дело, объясняя промедление Льва ссорой между ним и Пашковым. Но главенствующий в Синоде Феофан не мог быть этим обманут. Он копил обвинительный материал против всей группы и в июле того же 1730 г. начал обвинительное следствие не только против Льва, но и против своих сочленов по Синоду, т. е. против Георгия и Игнатия, виновных в проволочке и сокрытии дела Льва. На запросы следствия Лев отвечал весьма спутано, то запирался, то признавался и, наконец, просто, отрицая "умышление," объяснял все своим "беспамятством и простотой." Но его припирали к стене, добиваясь: какой же именно "перемены" он ждал и какой был источник его сомнений? Синод (=Феофан), по получении материалов, сам начал допекать Льва. Ответы Льва называл "не от прямой совести происшедшими.".. "к утаению своей, его и других, ему содействовавших, вины." Ко Льву Синод обратился с увещанием выдать других соучастников вины, обещая за это прощение. Лев был привезен в Москву и лично допрошен в Синоде. Но он никого не выдал. 20.IХ.1730 Синод постановил: послать экстракт дела генералу Ушакову, лишив Льва священного и монашеского чина и предав суду гражданскому. При этом жестоко прибавлено: "а какого он - Лев епископ телесного наказания и истязания достоин, о том суду духовному определять не надлежит." Конечно, "не надлежало бы" и произносить этих слов. 2.Х. Лев превратился в расстригу Лаврентия и сослан на Белое море в Крестный монастырь. С приказом держать его там "за караулом, в келье неисходным, никого к нему не пускать, чернил и бумаги не давать и в церковь ходить под караулом."

Прямых улик против них Феофану не удалось собрать. Пришлось формулировать лишь косвенные обвинения в проволочке, утайке дела Льва. Опять пошли допросы: как двигалось дело, кто, что, при ком, когда сказал? Допрашивали и Игнатия с Георгием, и секретаря Тишина, и даже обер-прокурора Баскакова, в результате чего последний был даже уволен. Надо понять всю грозящую опасность, чтобы простить Георгия и Игнатия в их заминках, противоречиях, укрывательствах. Унизительная картина затравливания человека человеком: "так как ты подсудимый, то ты уже виновен." Ничего не доказано, а вывод грозный. Георгий решил уйти сам. І5.ІХ.1730 г. он послал прошение государыне об отставке на покой и одновременно доношение Синоду, что он просит определить ему пребывание на покое в Толгском монастыре (против Ярославля) в его же Ростовской епархии. Синод, как бы поддержал прошение Георгия только с ограничением, чтобы "в Толгской и в другие той епархии монастыри для пребывания его не определять, дабы не воспоследовало от того всей той епархии смущения и неспокойства, с немалым для христианства соблазном. Синод (=Феофан) после этого дело Георгия и Игнатия направил в Сенат. Это было уже роковым поворотом к резкому ухудшению судьбы подсудимых. Сенат послал за Георгием и Игнатием курьеров. Архиереев "привезли" в Москву для допроса в Сенате. При допросе, ради формы, присутствовали и два члена Синода: Леонид, архиепископ Сарский, и Иоаким, епископ Суздальский. В результате - Высочайший указ от 17.ХI "Хотя Ростовский епископ Георгий по делу расстриги Лаврентия в показанных противностях и в преслушании Ее Им. Вел-ва указов явным согласником и не явился, однако ж не весьма в том без подозрения остался, как о том явствует в деле. К тому ж и сам он, оставя свою епархию, самовольно жил в Ярославском Толгском монастыре и потом бил челом Ее В-ву, чтобы от епархии его уволить и отпустить на келейное обещание. Того ради, как по первому резону, так и по его прошению, оставя ему епископский сан, Ее Им. В-во повелела быть ему в монастыре Харьковском." Казалось бы, этого и достаточно. Даже монастырь указан не по желанию просителя. Феофану и этого было мало. 5.ХІІ 1730 Феофан объявил Синоду, что государыня велела Синоду подать рапорт: в какой монастырь послать Георгия? Значит, Харьковской ссылки Феофану было еще мало. Из самой проволочки суда извлекалась возможность ухудшать судьбу подсудимого со ступеньки на ступеньку. На запрос государыни Синоду о монастыре, Синод указывает монастыри "построже." В сочельник под Рождество получается Высочайший указ о ссылке Георгия в Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. Но и этого мало. По истечении недели, 28.ХII Синод лишает Георгия священного сана, и он едет в ссылку простым монахом.

Но это еще не конец. Ссыльных допекали и на местах ссылки новым шпионажем и новыми обвинениями. Феофан знал, что в его век кто сегодня наверху, завтра может быть внизу. Безопаснее сжить его совсем со свету. И Феофан сживал. В ноябре 1731 г. архимандрит Богородицкого монастыря Гавриил доносил Синоду, что Игнатий из Свияжска ездил в Раифскую пустыню к Казанскому архиепископу Сильвестру. Равно и сам Сильвестр, наезжая в Свияжск, приглашал там Игнатия на свое Подворье и, когда служил в Богородицком монастыре, то заходил с визитом в келью к Игнатию и приглашал с своей стороны Игнатия бывать у него. Последствием рапорта архимандрита Гавриила была немедленная реакция Феофана. 6-го сентября Феофан доложил Синоду, что государыня именным указом повелела "исследовать это дело в самой крайней скорости, по исследовании учинить краткий экстракт и доложить Ее Им. В-ву." С каким то уже болезненным увлечением Феофан принялся за новое дело, через которое ему открылся новый враг - Сильвестр Казанский. Мелочи следственной переписки открыли Феофану драгоценные черты "дружбы со ссыльным архиереем. Сильвестр с ним лобызался, садился с ним рядом, обращался к нему со словами: "владыко святый," позволял при себе Игнатию благословлять других. Феофан заподозрил комплот. Доискивался каких-нибудь "важных разговоров," писем с Москвой. Произведены обыски у того и другого. В бумагах Сильвестра найдено нечто, к чему можно было идейно придраться. 1) Какая-то тетрадь, полученная Сильвестром по смерти знаменитого Новгородского ревнителя духовного просвещения архимандрита Иова. Рукой Сильвестра в ней сделаны приписки. Теперь в пояснение к ним Сильвестр выражался, что "то писано не к поношению чести Императорского Величества, а укоряя римлян." Очевидно, это было писание против духа Петровской ломки церкви еще до учреждения Синода. 2) Другая тетрадь была уже худшей для судьбы Сильвестра. Это были его собственноручные, резко критические пометки на указе о монастырях и монахах. Тут митрополит Сильвестр уже не скрывался, а честно признался, написав, что пометки "деланы от безумия, а не по злобе и не к поношению чести Им. В-ва." 3) Письмо Сильвестра к кому-то о неправославии Феофана в сдержанно-туманных, но прозрачных по смыслу выражениях: "сынове восточные церкви по ревности своей от всея души жалея, объявляем главную обиду святыя соборныя нашея церкви во-первых: первых духовных дел судия присмотру о ней не имеет и о полезном не радеет и о других соборных церквах небрежет. И по всему видно, что он неправославен." Сильвестр сознался, что написал это о Феофане "по злобе и от безумия, а неправославия и противности никакой церковной за тем архиепископом, он - митрополит не знает; и в том он виновен." Может быть, и действительно в русском епископате бродила мысль об осведомлении греческого Востока об этих внутренних болях русского богословского сознания. Об отношениях к Игнатию Сильвестр показал, что ему не было сообщено, что Игнатий лишен права выезда из монастыря. В указе, действительно, о таком запрете не упомянуто. Насчет "важных разговоров" Сильвестру предъявили подробности доноса, что Сильвестр вместе с Игнатием "зашли в келью к наместнику, где Сильвестр и останавливался. Сели на конце стола оба шумно (не намек ли на опьянение?). Игнатий нагнувшись к Сильвестру говорил "тайно" (м. б. понизив голос): "вот де лишили меня сана напрасно, а ей ли бабе архиерея судить!." Синод, конечно, через Феофана докладывал государыне с вопросом: "какими мерами с выше показанными персонами поступать надлежит?" 19.ХI 1731 г. Феофан объявил Синоду, что государыня приказала взять Игнатия в Москву под крепким арестом для допроса." Допросить велено и Сильвестра в форме по усмотрению Синода. Синод вызывал Сильвестра в Нижний Новгород в Благовещенский монастырь. Результат этих раздельных допросов в их первой стадии был такой. Игнатий утверждал, что таковых слов он не говорил, что он страждет напрасно и вины за собой никакой не знает, а впрочем точно не помнит всех своих слов: - был в ту минуту пьян. Сильвестр тоже отрицал приписываемую ему формулировку слов, но тоже оговаривался, ссылаясь на свою старость и забывчивость. А для азартного охотника за этой церковной дичью - Феофана этого было достаточно. Кроме того, в руки Феофана попалась и наивная слезница Сильвестра к великой княгине Екатерине Иоанновне с испрашиванием личной аудиенции, чтобы "он мог оправдаться в своем прегрешении, учинённом от одной простоты." Этот наивный демарш Сильвестра, совершенно естественный в духе прежнего до-Петровского, патриархально-вельможного обращения любого архиерея и игумена к персонам царского дома, в настоящем ХVIII веке европейского абсолютизма воспринимался, как дерзкое вмешательство клириков в закрытую для них отныне область политики. Дело об Игнатии и Сильвестре перешло уже в руки Тайной Канцелярии. Уже после ее доклада 31/ХII 1731 г. получен Высочайший указ: "Бывшего Коломенского архиерея, который по лишении архиерейства послан был в Свияжский монастырь, однако ж ныне впал паки в жесточайшее преступление, за что подлежал бы жестокого истязания. Токмо Ее Имп. Вел-во милосердуя изволила указать: его Игнатия за показанные его вины ныне послать к городу Архангельску в Никольский Корельский монастырь, который на устье Двины, под караулом. И быть ему в том монастыре безвыходно. И писем никаких ему писать не давать, и к нему никого не допускать. А буде к нему от кого присылать будут письма, оные осматривать и читать. И ежели какое подозрение явится, то оного чернеца Игнатия держать под крепким караулом, и содержать его в пище и в прочем, как простого монаха."

Как и при Петре В., часть малороссийских иерархов и теперь стояла на стороне российских консерваторов. В момент воцарения Анны Иоанновны таковым оказался Киевский архиепископ Варлаам (Вонатович). В Киеве манифест о воцарении Анны получен был 18.II. Вице-губернатор механически и, ничего не подозревая, переслал его в канцелярию архиепископа через простого подьячего. Архиепископ внес манифест в совещание с консисторией, которое решило: "поминовение имени Ее Им. Вел-ва надлежит чинить, а с молебном надобно подождать по то время, как прислан будет из Синода указ." Эта наивная дипломатия разыгрывалась на неблагоприятной для Варлаама почве его борьбы с Киевским мещанством из-за монастырской земли. Смекнув в чем дело и получив поддержку от вице-губернатора немца Штока, мещане на другой же день, 19.II без архиепископа отслужили в Лавре торжественный молебен по случаю восшествия на престол новой императрицы. Архиепископ Варлаам и по получении от Синода соответствующего указа молебна не служил, поняв, очевидно, свой промах и не желая его подчеркивать публично. Так и обошлось без молебна до 30.ІV, когда уже пришлось служить молебен по указу по случаю коронации. Не желая прощать арх. Варлааму его промаха, ни вице-губернатор с чиновниками, ни городское управление не пошли на молебен к архиепископу, а отслужили его, как и в первый раз, отдельно в лавре. До Москвы и СПБ эта местная ссора дошла не скоро. Но по поводу земельной ссоры архиепископа с магистратом, хлопотать о земле явился в Москву лично настроенный против Варлаама Киевский войт. Феофан вцепился в это дело, потому что Варлаам еще по Киевским его отношениям был в противной Феофану партии. По связи с аналогичным делом арх. Льва (Юрлова), Феофан не мог не заподозрить в медлительности Варлаама тех же политических заговорщических мотивов. Сейчас же Феофан под своим председательством учинил следственную комиссию из членов Синода и с участием самого страшного Ушакова. В Киев послан особый следователь. Вопросы, "припирающие к стене," были составлены самим Феофаном: "Какого другого указа ожидать было, понеже в прежних подобных случаях не бывало указов иных, кроме подобных сему? Почему было надеяться, что скоро будет еще какой-то указ?" и т. д. Ответы Варлаама были смутны. Он уверял, что сразу распорядился о "возношении имени Е. В.," а "благодарение" понял вообще и потому "соборно и келейно" о здравии Е. И. В-ва молил. В заключение Варлаам писал: "А в том моем погрешение за не пение молебствия, по едином недоумении ставшемся у Ее Имп. Всепросветлейшего В-ва всемилостивейшего благоутробия ищу прощения и помилования." Синод признал, что писано это "не от прямой совести," что виной этому "предерзость и презорство." И еще заодно было четыре истязательных вопроса письменно: 1) "что и от кого ведая" архиепископ так поступал? 2) чего и какой себе пользы надеялся? 3) на кого именно и для чего уповая; 4) и с кем именно словесно или письменно действуя, молебствие не отправлял?" Варлаам отвечал тоже письменно: "Не ведал я ничего, ни от кого, ни отколь. Надежды себе не имел ни единые и никакой себе пользы не надеялся... Действия у меня ни о чем не было нигде, ни с кем именно... А что скоро и без упущения времени, как был должен, соборного о вступлении на престол Е. Им. В-ва молебствия не отправил, о сем поистине и совестно объявляю, что оное соборное молебствие ни в какое презрение и ни в какую противность, едино токмо от слабоумия, простотою и недоумением учинилось. Чего горько жалею и всеподданнейше умоляю премилостивейшее Е. Им. В. благоутробие простить мя и помиловать падшего, - виноват есмь в том." 20.ХІ в форме сенатского ведения объявлен высочайший приговор арх. Варлааму: "Е. Им. В-во указала... за вину его, о которой явно по делу, которое следовало о нем в Синоде, - лишить сана и священства и послать в Кириллов монастырь Белозерский простым монахом. И быть ему там не исходно, а скарб его весь, переписав, взять на Ее Им. В-во." Члены Киевской консистории отрешались от их должности за неправильный совет, данный архиепископу. В Кириллове Варлаам жил довольно спокойно. 1740 г. амнистировал его вместе с другими, и он, восстановленный в сане, вызван был в Москву для архиерейского служения. Но больной и постаревший, он попросился на покой, в Тихвинский монастырь Новгородской епархии. Просьба его была удовлетворена и даже с скромным денежным содержанием.

Хотя этому делу азартный борец Феофан старался искусственно придать политический характер, и формы гонения против обвиняемого имели физически жестокий характер, но по существу это была тема чисто богословская, знаменитая страница в истории школьного русского богословия. Предмет, около которого разрослась широкая и шумная богословская полемика, это был знаменитый "Камень Веры" уже покойного местоблюстителя, митр. Стефана Яворского. Арх. Феофилакт был только его заботливым издателем. При Петре печатание не было разрешено. В 1728 г. Верховный Тайный Совет разрешил напечатать Камень Веры. Выпускателем взялся быть Тверской архиепископ Феофилакт, и он осуществил его в Киевской лаврской типографии. Для Феофана это была богословски враждебная акция. Политическая атмосфера вынудила его в этот момент молчать. Но он избрал другой обходный путь. Автор Камня Веры был искренним сторонником латино-католической школьной эрудиции, врагом антипода ее - протестантской догматики и схоластики. Более талантливый и научно богатый Феофан чувствовал себя превосходно вооруженным для того, чтобы совершенно объективно и научно доказать ошибочность латинских догматических построений, тяготевших над Киевской школой. При этом сам Феофан увлекался не только документально-научной стороной протестантской полемики против романизма, но и самым протестантским толкованием христианской сотериологии, с чисто западническим сосредоточением на вопросе о взаимоотношениях спасающей благодати и человеческой свободы. Забегая значительно вперед, надо признать, что богословское чутье Феофана, несмотря на его личную отраву протестантизмом, сослужило большую службу правильному курсу всего последующего школьного развития русского научного богословия. Феофан, будучи уверен, что он спасает русскую и всю греко-восточную церковь от перегрузившей ее латинской схоластики, "не мог молчать." Чтобы затормозить с опубликованием Камня Веры наступающую волну латинизма, при вынужденности его личного молчания, он решил нажать внешнюю пружину, создать шум в европейском общественном мнении, которое давило на сознание русского западнического правительства. Феофан мобилизовал своих ученых друзей, немецких протестантов. В мае 1729 г. в Лейпцигских Асtа Еruditоrum появилась откровенно суровая полемическая рецензия с осведомлением о всей истории Петровского запрета Камня Веры и с укорами настоящему издателю его архиепископу Феофилакту. По всем мелочам детальной осведомленности нет никаких сомнений, что данная резкая и враждебная рецензия о Камне Веры написана хлестким стилем самого Феофана. "Сочинитель Камня Веры," пишет анонимный рецензент, "питает безрассудную ненависть к лютеранам, равно как и к кальвинистам, усвоив ее без сомнения от католиков, с которыми долго в молодые годы обращался. Это видно из предисловия его к читателю, где он говорит, что на св. церковь восстал некий новый Голиаф - Мартин Лютер, понося верующих в живого Бога и изрыгая разные укоризны на невесту Христову - Церковь. Противник этот устремил свой лук на папу и римскую церковь. Но стрелы его достигают и нас. И этому новому Голиафу Камень Веры да будет, как и древнему камень Давидов, в погибель." И далее продолжает цитату из предисловия Стефана с целью раздражить немцев - протестантов. Вот эти строки. "Приходят к нам в овечьих шкурах, а внутри волки хищные, отворяющие под видом благочестия двери всем порокам. Ибо что проистекает из этого нечестивого учения? Убивай, кради, любодействуй, лжесвидетельствуй, делай, что угодно, будь равен самому сатане по злобе, но только веруй во Христа, и одна вера спасет тебя. Так учат эти хищные волки." Далее рецензент (Феофан) в свойственном ему раздражительном стиле размашисто пишет: "Бесчисленные сочинения (!) наших писателей опровергают эти клеветы. Однако, автор (Камня Веры) не стыдится клеветать открыто, лгать нагло и обманывать неразумный народ нелепыми баснями. В самом деле, он столько собрал побасенок о видениях, об одержимых духами, о чудесах, происшедших от креста, икон, мощей, что в умных людях вызывает смех, а в неразумных удивление. Нельзя не удивляться, как смиренный Феофилакт, арх. Тверской и Кашинский, одобрил эту книгу своей цензурой. Между тем как Новгородский епископ (т. е. сам Феофан), муж ученый, благоразумный и умеренный, признал ее недостойной своего одобрения. Изрыгая в угоду католикам свои гнуснейшие ругательства на протестантов, автор, однако, умалчивает о спорных предметах между римской и русской церковью, например: о папе, о чистилище и о прочем. Да нечего и удивляться этому, ибо он выписал это в большей части из Беллармина и других римских и папских полемистов. Из этого можно усмотреть, что руководило им не столько желание объяснить, изложить и распространить догматы восточной церкви, сколько ненависть к лютеранам и реформатам, учение которых он, впрочем, или не знает или извращает." Рецензент дает русским совет - "не попадать в эти ворота к Риму." Сообщается в заключении, что вскоре выйдет обстоятельное опровержение Камня Веры профессором Иенского университета И. Ф. Будде. Действительно, в том же году книга Будде появилась. Снова в Асtа Еruditоrum (октябрь 1729 г.) явился отзыв о ней, разумеется похвальный. Так как в следующем ноябре месяце того же 1729 г. знаменитый профессор Будде скончался, то в русском обществе осталось убеждение, что под именем Будде издана работа самого Феофана при полном, конечно, согласии на то Будде.

Возбужденный Феофаном интерес в германском протестантском богословии к вопросу о Камне Веры по немецкой обстоятельности расширялся. Ради осведомления читателей о содержании Камня Веры было составлено сокращенное изложение его, сделанное вероятнее всего при ближайшей помощи самого Феофана, его личным другом Даниилом-Эрнестом Яблонским. Последний был братом президента Берлинской Академии наук. Судя по фамилии обладал знанием польского и русского языков. Изложение издано, однако, анонимно под заглавием: "Stерhаni Jаvоrsсii Gеnius, ех еjus ориrе роsthumо Тhеоsорhiсо "Реtrа Fidеi" diсtо, in ерistоlа fаmiliаri rеvеlаtus" - Феофан верно рассчитал накаленность атмосферы немецко-протестантской и по адресу латинизма, и по некоторым иллюзиям, созданным реформами Петра в соседнем немецко-протестантском мире. Сидящий в кресле СПБ Академии Наук Бильфингес сделал полный перевод на латинский язык главы из Камня Веры "о наказании еретиков" и послал ее другому столь же знаменитому, как и покойный Будде, лютеранскому богослову Л. Мосгейму, который в 1731 г. опубликовал против этой главы полемическую диссертацию тоже на латинском языке под заглавием: "Спор с Стефаном Яворским о наказании еретиков." Вынесенный на западноевропейскую сцену, русский богословский спор не мог ограничиться средой одного протестантизма. Римо-католический мир через посольства своих держав в Москве и Петербурге не спускал своих ревнивых взглядов с русской церкви и с правящих кругов русского общества. Как и в ХVII веке, продолжалось состязание за захват и культурного и конфессионального влияния на Россию. И как повелось с тех пор, некоторые русские фамилии заразились как бы модой и воплощали свои западнические симпатии в форме личного конвертизма в римо-католичество. В этот момент такой конвертиткой была княгиня Долгорукова, урожденная Голицына, принявшая католичество в атмосфере янсенизма в Голландии в то время, как муж ее состоял там посланником. Парижские сорбоннские богословы, еще недавно пытавшиеся начать лично с Петром Вел. переговоры об унии, взяли под свое попечение кн. Долгорукову, теперь возвращавшуюся в Россию. В роли личного духовника поехал с ней аббат Жак Жюбэ. Утрехтский янсенистский епископ в 1721 г., при возвращении семейства Долгоруких в Россию, писал к Жюбе: "Смею просить Вас... сопровождать кн. Долгорукову в ее отечество, чтобы служить ей руководителем в духовной жизни, а также обратить к Богу (!) ее семейство. Наконец, следовать во всем откровению, которое Богу угодно будет ниспослать Вам в Московии, для соединения этой великой церкви с латинской. Знаю, что риск огромен, но мне известна вера, дарованная Вам от Бога, которой Вы воодушевлены." Парижская Сорбонна, которая в свое время с такими наивными надеждами наседала на самого Петра Великого, в данном случае формально уполномочивала Жюбе на продолжение униональной миссии, задуманной еще при Петре. Сорбонна писала: "мы не сомневаемся, монсеньор, что Вы употребите все средства для возбуждения в достоуважаемых епископах русской церкви желания уделить внимание этому важному делу." Испанский посланник Дюк де Лирия причислил Жюбе к духовенству своего посольства и помогал ему в его пропагандных сношениях с соответствующими русскими кругами. С поощрения Дюка де Лирия другой духовный член посольства, доминиканец Рибейра, уже писал возражение и ответ от имени самого Де Лирия на книгу Буддея. Камень Веры оказался под защитой иностранных и русских салонов. Семьи Долгоруковых и Голицыных устроили на загородной даче Голицыных под Москвой довольно удобное место, где Жюбе был познакомлен с русскими иерархами: с Феофилактом (Лопатинским) Тверским, Сильвестром Рязанским, с Варлаамом (Вонатовичем), будущим Киевским, с Чудовским архимандритом Феофилом (Кроликом) и Новоспасским архим. - греком Евфимием (Колетти). Рибейра также был с ними знаком. Евфимий, в частности, перевел книгу Рибейри с латинского на русский. Общим для всех их языком был латинский богословский язык. А архимандриты Феофил и Евфимий говорили и на других языках. Феофил (Кролик) довольно свободно владел и немецким языком. Он в 1716-1722 гг. сидел в Праге и был занят (по поручению русской Академии Наук и с согласия русской церковной власти), переводом большого словаря немецкого языка на русский. По возвращении из Праги Феофил был включен в первоначальный петровский (антиепископский) состав Синода, асессором. Человек "бывалый," "чужой" по мерке старорусской партии, Евфимий (Колетти) грек, учитель греческого языка, ездивший заграницу с царевичем Алексеем Петровичем и с другими высокопоставленными лицами, и как священник и как переводчик, припутан был к делу царевича Алексея и попал в ссылку. При Петре II был освобожден, как мотивировалось официально молодым императором "за заслуги пред его родителем," почтен местом архимандрита Новоспасского монастыря и членом Синода. Сам Дюк де Лирия и Рибейра приезжали в гости к Евфимию в Новоспасский монастырь. Рибейра привез Евфимию книгу Буддея. А тот передал ее Феофилакту (Лопатинскому). Посмотрев книгу, Феофилакт вздохнул: "Бедный Стефан митрополит! И по смерти его побивают камнями." Искренний Феофилакт высказался прямо, что книга эта подложная, т. е. - Феофанова и даже напечатана она у нас в Риге или Ревеле. Князь Д. М. Голицын, друг Ст. Яворского, просил Феофилакта написать опровержение. Феофилакт написал "Апокризис, или Возражения на письмо Буддея." Простой и прямодушный Феофилакт, чтобы получить разрешение напечатать свой Апокризис, послал в Москву архимандрита Иоасафа (Маевского). Это был 1731 г. - разгар полицейских розысков по делам нелояльных епископов - Льва, Игнатия и др. Князь Голицын, видя всю наивность Феофилакта, советовал посланцу попросить владыку не торопиться с вопросом о печатании, но дипломатически умолчал о причине такой отсрочки. Наивный Феофилакт послал вновь Иоасафа с той же просьбой к духовнику императрицы - архимандриту Варлааму. Был вторник первой недели Великого Поста. Архимандрит Варлаам попросил Иоасафа зайти к нему, как-нибудь в другое, более удобное время. Варлаам, занимавший пост царского духовника, счел нужным немедленно сообщить "кому следует" о запросе Тверского архиепископа. Иной аппарат действовал без промедления. В тот же день от Варлаама приезжает курьер к Иоасафу и зовет последнего срочно явиться к нему. Иоасаф явился. Варлаам начал всякого рода разговоры, искусственно их затягивая за полночь. В 2 часа ночи приезжают кн. Черкасский и генерал Ушаков. Открылось заседание Тайной Канцелярии. Подавленный этим Иоасаф признался во всем начистоту. Его "милостиво" отпустили и вызвали в Москву самого Феофилакта. Простодушный Феофилакт все-таки еще ничего не понимал. Попросился лично побывать во Дворце. Его допустили, очевидно, провокационно для разведки. Он просил разрешения писать против Буддея. Ему разрешили, и он наивно уже собирался в Тверь. Вдруг новый вызов во Дворец, где Тайная Канцелярия взяла с него подписку ничего не писать по данному вопросу и даже под страхом смерти ничего не говорить. Феофилакт несколько позднее объяснял это все прямыми советами Феофана: "в бытность его (Феофилакта) во Дворце в полдень приехал друг Новгородского преосвященного кн. А. М. Черкасский и явно, что по наговору оного архиепископа, князь о том посоветовал Ее Имп. Величеству. И все это препятствие учинилось старанием преосвященного Новгородского."

Но Феофан, закрывая рот другим, сам не собирался молчать. Он пустил в оборот, правда лишь рукописно, анонимный "Молоток на Камень Веры," где злостно утверждался миф о Стефане Яворском, как о тайном иезуите. Атмосфера церковная болезненно раздражалась. Герой последующего десятилетия, т. е. Елизаветинского времени, Арсений Мациевич, сообщает, что он немедленно взялся писать "Возражения на Молоток," где старался дать положительные черты биографии творца Камня Веры, происходившего от "благочестивых родителей." Хотя на деле это была семья униатская, но,. конечно, это не исключало ни русского патриотизма, ни даже замысла, после получения латинского богословского образования, перейти в чистое православие, что бывало нередко и что сделал и сам Стефан. Пройдя школу во Львове и Познани у иезуитов, что неизбежно требовало клятвы на верность папе до смерти, Стефан в Киевской Академии все это с себя сбросил. Арсений Мациевич, оправдывая своего героя, обличает и Феофана в той же лукавой школьной карьере, которая была общей судьбой православных киевлян того времени. Он сообщает, что Феофан ради образования хотя и не был иезуитом, но был базилианином. "При сем," говорит автор "Возражения," обращаясь к Феофану, "удивляться или посмеиваться, яко ты, не нашей веры и церкви человек, сделался церкви нашей указчик или уставщик." А в ответ на клевету, будто Стефан, как скрытый иезуит, желал достигнуть патриаршества и тогда уже обратить русскую церковь в латинство, автор "Возражения" отвергает какую-либо связь ревности о патриаршестве с латинством. Он даже и самого Петра Великого (известного всем своими протестантскими симпатиями) не выдвигает, как принципиального противника патриаршества. Он припоминает, что Петр В. распекал арх. Феодосия (Яновского) за желание убрать из Успенского собора патриаршеское место: "а место патриаршее по особенному высокомонаршему рассмотрению осталось в целости, как прежде было, и ныне настоятеля своего ожидает. А хотя и Синод вместо патриарха у нас имеется, однако, тебе врагу и сопернику церкви нашей выгода не обретается, понеже по твоему хотению несделалося, дабы как ваш регент так и пасторы ваши в Синоде присутствовали. Но как прежде патриарх Российский, так и ныне Синод в той же церкви Божиею милостию состоит, в которой четверо престольные патриархи православно-восточные начальствуют."

Не найдя ничего на этом пути следствия, потрепав еще большое количество разных церковных лиц, Феофан зацепился за иеромонаха Иосифа (Решилова). Иосиф вышел из раскола и состоял при Синоде консультантом по делам раскольников. Был назначен игуменом Клобуковского монастыря. Дружил с Тверским архиепископом Феофилактом. В этом же дружеском окружении Феофилакта состоял и архимандрит Калязинского монастыря Иоасаф (Маевский). Пройдя в Киеве риторику, он монашествовал где-то в польских епархиях; из Смоленской епархии попал в петербургский Александро-Невский монастырь, отсюда Феодосий (Яновский) перевел его к себе в Новгородский Антонов монастырь, а из Антонова монастыря он перешел к Феофилакту в Тверскую епархию. Иосиф и Иоасаф оба увлекались мечтой о будущем патриаршестве Феофилакта. И через переписку, и через устные допросы обнаружилась мечта и болтовня этой монашеской тройки. Иосиф говорил Феофилакту: "потерпи, старик, - будем оба люди." Или выпивал здравицу, возглашая: "да здравствует святейший патриарх Всероссийский!" Или, обсуждая факт подарка лошадей кн. Долгорукову, Георгием (Дашковым) митр. Ростовским, Иоасаф говорил насмешливо Иосифу Решилову: "увидим де как Георгий на лошадях въедет на патриаршество." В другой раз Иоасаф (Маевский), критикуя любовь Георгия к светским пирам, говаривал: "Быть бы ему давно патриархом, только скрипочки ему да дудочки помешали." И Д. М. Голицыну Иоасаф говорил о Георгии Ростовском: "полно, полно, я знаю, каков ваш архиерей. Не так он живет, как отец его - преосвященный Стефан митрополит." Иоасаф (Маевский) просто по карьерным соображениям соблазнился перепроситься на юг в Бизюков монастырь и обратился в Синод к всемогущему Феофану Прокоповичу. Тот, взяв под наблюдение двух друзей Феофилакта Тверского, охотно удовлетворил просьбу И. Маевского. По официальным мотивам "ради богомолья" туда поехал и Тверской приятель его, Иосиф Решилов. Бизюков монастырь был почти пограничным с Польшей. В этой добровольной мобилизации двух друзей Феофилакта ближе к польской границе, Феофан усмотрел материал для обвинения в шпионаже по совокупности не только Иоасафа и Иосифа, но и их высокого друга, Феофилакта Тверского. Даже такая ничтожная мелочь, как шутливое употребление Иосифом (Решиловым) польских слов, напр., "динкую" вместо спасибо и другие выражения "на польском наречии" - все это вплетено в дело, как обвинительный материал. Иосиф и Иоасаф играли роль ступеней к захвату личности Феофилакта (Лопатинского). Чтобы придать вид основательности для ареста Иосифа (Решилова), откопали ряд мелочей, например, в виде долга его монастырской казне в 60 руб. Арестовали, привезли сначала в Москву под караулом, а потом в Петербург. Изучали автографы писем Иосифа, сравнивали с почерком пасквиля, особенно взорвавшего Феофана, и сделали вывод о тождестве почерка с Решиловским. По предложению Феофана организована особая следственная комиссия. Привезли Иоасафа (Маевского) и ряд других лиц. Выплыли на сцену все разговоры этих лиц в период их дружбы с Феофилактом, что "Феофан - защитник лютеранский," а "Феофилакт - столп церковный непоколебимый" и т. п., и Решилов лишен сана и отдан Тайной Канцелярии. Об его показаниях сохранился отзыв: "Решилов как мельница на весь свет мелет." Феофан признал автором пасквиля Решилова, "кроме неких немногих частей, которые кажутся выше ума его." Намек на Ф. Лопатинского.

Притянули Феофилакта. 10-го апреля 1735 г. к нему прибыл курьер с пакетом. В пакете вопрос за подписями Кабинета Министров Остермана, Ягужинского, Черкасского: "Ведаете ли вы такого человека, который бы таковых речей: наимилейший, коханный, благословеньство, динькую и проч., якобы на образец польского языка устроенных, употреблять приобыкл?" На ответ дано три часа сроку, на той же бумаге, курьер ждет тут. Феофилакт ответил: "Отнюдь не ведаю." 22-го апреля прибывает второй курьер. Бумажный допрос звучал: "не так ли, иногда с вами разговаривал бывший иеромонах, что ныне расстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам письмах таковых, будто бы польских наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и насмешкою, не произносили ли? На сие вам ответствовать, как и прежде при вручителе сего, в три часа." Феофилакт ответил: может быть и говорил, но не помнит, потому что Решилов жил не при нем, а на дальнем расстоянии. Кабинет, признав ответы неудовлетворительными, потребовал Феофилакта в СПБ. Здесь на подворье Феофилакта арестовали, начали новые допросы и под присягой, обращаясь с грубостью на ты, как к заранее уже осужденному. "Понеже ты на посланные к тебе четыре допроса ответствовал весьма не прямо... И потому показал ты сам себя к подозрению известного следуемого злого умысла близким. Того ради, по именному Ее Имп. В-ва указу, высоко учрежденные кабинетные министры и синодальные члены согласно приговорили: привести тебя, при знатных духовного и мирского чина особах, к присяге по приложенной при сем форме. И дабы ты впредь не отговаривался малым к рассуждению данным тебе временем... Дается тебе на рассуждение, идти ли тебе к присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до 10-го числа сего июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты, не вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным тебе допросам ведаешь: то, как бы ни был виноват, по благоутробному Ее Им. В-ва милосердию получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после окажется, что присягал ты ложно, то не льстя себе, ведай несомненно, что какого суда и осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога Свидетеля, таковой суд и осуждение с тобою будут." Предписанная присяга была исполнена в церкви, при законных свидетелях под крестом и евангелием. Вот текст, произнесенный Феофилактом: "Я, нижеподписавшийся, клянусь Богом Живым, что на поданные мне, по именному Ее Им. Вел-ва указу, допросы: первый - апреля 10-го дня, другой - апр. 22-го, третий Мая 30-го, четвертый - июня 29-го дня 1735 г. писанные, ответствовал по сущей истине, ничего не утаивая, но столько, сколько знал я и знаю, произнося, и что с бывшим иером. Иосифом, что ныне расстрига Ив. Решилов, и с кем другим, в словесных и письменных на Ее Имп. Вел-во нареканиях не имел согласия и сообщества и никаких от него Решилова или от другого кого ни есть говоренных на Ее Имп. Вел-во нареканий и поношений никогда не слыхал и не видал и никаким другим способом не ведал и ныне не ведаю. Такоже, что писанные от меня на вышеупомянутые вопросы ответы, без всякого тайного в сердце моем толку и подложного другого образа, прямые и истинные суть, в такой силе и разуме, в каковой силе и разуме писанными мной речами показуются и как от чтущих, так и от слышащих оные разумеются, тоже сказую по сих клятвенных словах моих. И все то сею моею присягою пред Всеведающим Богом нелестно и нелицемерно, и не за страх какой, но христианскою совестию утверждаю. Буди мне Единый Он Сердцеведец Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей. А если лгал или лгу, Той же Бог, яко Праведный Судья, да будет мне отмститель." И протокол записывает, что к концу произносимого текста архиеп. Феофилакт "дважды плакал." Мука этой клятвы не помогла Феофилакту. Он был все равно посажен в заключение на своем подворье, как арестант с неоконченным делом. Сидя в заключении, он пережил своего мучителя Феофана, скончавшегося в 1738 г. Это обстоятельство не принесло облегчения Феофилакту, потому что немецкое правительство в декабре 1738 г. вновь пришло в ожесточение под влиянием открывшегося заговора Долгоруких и Артемия Волынского. Начали снова трепать уже осужденных и заключенных. Вынули из архива вновь дело Феофилакта и поставили себе задачей доконать его. Протокол Тайной Канцелярии вновь исходит из положения, "что помянутый архиерей Феофилакт, по обстоятельству производимого с прочими о нем дела явился в важных винах, ...что "не принес чистой повинной, но коварно в том себя закрывал"; что с расстригой Иваном Решиловым имел "персонально неприличные речи, каковы в тех их пасквилях явствуют... На посланные к нему именные указы с явною бессовестностною ложью объявлял, что того будто бы не бывало. Но когда те его бессовестные ответы письмами Решилова явно были обличены, тогда никакого уже оправдания он не принес, кроме отговорки, что прежде не объявил он якобы от беспамятства; когда и потом в ответах вину свою скрывал, паче же присягою пред Всемогущим Богом с клятвою себя в оном утверждал и ни о чем на себя и на других не показал и в том под присягою своеручно подписался... Но после того по ответу его явно означилось, что оную присягу учинил он умышленно ложно... и потому думал, что оною учиненною им присягою дело о нем кончилось. Но по следствию Тайной Канцелярии он явно явился в злоумышленных, непристойных и предерзостных рассуждениях и нареканиях, в чем сам винился в расспросе. За оные важные вины подлежит лишить его архиерейства и всего священного и монашеского чина и за надлежащим караулом послать его в Выборг и содержать там в замке, называемом Герман, до смерти его, никуда неисходно, под крепким караулом, не допуская к нему никого, також бумаг и чернил ни для чего ему отнюдь дано бы не было." Потрясенного физически Феофилакта полуживым дотащили до Выборга. Комендант крепости немедленно запросил инструкций, как ему поступать в случае смерти ослабевшего узника. Тайная Канцелярия отвечала: "Для исповеди оного Лопатинского и по достоинству для сообщения Св. Тайн священника к нему допустить. Токмо оному священнику, прежде допущения его к Лопатинскому, объявить, дабы он, кроме надлежащей исповеди, других посторонних ни каковых разговоров отнюдь не имел, и о деле его, по которому он сослан, у него не спрашивал. А если, паче чаяния, оный Лопатинский умрет, то мертвое его тело похоронить в городе при церкви по обыкновению, как мирским людям погребение бывает, без всякой церемонии." Так как Феофилакт выжил, то его еще раз таскали в СПБ для каких-то якобы разъяснений по доносам. Бироновщина кончилась. Наряду с другими, затравленными немецким правительством духовными персонами, и Феофилакт в 1741 г. восстановлен был правительством Анны Леопольдовны и в сане, и в звании, но обессиленный, через четыре месяца уже угас.

Характерны протокольные записи о физических мучениях, которые сознательно принимал на свою ответственность, конечно, и Феофан. Вот деталь из допросов Иоасафа Маевского. Ушаков объявил ему ультиматум, чтобы принес чистую повинную. Маевский упирался. "После того, по прошествии четверти часа, Маевский поднят на дыбу и вожен по спицам три четверти часа. А с подъему на дыбу и с вождения по спицам говорил тоже, как выше показано, и в том утвердился. И по прошествии трех четвертей часа усмотрено по состоянию его, Маевского, что в себе слаб стал и более по спицам не вожен и с дыбы спущен." (1.ХI 1736 г.).

Низшая консисторская братия, почуяв возможность выслужиться на доносах, послала в Синод донос на Варлаама в 13-ти пунктах. Обвинения крайне мелочные. Например: на Великом выходе на литургии, при архиерейском служении, начиная с протодиакона и кончая последним священником, сначала всеми ими поминается царская фамилия, церковные власти и все христианство. А затем, епископ принимая дискос и потир, повторяет все эти возношения от начала до конца снова. Варлаам иногда этих возглашений полностью не повторял, а возглашал только конец формулы: "вас и всех православных христиан да помянет." Синод сразу отправил Варлаама на покой в Печерский монастырь той же Псковской епархии. Но и доносчики также были вызваны в Тайную Канцелярию. Этого показалось кому-то недостаточно. 29-го Х. 1737 г. получился Высочайший Указ о новом расследовании той же мелочи. Варлаам был снова вызван в СПБ. Варлаам объяснял Синоду, что он, когда бывало мало народа, для сокращения не повторял возношения Высочайших Имен, ибо подражал в том самому митрополиту Феофану (Прокоповичу), который так делал, даже в присутствии Их Величеств: в 1719 г. в присутствии Петра Великого, в 1726 г. Имп. Екатерины в СПБ, в 1733 г. в СПБ при поминании царевны Екатерины Иоанновны, и никто тогда не возражал. Другой мелочный пункт доноса консисторцев касался выключения, по распоряжению архиепископа Варлаама, из списка панихид, служимых обязательно лично архиереем, имени покойной царицы монахини Елены (Евдокии Федоровны Лопухиной). В августе 1737 г., когда Варлаам жил на даче, не без заднего умысла, консистория затеяла парад архиерейской панихиды с протодиаконом и певчими. Варлаам отслужил, но впредь велел вычеркнуть из списка панихид, лично им служимых, панихиду по монахине Елене. Полгода тянулось это бессодержательное дело. Против исторических фактов, на которые ссылался Варлаам, трудно было возражать, но резолюция Синода была такова: "Хотя бы вышепоказанные образцы и были, однако ж того, а наипаче как при присутствии Их Имп. Вел. случалось, во образец, когда его - архиерея служение было вне Их Им. Вел. присутствия, принимать не следует." О распоряжении Варлаама относительно панихиды по монахине Елене, по словам синодского постановления, "он - архиерей, учинил неосмотрительно." "Да и сумнительства и рассуждения употреблять ему не надлежало." Предложенное Синодом наказание не было крайним. Синод предложил послать Варлаама на полгода в Новгородский Староладожский монастырь с лишением на это время архиерейского посоха и мантии. Но судебная волокита еще затянулась, и лишь в январе 1739 г. последовала Высочайшая резолюция: - отрешить Варлаама от епархии и отпустить его по его просьбе на обещание жить в Киево-Печерской Лавре.

Уже с воцарением Иоанна VI Антоновича в 1740 г. оборвался бироновский террор и наступила общая амнистия всех жертв этого немецкого периода. Архиепископ Феофилакт (Лопатинский) был освобожден из Выборгской крепости и в конце декабря привезен в Петербург. Считали его уже мертвым. Когда из казармы привезли его на Новгородское Подворье и очистили его, заросшего грязью, то Новгородский митрополит Амвросий (Юшкевич) явился сам, чтобы выполнить экстренное решение Синода о восстановлении бывшего узника в архиерейском сане. Амвросий со слезами возложил на Феофилакта все монашеские и архиерейские одежды. Посетила Феофилакта и цесаревна Елизавета Петровна. Истомленный Феофилакт едва уже мог повернуться на кровати и как-то говорить. Поэтому Елизавета Петровна и спросила его: - знает ли он ее? И он многозначительно ответил: "Знаю, что ты - искра Петра Великого." Там же на Новгородском Подворье через пять месяцев (6.V. 1741 г.) он и скончался и похоронен в Александро-Невской Лавре.

С восшествием на престол Елизаветы Петровны (25.ХІ. 1741 г.), через три недели последовал Синодальный указ о новой широкой амнистии, охватившей всю серию лиц, упомянутых нами в ряду процессов Аннинского времени. Синод, формулируя свое ходатайство за духовных лиц, им же в свое время выданных политическому суду, теперь выражался: "хотя они явились и по важной вине, но уже довольно за то наказаны." Еще в 1742 г. Иосиф (Решилов) и Иоасаф (Маевский) отпущены в монастыри "в братство, неисходно." Ливерий Колетти скончался в заключении еще в 1739 г. И А. Давыдов возвращен из сибирской ссылки. Ни в чем другом неповинный и лишь водивший знакомство с Колетти архиеп. Платон (Малиновский) тоже возвращен из сибирской ссылки. Там, при воцарении Елизаветы Петровны, Иркутский епископ Иннокентий сразу взял Платона, как ученого, преподавателем в открытую им семинарию. В 1742 г. Синод возвратил Платону его архиерейский сан и назначил его епископом Сарским и Подонским. В 1748 г. сама Елизавета Петровна предложила ему кафедру Московскую, но он чувствовал себя больным и сначала отказывался. Но, покорившись высочайшей воле, еще 6 лет архиерействовал в Москве (†1754 г.).

Освобождение от кошмара бироновщины, может быть, ни одним сословием, ни одним сектором государственной машины не переживалось с таким торжеством и энтузиазмом, как православным духовенством. Распечатанные уста всегда законопослушной и долготерпеливой иерархии зазвучали с высоты кафедр перед толпами народа с такой смелостью и откровенным обличением пережитых кошмаров, как это бывает только под пером публицистов на другой день после революций. Вот, например, что говорил и печатал ректор Московской Духовной Академии Кирилл Флоринский. "Доселе дремахом, а ныне увидехом, что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольсκие им же, попустившу Богу, богатство, слава и честь желанная приключишася. Сия бо им обетова сатана, да под видом министерства и верного услужения государству Российскому, еже первейшее и дражайшее всего в России, правоверие и благочестие не точию превратят, но и до корня истребят." Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич с кафедры возглашал, что Елизавета "преславная победительница избавила Россию от врагов внутренних и сокровенных. Такие то все были враги наши, которые, под видом будто верности отечество наше разоряли и смотри какую дьявол дал им придумать хитрость! Во-первых на благочестие и веру нашу православную наступили. Но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О коль многое множество под таким притвором людей духовных, а наипаче ученых истребили, монахов поразстригали и перемучили! Спроси же, за что? Больше ответа не услышишь, кроме сего: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему негодный. Сие же все делали такою хитростью и умыслом, чтобы во всей России истребить священство православное и завести свою ново вымышленную беспоповщину." Разумеется, лютеранство. "Разговору большого у них не было, как токмо о людях ученых. О, Боже! Как то несчастлива в том Россия, что людей ученых не имеет и учения завести не может! Незнающий человек их хитрости и коварства думал, что они то говорят от любви и ревности к России. А они для того нарочно, чтоб где-нибудь сыскав человека ученого, погубить его. Был ли кто из русских искусным напр. - художник, инженер, архитектор, или солдат старый, а наипаче ежели он был ученик Петра Великого: тут они тысячу способов придумывали, как бы его уловить, к делу какому-нибудь привязать, под интерес подвести и таким образом или голову ему отсечь, или послать в такое место, где надобно необходимо и самому умереть от глада за то одно, что он инженер, что он архитектор, что он ученик Петра Великого."

Архиепископ Дмитрий (Сеченов) в Благовещение 1742 г. в присутствии импер. Елизаветы обнажал ту же картину. "Со смертью Петра и Екатерины наступили частые и вредительные перемены. Видя то противницы наши добрую дорогу, добрый ко утеснению нас сыскали способ. Показывали себя, аки бы они верные государству слуги, аки бы они оберегатели здравия государей своих, аки бы они все к пользе и исправлению России помышляют. А как прибрали все отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру воздвигли! Их была година и область темная: что хотели, то и делали! А во-первых, пытались благочестие отнять, без которого бы мы были горшии турок, жидов и арапов. А так то они думали, как де благочестие у них отнимем, тогда де и сами к нам веру приложат, и сами вслед нам пойдут. И так по всей России предтечей антихристовых разослали, везде плевельные учения рассевали. Толико повредили, что мнози малодушнии возлюбиша тьму паче света, возлюбиша паче славу человеческую, нежели славу Божию, ищущие у них милости, от нас изыдоша, но не беша от нас."..

Арсений был сыном священника из Владимиро-волынской епархии, тогда еще подвластной Польше. Учился во Львовской школе, затем в Киевской Академии, а в монашестве и священстве провел всю жизнь в Великороссии. Воцарение Елизаветы застает его архимандритом при Новгородском архиепископе Амвросии (Юшкевиче). Амвросий ценил земляка и, став президентом Синода, в 1740 г. провел Арсения на митрополию в Тобольск. Арсений сразу же проявил свой негибкий принципиальный нрав. В 1740 г., присягая малолетнему Иоанну IV Антоновичу, он отказался присягать его матери, как регентше, ибо она оставалась протестанткой. Переворот спас Арсения, и он уехал в Тобольск на митрополию. В его архиерейской присяге, как открылось потом, он "некую приписку учинил." Не мог не знать об этом дерзновенном поступке и его высокий друг Амвросий. Вскоре по болезни и, кстати, на коронацию Елизаветы Петровны в 1742 г. Арсений приехал в Москву. Здесь Амвросий представил Арсения императрице на Ростовскую митрополию и в члены Синода. Императрица подписала указ, но Арсений, конечно, не без тайного сочувствия и Амвросия и уговора с ним, создал новый инцидент, отказываясь принять Петровско-Феофановскую формулу присяги для членов Синода, формулу, мучившую совесть русских архиереев вплоть до границы ХХ столетия. Арсений откровенно мотивировал свой протест против термина "крайний судия" в приложении к монарху, признавая это приличным только в применении к Иисусу Христу. Несмотря на снисходительное допущение для него лично этого выражения не произносить, Арсений все-таки присяги не произнес и просил императрицу: "помиловать меня раба твоего боголюбца - отпустить в Ростовскую епархию мою." Елизавета проявила исключительную благосклонность к Арсению, исполнила его просьбу, и он без всякого наказания уехал в Ростов. Но это потому, что в 1742 г., в период коронации Елизаветы, сам первоприсутствующий член Синода митрополит Новгородский Амвросий (Юшкевич), вероятно по наущению Арсения, подал от лица двух друзей целый доклад об упразднении самой Синодальной формы высшего церковного управления. Арсений, в частности, признавал унизительной для архиерейского сана форму присяги для членов Синода, особенно же слов: "исповедаю же с клятвою крайнего судию сея Коллегии быти Самую Всероссийскую монархиню Государыню нашу всемилостивейшую." Взамен Арсений предлагал: "исповедаю же с клятвою Крайнего Судию и Законоположителя духовного сего церковного правительства быти - самого Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, полномощного Главу церкви и Великого Архиерея и Царя, надо всеми владычествующего и всем имущего посудити - живым и мертвым." к этой формуле Арсений сделал еще пояснительное примечание: "монаршей власти довольной в той силе присягать в верности, в какой силе показано от Крайнего Судии Христа в евангелии и апостоле монаршей власти повиноваться." В термине Крайний Судья в приложении к лицу императора Арсений видел "излишнее ласкательство во унижение или отвержение Крайнего Судии - Самого Христа." Государыня приняла этот доклад, но, конечно, не была в силах предпринять столь радикальной ломки. Елизавета милостиво отпустила Арсения в его Ростовскую епархию. Но в окружении императрицы и среди других членов Синода великороссов осталось недовольство этим крайним бунтом. Когда в 1743 г. умер покровитель Арсения митр. Амвросий, поднялось в Синоде дело о неподписанной Арсением присяге. Синод письменно запросил Арсения, и Арсений отвечал, что присяга эта несогласна "с верой в Главу Церкви Христа и более прилична присяге римскому папе." Кончился этот протест тем, что лист с переделанной и проектированной присягой велено сжечь. На деле и это сожжение сделано было позднее, уже при Екатерине II. Арсений пока остался цел.

По счастливой случайности, фигура Елизаветинского обер-прокурора в Синоде кн. Я. П. Шаховского предстает перед нами в очень живых, даже наглядных чертах, благодаря тому, что он оставил нам о себе свои мемуары. Прежний генерал-прокурор фельдмаршал Трубецкой, стремясь присвоить себе право выдвижения кандидатов в обер-прокуроры Синода, поспешил представить и получить назначение в обер-прокуроры кн. Шаховского. Приказал своему назначенцу на другой же день явиться к месту службы. После первого же заседания Синода, Шаховский подал письменный "рапорт" своему "командиру." О прокурорском надзоре в Синоде не только забыли, но там оказалась даже потерянной буква закона о нем: не нашлось ни одной копии знаменитой законодательной "инструкции обр. - прокурору." У Трубецкого в Сенате копия нашлась. Пользуясь этим забвением, Трубецкой внес в инструкцию желательные для него изменения. Доклады о синодских делах Трубецкой указал делать не верховной власти, а ему: - генерал-прокурору. Себе же приказал Шаховскому делать еженедельные доклады о синодских делах, правда, в двух экземплярах, чтобы один из них передавался государыне, но через него же, Трубецкого. Это произвольное искажение прав и функций обер-прокурора не помешало энергичному Шаховскому развить и свое влияние на членов Синода и, минуя излишне самодержавного генерал-прокурора, проложить дорогу для непосредственных докладов о делах самой государыне. Императрица, действительно заинтересованная делами Синода, сама заметила исключительную активность Шаховского и стала часто приглашать его к себе и через него передавать свои пожелания Синоду. Таким образом, вопреки беззаконию Трубецкого, сам Шаховской фактически восстановил свои права и влияние. Он пишет: "императрица стала оказывать мне милостивое расположение и доверие, и редкая неделя проходила без того, чтобы я не имел счастья являться к государыне." Это соответствовало замыслу Петрова установления. Но этого не было в сознании членов Синода, и вызывало у них тревогу. Шаховской сумел осветить положение императрице, и она намеренно подчеркнула свою волю и приказала Шаховскому лично принимать от нее все указы и словесные распоряжения по синодскому ведомству и делать ей доклады по делам Синода без всякого посредства. Огромная роль обер-прокурора в делах Синода, как это ни странно для нас, буквально ошеломила синодских архиереев, которые изначала не понимали компетенции "ока государева," и за десять лет его отсутствия забыли о нем. Синод очутился как бы в осаде. На каждом шагу пред Синодом ревниво подчеркивалась идея чисто государственного интереса. По откровенному признанию Шаховского, "ревностное устремление, с честолюбием смешанное, понуждало его... стараться, чтоб как наискорее сказаться в порученной ему должности исправным и тем заслужить лучший в публике кредит, а от монархини большую доверенность." Он так описывает свои первые шаги. Чиновники его встретили "почтительно," члены Синода даже "ласково." На об.-прокурорском столике лежали только бумага и чернила. Шаховской приказал обер-секретарю дать на стол Духовный Регламент, Инструкцию обер-прокурору и все последние указы. А также - реестры нерешенных дел: а) о колодниках, и б) о казенных денежных суммах. Обер-секретарь смог дать только печатную книжку Духовного Регламента. Для прочего просил отсрочки на несколько дней. По истечении срока оказалось, что никакого об.-прокурорского архива нет. Начиная с отсутствующей инструкции. Дела были вообще без описи, в ящиках. Упорядоченного архива не было. Шаховской дал письменный приказ экзекутору о розыске дел на дому у разных чиновников и потребовал составить немедленно для всех их реестр. Шаховской обошел всех чинов, осмотрел все их столы и сделал замечания. Приказал завести архив, реестры дел, экстракты из дел нерешенных, чтобы знать, в чем подгонять. Всем этим Ш. не мог не вызвать бытовых конфликтов. Он пишет: "тогда познал я, что должно мне необходимо вступать в большие споры и несогласия с членами Св. Синода, к чему я всеприлежно тщиться начал." Искренно признается Шаховской, что "присутствующие в Синоде духовные особы превосходят его разумом и красноречивым о своих делах толкованием." Тактичный чиновник понял, что надо отсрочить нападки. Он начал основательно изучать дела. "Особливо наблюдал, чтобы учтиво поступать, говорить и писать о делах, охраняясь, чтобы не быть несправедливо досадителем. Члены Синода оценили эту корректность и вынуждены были на расспросы хвалить Шаховского. Последний стал все более расширять свой контроль на все сферы синодского управления, не на государственный только интерес, но и на все стороны церковного быта, как бы подражая в этой универсальности самому Петру Великому. Он вызывал членов Синода придумывать какие-нибудь меры для устранения и случайных, бросающихся в глаза, и вековых недостатков. Такова, например, школьная малограмотность кандидатов на священные и церковные должности, считая возможным, чтобы они "в самую тонкость изучили по изданным книжкам катехизис и толкование евангельских заповедей." Пред престольными праздниками духовенство выставляло иконы около церквей на улицах для усиленных сборов. Духовенство ходило по домам богачей, расположенным в других приходах. В церкви толпа вела себя непристойно, разговаривая и мешая другим. Все это критика не систематическая, и попытки поправить кое-что извне, путем указов и приказов. Это метод механический, бюрократический. Но что же было делать иначе, если все формы соборности были принципиально упразднены петровскими церковными реформами? Петр вместо соборной жизни церкви верил в методы своего просвещенного абсолютизма. Шаховской к этим методам и прибегал, подражая Петру. Он откапывал указы великого реформатора об издании книжиц для религиозного просвещения народа, которые все еще не были изданы. Шаховской напоминал Синоду: "приказать, кому следует, вышеупомянутые книжицы без промедления сочинить и разослать по церквам." В указах Петра Великого критиковался способ "торга" духовенства при плате за требы. Об.-прокурор побуждал предпринимать какие-то меры против этого. При Екатерине I было постановлено поручать епархиальные дела вместо владык, вызываемых к присутствию в Синоде, викарным епископам. Но на деле синодальные архиереи викариев себе не поставляли. И Духовный Регламент и Особый Указ Петра В. от 1724 г. требовали обязательной денежной отчетности от епархиальных архиереев и от первоклассных монастырей. Такой отчетности в Синод не поступало. Несмотря на все эти, предъявляемые об.-прокурором требования к членам Синода, они никак не хотели признать важности персоны об.-прокурора и пропускали без всяких последствий многие его замечания. Шаховской повторно напоминал Синоду о них и все безуспешно, на что он и жаловался императрице.

Особенно Шаховской изнемогал, когда дела задевали материальные интересы членов Синода. Так было в большом вековом вопросе о церковных имуществах. В 1738 г. Коллегия Экономии была целиком взята в светские руки Сената. Это было и обидой для иерархии и делом бездоходным в смысле экономическом. В атмосфере православно-патриотического царствования Елизаветы, оживились желания возвратить управление церковными имуществами опять в ведение Синода с обещанием казне выплачивать решительно все доходы сверх штатных потребностей церковного ведомства. Шаховской встал на точку зрения Синода. И эта повторная реформа, как в дни Петра Великого, была осуществлена. Сенат передал Синоду управление бывшими церковными имуществами. И для этого создана была "Канцелярия Синодального Экономического Правления." Шаховской мечтал о преобразовании по существу, с поднятием доходности, хотел ввести в дело разных специалистов - хозяйственников. Придумывал разные меры, запросы, анкеты. Но Синод и подчиненные ему духовные власти явно саботировали эти замыслы об.-прокурора. Убедившись, однако, в "злой воле" синодалов, Шаховской решил дать им целое сражение. Он вынул из архива неисполняемый указ Петра Ι о вычете из казенного жалованья членов Синода сумм, равных денежному содержанию их, получаемому ими от епархий и монастырей. Шаховской заявлял, что игнорировать указ невозможно, ибо Им. Елизавета объявила указы отца своими собственными. Вывод: получение полного жалованья формально недопустимо. Шаховской посоветовал приватно, чтобы члены Синода обратились сами с запросом к Верховной власти, но синодалы не хотели обратить на это внимания. И назначили себе очередную выдачу жалованья. Ш. обратился к Синоду с письменным предложением - не брать жалованья до Высочайшего разъяснения. Иначе он вынужден будет доложить императрице. Но характерна психология членов Синода. Они все еще не привыкли серьезно считаться с об.-прокурорской ролью. Они начали резко спорить с Ш. и затем просто подписали определение о выдаче себе жалованья. Ш. опротестовал. Члены Синода "своими путями" обратились к Высочайшей милости, жалуясь на Ш. Последнему пришлось представить подробные выписки из указов Петра. Императрица признала действия об.-прокурора законными и указы Петра действующими, но предоставила Синоду право обращаться к ней с особыми ходатайствами об отмене прежних указов. В данном случае ее резолюция была такова: "обер-прокурору кн. Шаховскому синодальным членам жалованье выдать и впредь выдавать без задержания." Победивший Синод (как бы игнорируя Высочайшую волю) не считал, однако, нужным входить с указанным ходатайством, а Шаховской всячески донимал Синод. Он не позволял архиереям получать сверхсметные прибавки из экономических доходов. И Шаховской в записках хвалится, что таковых доходов ему удалось съэкономить для казны "более ста тысяч рублей." Члены Синода могли отплатить об.-прокурору той же монетой. Ведь по странному непониманию его роли ни со стороны светской, ни со стороны духовной власти, он свое жалованье получал не от казны, а из сумм того же Синода. Члены Синода вдруг заявили, что они не имеют точного указа о производстве об.-прокурорского жалованья из сумм духовного ведомства и потому не обязаны подписывать соответствующее назначение. Шаховской кинулся к государыне, но Елизавета целых шесть месяцев не отвечала на письменное доношение Ш. "Одно слово не инако заключал я," признается Ш. в своих мемуарах, "Что-то происходит по коварным препонам моих ненавистников, и я... довольно видел опытов, что первый тогда фаворит, граф А. Γ. Разумовский Св. Синода членам особливо благосклонен был и неотрицательно по их домогательствам и прошениям всевозможные у Ее В-ва предстательства и заступления употреблял." Пришлось Ш. поклониться тому же Разумовскому. Прошло еще два месяца, и получилась Высочайшая резолюция о беспрепятственной выдаче ему жалованья.

Но Ш. не слагал оружия и раздосадованный решил помучить членов Синода придиркой в одном щекотливом деле, которое могло бы пройти, как дело секретное, без шума. Один хорошо известный членам Синода архимандрит был застигнут in flаgrаntе и озлобленными на него крестьянами привезен узником в Синод вместе и с самой грешницей. Конечно, это была не чисто моральная ревность. Это был симптом подспудной социальной злобы, маленький эпизод в промежутке между Разинщиной и Пугачевщиной. Крестьяне вовсе не были моральными ригористами. Они сплошь были снисходительны к пьянственному и грубому быту своего простонародного духовенства, да и простого чернорабочего монашества. Петровский классово-аристократический строй заострил в низах глухое озлобление против помещичьего класса и против некоторых верхов в монашестве и епископате, разделявших с поместным классом привилегированный образ жизни. Вот и тут надо было отомстить прижимистому монастырскому помещику. Виновный архимандрит в закрытом заседании Синода, но и в присутствии Шаховского, чистосердечно сознался в своем грехопадении, но у членов Синода не хватило мужества и мудрости покончить дело показательно строгим приговором. Резолюцию отложили и начали заминать дело. Один из членов Синода смиренно явился к Шаховскому на дом уговаривать его замять дело. Но Шаховской возражал, ссылаясь на широкую огласку. Тогда члены Синода подговорили виновного архимандрита отказаться от первоначального покаяния, якобы вынужденного у него грозящим ему террором крестьянского озлобления. Он написал просьбу об.-прокурору, чтобы в новом заседании Синода дать дополнительные показания. И вот, к полной неожиданности Шаховского, в новом закрытом заседании Синода, архимандрит начал решительно отрицать свою виновность. Но нервы его не выдержали - он пал в обморок. Члены Синода учли это в благоприятную для себя сторону. А Шаховской упорствовал в своем недоверии. Во всяком случае члены Синода получили проволочку, которой воспользовались, чтобы по-своему убедить императрицу, что здесь злостная и опасная крестьянская клевета, и что об.-прокурор своей формальной строгостью наносит огромный вред духовенству. По словам Ш. синодалы жаловались, что "оным разглашением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице идет, то нарочно пальцами указывают и вслух говорят с поношением, почитая их быть такими же." Императрица поддалась такому истолкованию. Приказано наказать и крестьян и грешницу как компанию клеветников. Архимандрита перевели, конечно, в другой монастырь, но без всякого наказания. А Шаховскому от генерал-прокурора послан "строгий выговор" за распространение слухов, компрометирующих духовенство и что следует строго наказывать тех, "кто тайности из Синода выносит." Но Шаховской не падал духом. Зная обстановку, в которой создавались различные решения императрицы, и совершенно убежденный в виновности архимандрита, он ждал благоприятного случая, когда ему удалось при других пожаловаться на пристрастие членов Синода и убедить императрицу, что в деле архимандрита она стала жертвой обмана. Елизавета открыто высказала пред приближенными свое сожаление и похвалу об.-прокурору. Больно было членам Синода. Уязвленные и взволнованные они решились на крайний прием. Они явились ин корпоре к Елизавете и со слезами умоляли ее избавить их от невыносимого человека, терзающего их дерзкими оскорбительными предложениями. Просили уволить Шаховского, или уволить их самих из Синода. Им показалось, что они достигли цели, и генерал-прокурор Трубецкой уже посоветовал Ш. не ходить на службу и ждать другого назначения. Но Шаховской удачно рассчитывал на поверхностность впечатлений императрицы и на ее переменчивость. Прикинувшись ничего незнающим, Ш. на другой же день явился в Синод и выдвинул самые неприятные для членов Синода дела из серии "нерешенных," требуя их неотложного решения и угрожая донести в случае проволочки. Синод сослался на неполный состав собравшихся членов и отложил вопрос до будущего полного собрания. В приватных разговорах синодалы уверенно острили, что об.-прокурор вероятно хорошо выспался, и потому так смело вцепился в самые трудные дела.

Шаховской начал подбирать под свое влияние чинов канцелярии Синода. Это не был произвол, ибо по инструкции они работают "под дирекцией" об.-прокурора. На деле Болтину, как мы видели, члены Синода не дозволили даже представлять чиновников к наградам. Шаховской представлял их, конечно, через Синод. Очень важную функцию надзора за всем епархиальным управлением, можно сказать, "открыл" Ш. Отсюда в будущем родилась сеть секретарей консисторий. В Петровской системе надзор за епархиальной жизнью при учреждении Синода поручен был, в параллель с фискалами других ведомств, институту инквизиторов с протоинквизитором при Синоде. Инструкция инквизиторам гласила: "все ли исправляют архиереи по учиненному своему при поставлении обещанию," "и во всем ли поступают по правилам и по Дух. Регламенту и по определениям Св. Синода." Та же инструкция обобщает и возвышает роль инквизиторов, поручая им следить за деятельностью всех "духовных персон, как вышних, так и нижних" и "без всякого укрывательства доносить Синоду." Инквизиторы зависели целиком от Синода. Их уродливый титул и должность упразднены в 1727 г. Но при этом упразднении проведено и существенное изменение самого надзирающего учреждения. Их названия заменены в духе прежней старомосковской администрации. Они заменены "поповскими старостами" (позднейшими благочинными) "заказчиками." Но это были органы местные, епархиальные. С Синодом они связи не имели. Епархии связывались с своей высшей властью церковной только через епархиальных владык. Обер-прокуратура, таким образом, лишилась всякого надзора за епархиальным управлением. Ш. бесплодно несколько раз делал представление Синоду об этом недостатке системы, доказывая фактами неисправность епархиальных органов и предлагал против этого свои меры. Синодальный епископат встречал эту критику крайне неохотно. Тогда Ш. стал сам изучать все ведомости и отчеты, присылаемые Синоду из епархий, извлекал из них материалы для запросов Синоду и предлагал меры исправления явных недостатков. Не ограничивался экономикой, но формулировал недостатки всего церковного быта: духовных школ, духовно-судебных дел, доносов на самоуправства архиереев (напр., битье архиереем певчего, оплеуха воеводе). Особенно внимательной и обильной областью критики об.-прокурора была экономика. Ведь при его полном согласии синодские владыки выхлопотали у Елизаветы возврат Коллегии Экономии из под Сената вновь в Синод. Надо было на деле доказать доходность и выгодность этого для казны. Между тем, архиереи увлеклись в своих "поместьях" новыми постройками и ремонтами без надлежащей отчетности, так называемыми "хозяйственными," домашними способами старого времени. В 1748 г. Шаховской потребовал при всех постройках представлений в Синод смет и ведомостей. Синод опять начал проволочку, отложил рассмотрение до пленума членов Синода. Видя саботаж, Ш. заявил свой протест пред императрицей. Но Синод делал по своему, скрывая свои решения, противоречащие об.- прокурорским директивам.

На место Ш. назначается статский советник А. И. Львов. По всем видимостям он был хорошо осведомлен о работе, заслугах его предшественника и вдохновлен его примером усиленного контроля над церковными делами сверху до низу. Но, не располагая таким вниманием императрицы, как Ш., часто был безуспешен. Львов, видя невозможность осуществить контрольную роль об.-прокурора, при отсутствии подчиненных ему органов в епархии и, упирая на инструкцию об.-прокурора, где всюду подразумеваются подручные ему "прокуроры," представил в 1754 г. Синоду проект учреждения таких прокуроров. И чтобы в епархиях знали об этом и понимали учреждение, предложил разослать повсюду текст "Инструкции об.-прокурору." Синод, саботируя по обычаю, постановил "отложить вопрос до общего полного собрания членов." Львов несколько выждал и возобновил вопрос. И (это покажется невероятным!) Синод воспротивился опубликованию об.-прокурорской инструкции. Значит, архиереи пытались замолчать действующий закон. Сами вынося по их мнению ненужную муку контроля, они пытались, чтобы идея и практика контроля остались широкой церковной среде даже неизвестными. В целом канцелярском возражении синодалы доказывали, что они не обязаны ни учреждать должности прокуроров по епархиям, ни даже распубликовывать обер-прокурорскую инструкцию. Синод не понимал принципиально, но предчувствовал на практике, что в его интересах сохранять всеми силами создавшуюся при Елизавете практику получения им царских указов без посредников. И императрица, с своей стороны, совершенно далекая от мысли какого-то подчинения себе церкви, просто эмпирически изредка прибегала и к посредству обер-прокурора для передачи Синоду своих указаний. Так, например, в 1751 г. 20.IV., зная, что Синоду, состоявшему из большинства малороссов, будет неприятна директива о пополнении его великороссами, она поручает Львову объявить ее указ: об обязательном назначении "и великороссиян на праздные вакансии в архиереи и архимандриты." Елизавета подчеркивает, что "ее прежнее указание остается без исполнения." Посему она указует записать Ее Высочайшее повеление "для неотменного исполнения, и о всем том ему, обер-прокурору донести Ее Импер. Вел-ву." До чего обер-прокуратура казалась Синоду враждебной, что он часто утаивал от нее свою деятельность. Львову удалось осведомить императрицу об этих противозаконных утайках. И вот 8.Х. 1755 г. Елизавета поручила сенатору тайному советнику Черкасову: "объявить собранию Св. Синода, чтобы впредь он, в противность указам, никаких дел по домам не делал, но по указу в Синоде, ничего не скрывая от обер-прокурора, как было до тех пор, по дошедшим до Ее В-ва сведениям. Также, чтобы и обер-секретари и прочие канцелярские служители были об.-прокурору послушны, дел не подписывали по домам синодальных членов и того, что подписывали, не таили бы от обер-прокурора. И если окажут себя от сих пор противными указам и непослушными обер-прокурору, то с ними поступлено будет по жестокости прав государственных без расслабления." Русские архиереи продолжали не понимать неизбежности бюрократического взаимоконтроля церкви и государства при самом их нормальном союзе. Практически они желали бесконтрольности и старались каждого обер-прокурора как-нибудь при случае "съесть." Особая личная вражда ко Львову засела в архиепископа Амвросия Переяславльского, соседа по епархии Ростовского митр. Арсения (Мациевича). Амвросий писал последнему, что Львов такой враг духовенства, "который не ест, не спит, но того ищет... как бы все в помешательство привести." Называл Львова "львоименный супостат" (термин, вычитанный из хроник о царе иконоборце Льве Хазаре). Амвросий в 1757 г. прислал доношение в Синод на Львова, обвиняя его за взятки с некоторых монастырей его Переяславльской епархии. Амвросий просил Синод подать Императрице всеподданнейший доклад на Львова, "чтобы об.-прокурор, в виду его явных интриг и злобы на меня, впредь не мешался бы ни в какие епархиальные и монастырские дела." В стиле этой жалобы довольно точно отражается характерная слепота иерархии и ее наивное старопомещичье самосознание. Синод с готовностью использовал это доношение для подачи доклада императрице. И, может быть, были фактические основания к обвинению Львова, потому что вскоре 12.I.1758 г. Синод узнает, что Сенату уже предложено указать четырех новых кандидатов на должность синодского об.-прокурора. Синод поспешил попросить права своего участия в выборе кандидатов и даже указал на одного угодного ему чиновника Сената. Но в апреле того же года получен высочайший указ о назначении отставного лейб-гвардии майора А. С. Козловского. Его контрольная деятельность была по-прежнему неприятна Синоду, но Козловский тактически был менее острым, так что в 1760 г., когда Шаховской достиг поста генерал-прокурора Сената, то на конференциях Сената с Синодом, он начал подгонять и Синод и самого Козловского. И все-таки общее положение, вытекавшее из личного расположения Елизаветы Петровны к духовенству, не давало места развитию об.-прокуратуры в сторону диктаторского закона. Лишь перемена отношений самой Верховной власти к церкви и духовенству могла изменить в худом смысле роль обер-прокуратуры, что и случилось тотчас же по смерти Елизаветы.

Неизбежность разрешения церковно-земельного вопроса в форме секуляризации сама собой явствует уже из того, что положено начало к решению этого вопроса уже при Елизавете в 1757 г. ее именным указом. Вопрос назрел и перезрел. Никакое новое государство не в силах было уже переваривать в своей полицейской и экономической системе то церковное землевладение, которое стало уже уродливым пережитком, оставшимся от древних удельных времен в организме нового централизованного государства. Духовенство, помимо бессознательной привычки к этой устарелой удельно-помещичьей системе, ревновало о ней еще дополнительно в силу ошибочных богословско-канонических оснований. Основания эти были почерпнуты уже в готовом виде еще из практики и каноники византийской. И там уже эти основания церковного землевладельчества были в борьбе с секуляризаторскими тенденциями самих православных василевсов, особенно вспыхнувшими в эпоху иконоборчества, преувеличены с церковной стороны. Появились даже апокрифические документы, вошедшие, однако, в состав законодательных сборников и придавшие вопросу чисто материальному несвойственный ему суеверно-абсолютный характер. У нас на Руси это вопрос, на котором столкнулся Иван Грозный с митр. Филиппом II, царь Алексей с Никоном, Петр В. со всем русским епископатом. И вот даже церкво-любивая Елизавета с неизбежностью стала инициатором окончательного его разрешения на русской почве.

На Московском соборе 1505 г., по тем же мотивам парирования упреков еретиков-жидовствующих и по убеждению партии "нестяжателей," господствующее большинство "стяжателей" смело восстало против секуляризаторских вожделений правительствующего помещичьего класса.. Постановление Собора 1505 г. было решительное, безоговорочное: "отцы собора отдавати их не смеют и не благоволят, понеже вся таковая стяжания Божия суть, возложена (перевод ανάθημα т. е. "закляты," "под анафемой") и нареченна (т. е. "предназначены") и дана Богу и не продаема никем же никогда же в век века и нерушима быти и соблюдати, яко освящена Господеви."

В виду бесспорных нужд государства, и даже при Иване Грозном, каноническая аргументация, как якобы непреодолимая, спасала церковные земли от раздела. Но государство по меньшей мере останавливало их рост, запрещая новые покупки. Вот постановление собора 1580 г. не церковного, земского, но изданное от имени царя, бояр и духовенства. Ссылка на серию постоянных войн государства на юге, западе и севере и в то же время на непроизводительное держание массы земель в церковных руках: "села и пожни и иные земельные угодья, еще по священным епископьям и святым монастырем в пустошьях изнуряются, ради пьянственнаго и непотребнаго жития многообразне," а "воинственному чину от сего оскуденье происходит велие." А в заключение робкое постановление: запрет только вновь покупать, но не запрет частным лицам жертвовать "на помин души." А это то и было постоянным источником роста церковных земель.

Устарелость права церковного землевладения в России явствовала не только из своей чисто материальной убыточности для государственных доходов. Она нарушала единство административной системы государства и единство гражданского суда. Население церковных земель жило под управлением своих административных чиновников и своих органов гражданского суда, правда построенных аналогично с государственными чинами и постами. После ликвидации уделов, особенности устройства которых были все же только местными, владельческие привилегии церкви были пространственно повсюдными - шли до границ государства. Но в то время, как государство уже побороло вотчинное (удельное) сознание и привило населению сознание государства нового, полицейского, административно единого, церковное землевладение мешало этому нормальному этапу государственности. Разорения смутного времени уравняли в оскудении все земледельческие категории. Удельно-вотчинные привычки монастырско-церковных владельцев должны были уступать острым финансовым нуждам государства, его трудовым и тяглым повинностям. Но обширный церковный "удел," занимавший около 1/3 всей государственной территории, на законных "хозяйских" основаниях конкурировал с хозяйством государственным. Он привлекал на свои земли трудовое, аграрное, ремесленное и торговое население, предоставляя своим насельникам льготы и привилегии. Мелкопоместные служилые люди жаловались, что монастыри "сманивают и крестьян и от того поместья пустеют и служить им государевой службы не с чего."

Еще более уродливый пережиток удельного времени хранили в себе населенные монастырско-церковные территории в области суда гражданского (правда, не уголовного). Даже Судебник Ивана Грозного (1560) не поглотил особого, церковно-поместного (как бы удельного) суда по делам тяжебным, гражданским. Период татарщины благоприятствовал продлению этой практики. И князья и бояре воочию видели, что судебные привилегии, охотно даваемые татарами церковным установлениям, смягчают режим татарской неволи и патриотически мирились с ними. Так сложился широко развитый обычай, чтобы каждый монастырь, каждое епископское владение исхлопатывало у княжеской власти как бы некие конституционные свободы в виде "жалованных" и "несудимых" грамот, чтобы судиться по гражданским делам не в общем княжеском и великокняжеском царском суде, а патриархально - у "своих господ" - владык, архимандритов и игуменов. Благодаря вариантам этих привилегий (по одним договорным грамотам шире, по другим - уже), выросло фантастическое разнообразие в области гражданского суда. Одни церкви и монастыри судились не у своего епарх. владыки, но у патриарха, в Приказе Большого Дворца (своего рода ставропигия). Или по всем делам, или только по некоторым. Одни церкви и монастыри судились не в своей епархии, а у других владык (!). Иные предпочитали судиться у местных гражданских властей. У одного и того же монастыря одни вотчины имели больше привилегий, другие - меньше. Одни судились в одном, другие, соседние в другом месте. Особенную трудность это создавало для лиц, вовлеченных в суд с церковными вотчинами из-за неожиданных привилегий и неожиданных перекидываний дела в неожиданные места. Жалобы на эту судебную волокиту стали всеобщими.

Объективно пришел срок ликвидации великого исторического уродства, одинаково для государства, как и для церкви. "Время своих слуг поставляет," - говорит ветхозаветный мудрец. И вот русские государственные головы первой половины ХVII в., и из них, может быть, самый даровитый, князь Одоевский, впитав не книжно, но "нюхом" и здравым смыслом новые правовые идеи, восстановляя потрясенное смутой государство, смело принялись и выполнили жизненно необходимое дело: Уложение 1649 г. царя Алексея Михайловича. Это сводка всего государственного, административного, гражданского и уголовного права. Творцы "Уложения" осуществили целый идейный переворот. Они провели на деле юридический принцип монополии государства на власть его над всей своей территорией. Государство - владелец территории. Источник земельного имущественного права - в пожалованиях государственной власти. Она раздает землю за заслуги и в своих интересах. И лишь через государство разные категории его слуг и его населения получают право пользования и распоряжения землями. Как собственник территории, государство и управляет ею, контролируя тем ее целесообразное с "общей пользой" пользование ее частными "собственниками." Бесплодно и нерационально, к невыгоде государства, земли не должны пустовать и пропадать. Так наз. "Монастырский Приказ" (это церковное министерство по управлению всеми монастырскими земельными имуществами при патриархах) из так сказать "министерства патриаршего" должен стать "министерством царским." С этим наступил государственный контроль. Монастырский Приказ начал ведать государственные сборы с церковных вотчин, описи церковного имущества и разные полицейские меры по делам церковных вотчин. Переживалось это изменение, по внешности только техническое, а по внутреннему существу государственно-экспроприаторское, как некоторое моральное засилье власти, как "революция" в понятиях и быте. По более острой аналогии это можно сопоставить с самочувствием и переживанием в 1918 г. И. Д. Сытина, когда и его первоклассная типография на Пятницкой улице и весь издательский аппарат, не говоря о деньгах, были "взяты в свои руки" большевиками, а ему, как "человеку из народа," ласково предложено помогать им в качестве "спеца" управлять этим делом. Он согласился, но... умер морально, а вскоре и физически.

С передачей готового аппарата М. Приказа в светские руки выступили наружу и те бытовые подробности, которыми прежде не тяготились епископы и монастыри. Свой Мон. Приказ прежде "назначал" священников и причетников в Монастырские вотчины, перемещал игуменов, келарей. Теперь это показалось оскорбительным засильем. Епископы бросились к царю просить для отдельных монастырей своих епархий "несудимые грамоты." Наследие пестроты и чересполосицы татарского времени было понятнее и милее их сердцу, чем нормальный порядок. Царь... уступил. Но все-таки принципиальное наступление государственного единства на удельную анархию в данном случае одержало победу. Однако сонное сознание иерархии было ранено. Первый поднял открытое сопротивление - это возлюбленный царем Алексеем архимандрит Новоспасского придворного монастыря Никон. Царь ему одному, в виде исключения, при назначении его на Новгородскую кафедру, дал генеральную "несудимую грамоту" на всю Новгородскую епархию. Новгородчина стала уделом Никона, на который не простиралась сила нового конституционного закона - "Уложения 1649 г." в пункте о новом царском Монастырском Приказе. Но... это временное капризное завоевание царского любимца было показательно для всей боязливо "молчащей" иерархии. Все не понимали и не переваривали этого государственного Мон. Приказа.

Переустройство государства после Смуты хотя с трудом и очень медленно, но привнесло в сознание церковных людей нечто новое. А именно: а) что земля не имеет права выходить из службы государству и, б) что церкви и монастыри владеют землями не jurе divinо, а по праву вторичному, даруемому церкви государством.

С началом Петровских реформ и повышением нужд государства право светской власти - требовать от церковных учреждений, владевших землей, службы государственной, сомнений не возбуждало. Как показывают примеры патр. Адриана и позднее митр. Арсения Мациевича, в глубине души духовенства коренились вплоть до половины ХVIII века старые исконные понятия о земельном праве церкви, как праве сакральном, особенном, а раrt. Однако, принципиально слитая с национальным государством церковь не пошла по пути бунта, но долготерпеливо и лояльно приняла на себя подвиг приспособления к новым идеям и новой технике новой государственности. Если бы Петр Великий не привнес в эту область чуждой православию общей идеологии, справедливо испугавшей русскую церковь, то без сомнения процесс отдачи церковных земель в руки государства произошел бы психологически безболезненнее и технически быстрее.

Утилитарно мысливший Петр I считал монастырско-церковные владения просто "тунегиблемыми" (=зря пропадающими для государства). Он еще при жизни патриарха Адриана, примитивно мыслившего и в открытом послании выступавшего против принципа секуляризации, все же провел через Приказ Большого Дворца, управлявшего церковными имуществами с 1677 г., ряд мер государственного контроля над хозяйством этих монашеских "вотчин."

Как только умер патр. Адриан (1700 г.), так тотчас же Петр единым росчерком пера взял в государственные руки управление всеми монастырскими, архиерейскими и вообще церковными вотчинами. По Существу это была секуляризация, а по форме она возвращала управление церковными землями к тому положению, какое было установлено Уложением царя Алексея 1649 г. ("проклятая книга!" по слову патр Никона). Вот почему воскрешается и старое, только затемняющее суть дела название: "Монастырский Приказ." Этим Петр символизировал возврат к государственной принадлежности того предмета (т. е. церковных земель), которым заведовал "Монаст. Приказ" с момента вступления в силу Уложения 1649 года. Старая вывеска сохранена, но она теперь означала еще более смелый и глубокий шаг в достижении государственной властью задачи секуляризации. Прежний Монастырский Приказ не только ведал хозяйство и финансы церковных земель, но и творил суд и расправу над их населением. Это дело, по существу чисто государственное, Петр с 1700 г. начисто изъял из рук церковных и передал суду общему, государственному. Это было существенным коррективом, устранявшим вопиющее уродство. Не дело церкви заниматься гражданским судом и расправой, садить должников в тюрьмы и надевать на них кандалы.

Государственная сторона была удовлетворена. Но население церковных вотчин, избалованное нетребовательностью духовных владельцев, не было в восторге от новых требовательных господ. И церковные владельцы поняли, что надо строго исполнять все государственные повинности. В этой атмосфере опыта и примирения двух сторон начался любопытный процесс. Казенное хозяйство всегда мертво и бездоходно. И вот бывшие церковные владельцы начали предлагать свою хозяйственную энергию государству. На условии выгодных для государства оброков они просили вернуть им фактическое хозяйствование на своих прежних землях. Население в большинстве этому сочувствовало. Петровское правительство, движимое мотивами практической выгодности, пошло без ревности на этот обратный путь отдачи имений старым церковным владельцам. И этот возвратный процесс с 1702 г. по 1720 г. пошел так быстро, что ведомство Монастырского Приказа просто опустело. Казенное хозяйство оказалось бездоходным, убыточным. И пришлось вернуть не розданные церковные имения их прежним владельцам. Высочайший указ 16.Х.1720 г. закрывал неудавшийся Монастырский Приказ, а монастырские вотчины, которые от монастырей взяты и всякими сборами ведомы были в Монастырском Приказе, кроме тех, которые по Именным Высоч. Указам кому в вечное владение розданы, раздать в те монастыри и ведать их тех монастырей архимандритам и игуменам по-прежнему. А с тех вотчин оклад Монастырского Приказа и вновь всякие положенные доходы собирать им (т. е. самим монастырским властям) и платить бездоимочно. И о той раздаче рассмотрение учинить в Камер-коллегии" (т. е. в Петровском Министерстве Финансов).

В этом состоянии, победивший традиции, Петр Великий дожил до момента открытия новоизмышленной формы возглавления русской церкви безличным коллективом, безглавного Синода. Петр был благорасположен к возглавлявшей русский епископат группе архиереев южно руссов, которая помогла ему осуществить реформу высшего церковного управления. Эти архиереи, привыкшие и у себя на родине к практике широких епископских и монастырских землевладений, сливались со всем московским монашеством в желании возврата им, если не всех, то максимума тех недвижимых имений, на которых бы они чувствовали себя хозяевами при всей тяжести государственных повинностей. Теперь, когда архиереи единодушно сговорившись, попросили монарха вернуть им без выгоды для казны отнятое управление хозяйством на всех еще числящихся "монастырскими" землях, то Петр охотно пошел на это. Чтобы не было спора, о каком предмете ведения и управления идет дело, архиереи испросили восстановление опять Монастырского Приказа, но уже под ведением Св. Синода. Это уже не "чужой" (государственный) Мон. Приказ Уложения 1649 г. и Петра 13.Χ. 1700 г. Это "свой" Монаст. Приказ, чисто церковный, как он зародился при первых патриархах.

Но неудержимый процесс преобразований аппарата государственного не позволял и церковному "ведомству" отставать в бюрократических реформах. В 1723 г. уничтожен самый термин "Приказы." Все подогнано под принцип и под тип "коллегий." Последовал Высочайший указ Сенату: "в Синоде учинить Коллегию подобно Камер-коллегии (Министерства финансов). Сенат учредил "Камер-контору Синодального Правления." Она просуществовала недолго. С разделением самого Синода в 1726 г. на два апартамента, во второй светский апартамент переданы дела Камер-конторы под названием "Коллегия Экономии Синодального Правления." Чем более управление хозяйством делалось светским, тем более оно делалось бездоходным, бесплодным. Недоимки с церковных хозяйств все возрастали. Вся деятельность Колл. Экономии и состояла в исчислении и взыскании недоимок с церковных имений. к 1732 году их числилось свыше 81.000 рублей. После 12 лет такой безуспешной деятельности Коллегии Экономии (1726-1738 г.), она взята была у Синода и отдана Сенату (до 1744 г.). Но и это шестилетнее возглавление Сенатом (1738-1744 г.) не подняло доходности. При Импер. Елизавете, пользуясь ее благорасположением к церкви, синодалы, при поддержке об. прокурора Шаховского, исходатайствовали возврат Колл. Экономии из Сенатского ведомства в ведение Синода под обновленным и уже последним именем "Синодальная Канцелярия Экономического Правления." Но суть процесса не менялась. Имения мнились церковными, но хозяином их считалось государство, а Синод - лишь "управляющим."

Вопрос о секуляризации настолько назрел и перезрел, что сама церквелюбивая императрица Елизавета не могла не учредить при своем Дворе для продвижения этого вопроса особую Конференцию. В результате работ Конференции, Елизавета подписывает 30.ІХ.І757 г. именной указ о приступе к великой реформе. Инициативу реформы императрица всецело берет на себя, пресекая этим всякую предварительную дискуссию в корне. Одна редакция указа адресована Сенату, другая Синоду. В редакции, обращенной к Синоду, указ мотивирует реформу стремлением "к освобождению монашествующих от мирских попечений и к доставлению им свободы от трудностей при получении вотчинных доходов."

Между тем, шло приватное, закулисное воздействие на благочестивую императрицу в смысле задержки "нечестивой" реформы. Ее убеждали, что все нужные государству реальные и денежные доходы с церковных имений можно получить и с их духовных владельцев. И Елизавета фактически отказалась радикально провести реформу, открыв дорогу ряду компромиссных мероприятий. По предложению Сената, в 1760 г. снова собрана была специальная Конференция Сената и Синода. Тут внесено было сенаторами предложение, чтоб церковными вотчинами управляли офицеры и извлекали из них средства специально для обеспечения инвалидных домов. Россия все время напрягалась, участвуя в европейских войнах, и остро нуждалась в залечивании ран от этих войн.

Протестовать было трудно, потому что офицеры, производившие для государственного учета описи церковных имений, сами угоняли часть лошадей и инвентаря, якобы "в казну.".. Даже иностранные наблюдатели увидели, что творится что-то неладное, что развязывается смута (вскоре и наступила "пугачевщина"). Варшава ждала революции. Пруссия боялась за судьбу глупого Петра III. Посол короля Прусского писал: "Духовенство подало императору представление на русском и латинском языках, где жалуется на насилие и странные поступки с собою вследствие указа об отобрании церковных имуществ; таких поступков духовенство не могло ожидать и от варварского правительства, а теперь принуждены терпеть их от правительства православного и это тем горестнее, что духовные люди терпят насилие потому только, что они суть только служители Божии. Эта бумага, подписанная архиепископами и многими из духовенства, составлена в чрезвычайно сильном тоне: это не просьба, а скорее протест против государя." Архивы нам не сохранили такого открытого коллективного протеста иерархии. Иерархия воздыхала, но терпела. Но здесь неточно представлен действительный факт. Это - волнение пылкого Арсения Мациевича. По свидетельству одной биографической записки об Арсении, последний именно в этот момент уже писал свой протест, открыто поданный несколько позднее. Вот как тут записано (Рукопись Импер. Публичн. Библиотеки № 279 л. 1-ый): "И пришел в коллегию, уединился и писал к Его Имп. Величеству прошение, которое состояло из книг пророческих и Священного Писания, весьма жалостно и плачевно, острого и высокого рассуждения; и отправлено оное с схимо-иеромонахом Лукою в СПБ, которое и вручено было Его Величеству в собрании генералитетства и прочтено с остановкою секретарем, и государь был в великом азарте, а оной схимник от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь, где 6 недель и находился под караулом и возвращен с указом, чтобы быть безысходно из келии, за присмотром настоятеля; и никакого решения не учинено."

Екатерина II, свергшая Петра III, огульно отвергла в числе других и это его начинание. Но тотчас по занятии трона вернулась и к этому перезревшему вопросу. Исторический час для его решения пробил.

Петр III спровоцировал неотложность решения этого "перезревшего" вопроса и для Екатерины. Но объявить об этом открыто и сразу для новой императрицы было делом весьма щекотливым. Духовенство испугалось действий "немца" Петра III, как возврата к новой бироновщине, и приняло с радостью воцарение Екатерины, как избавительницы. Но соединенные с этим надежды духовенства были наивным недоразумением. Екатерина была убежденной секуляристкой. Ей нужно было только в первые моменты утверждения во власти не обидеть духовенства. Ведь и его благосклонности она обязана была гладкостью своего воцарения. Отсюда несколько двусмысленных заявлений ее в первые месяцы правления. Несколько позднее, оглядываясь назад, Екатерина писала: "Я водворена была на престол для обороны православного закона. Мне приходилось иметь дело с народом благочестивым, с духовенством, которому не возвращены были его имения и которое вследствие такой дурно приноровленной меры не знало, чем ему пробавляться." В своем указе от 12.VIII. 1762 г. Екатерина писала о действиях Петра III: "Кажется надобность состояла не только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и, как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном, управлении - о том и не думано." Далее, писала Екатерина, "Не имеем мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем данную Нам от Бога власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества."

И вот настал исторический момент, когда великороссы почувствовали устарелость их допетровских состязаний с государством и решили молча покориться исторической судьбе - перестать гоняться за растаявшим снегом, за церковно-удельным самостийничеством. Димитрий Сеченов и другие великорусские "согласники" руководились не карьеризмом и корыстью, идя на казенный источник обеспечения архиерейского и монастырского быта, а правильным инстинктом оппортунизма, неизбежностью модернизации бытовой русской "симфонии" церкви и государства.

8 августа 1762 г. Екатерина уже подписала указ об учреждении Комиссии по этому делу. Но от того же 8.VIII. 1762 г. сохранилась ее записка: это вопль о помощи советом к гр. А. П. Бестужеву-Рюмину: "батюшка Алексей Петрович, прошу Вас приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, Комиссию ли учинить, ныне не отдавав деревень духовным, или отдавать ныне, а после сделать Комиссию? В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтоб они вступили во владение до Комиссии. Пожалуй, помогай советами!." А Бестужев как раз в это время видоизменил свой взгляд и пошел на секуляризацию. Митр. Ростовский Арсений Мациевич по старой памяти еще 12 июля писал ему "дабы стараниями его возвращены были вотчины по-прежнему." Но лед тронулся. Поздно было переть против рожна. По манию императорского указа Петра III, а не самочинно, началась почти земельно-имущественная революция. Крестьяне с радостью готовы были откупиться рублем и стать фактическими хозяевами земельной продукции. Волна самочинных расхищений уже началась. Манифесту Екатерины от 12.VIII.1762 г., только выдвигавшему земельный вопрос, как еще неразрешенный, взбаламученные крестьяне не хотели верить. Не убеждал и его печатный вид. Разгулявшиеся крестьяне кричали: "оный билет подрать и на него наплевать!" Дальнейший указ от 8.Х.1762 г. продолжали не принимать: "оный указ власти купили, и им де крестьянам до того указа дела нет." Во многих местах появились даже подложные контр-манифесты. Крестьяне, даже трезво признававшие подлинность указов, работать все равно не хотели. Они были не в силах освободиться от вековой мечты "черного передела." Все участки они между собой уже переделили. От работ по наказу уклонялись. Забирали монастырское "добро": хлеб, сено, дрова, усадебный инвентарь. Военная Коллегия, состоявшая из мелкоземельных, заинтересованных в "прирезках" служак, не особенно вдохновлялась усмирением бунтов. А приходилось прибегать и к оружию. Напр., в вотчинах московского Донского монастыря (1762 г.) крестьяне встретили воинский отряд дубьем, рогатинами, камнями и вступили в драку с криками: "кожу снимем, жилы вытащим!" От стрельбы солдат разбежались в леса. По словам Екатерины, в это время до 100 тысяч крестьян были "под ружьем," т. е. в состоянии бунта.

При свете этого трезвого понимания долга "просвещенного монарха" пред управляемым им народом, Екатерина умела сознавать и строить свои отношения к церкви и к делам религии вообще. Фридрих II Прусский с жестокостью утверждает: "Еllе n'а аuсunе rеligiоn, mаis еllе соntrеfаit lа dйvоtе." Русский "просвещенец," историк и публицист, кн. Щербатов в своем трактате "О повреждении нравов" пишет об Екатерине: "Имеет ли она веру к Закону Божию? Но - несть! Упоена безрассмысленным чтением новых писателей. Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. Коль ни скрывает своих мыслей, но оное многажды в беседах ее открывается... И можно сказать, что в царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала." Но сам кн. Щербатов, рационалист-просвещенец, чужд понимания духа православия. Он "западническими" глазами видит в русской иерархии опасность вычитанного из французской литературы "клерикализма." И за такой антиклерикализм одобряет Екатерину: "ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает до каких мест власть духовная должна простираться и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин, нашед удобный случай, не распростер свою власть" (!!). Таково же в сущности было и воззрение Екатерины. Еще в 1761 г. она выражалась так: "уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела." В письмах Вольтеру она называет себя "главой греческой (т. е. русско-православной) церкви в смысле власти, церковная власть должна подчиняться ей безусловно." Сын ее Павел I внес эту жестокую формулу "глава Церкви" в наши Основные Законы.

Но свое уставное благочестие Екатерина практиковала с убеждением, что таков долг монарха пред верой народа. Она ходила из Москвы пешком на богомолье к Троице-Сергию, целовала руки духовенству. Ездила в Киев и поклонялась печерским угодникам. Говела и причащалась вместе со всем придворным штатом. Заслышав в 1763 г. о предпринятом митр. Арсением Мациевичем переложении в новую серебряную раку мощей святителя Димитрия, она остановила предположенную церемонию впредь до ее личного присутствия при этом. Бывая в Троице-Сергиевой Лавре в 1762-63 гг., Екатерина сама заметила и выделила ректора Троицкой Семинарии, иеромонаха Платона (Левшина). После ее второго же визита получается приказ Платону явиться ко Двору для переговоров об обучении Закону Божию наследника престола - Павла. Платон приглашается к царскому столу. А вольтерьянствующий министр Никита Панин, не доверяя увлечению императрицы, ставит тревожный вопрос: "а не суеверен ли?.." С этого началась придворная жизнь Платона. Екатерина ценила его ораторский талант и с гордостью показывала его иностранцам. Екатерина говорила: "Отец Платон делает из нас все, что хочет - хочет он, чтобы мы плакали - мы плачем.".. С иностранными богословами и учеными Платон мог с удобством говорить по-латыни, но для светского большинства нужен был французский язык. И Платон вынужден был учиться языку. Современник поясняет: "почему он и успел в том языке, несколько мог разговаривать, а читать и разуметь французские книги удобно мог."

Открыто техническое выполнение задуманной реформы началось указом 29.ХI.1762 г. об учреждении Особой Комиссии и предписанием ей определенной инструкции. Указ Императрицы в стиле Петра Великого с резонирующими мотивами и с просвещенческими заушениями отсталого, чумазого и ленивого духовенства и монашества, и гордыми модными поучениями. Ссылаясь на свой манифест 12.VIII.1762 г., Екатерина повторно твердит, что "Божественное Писание предписывает ей, яко блюстительнице церкви святой, учреждать все порядки и законы, подкрепляющие православие... и чтобы совесть блюстительницы не была отягощена сокрушением при виде существующих в этом чину нестроений."

В виду всего этого императрица хочет "делать такие распорядки, которые бы споспешествовали истинному просвещению народа," и призывает Синод приступить к этому делу с безоговорочным "рачением." Первейшей задачей Комиссии ставится выяснение "истинных доходов от церковных имений," по мерке лучших хозяйств светских помещиков и соответственно этому учреждение "штатов," т. е. жалованья из казны.

Личный состав Комиссии обеспечивал правительству полное послушание иерархии - все были нового великорусского "набора." Среда старого малороссийского набора усиленно их чернила, как угодовцев власти. Традиционную лояльность перетолковывала, как лакейскую беспринципность. О президенте Димитрии говорили, что он молчал, когда Петр III приказал убрать в церквах "лишние" иконы. Слушая Потемкина, начитанного в церковной литературе и сыпавшего цитатами, он поддакивал: "Сам Бог говорит Вашими устами." Когда на Димитрия поступали жалобы из епархии и его имений, он добивался синодской резолюции, что он "похвалы весьма достоин." За заслуги при екатерининском перевороте 29 июня 1761 г. митрополиту Димитрию лично пожалованы, как помещику, 1.000 крестьян. В это рискованное 29-е июня Димитрий первый из иерархов встретил прибывшую из Петергофа в Казанский собор Екатерину и провозгласил "самодержавнейшей" императрицей. Этим жестом была прогнана бродившая около тень конституционных ограничений. При коронации Екатерины именно Димитрий восхвалял это "Петербургское действо," как "строение несказанных судеб Божиих." Екатерина характеризовала Вольтеру Димитрия Сеченова в тонах угодного ей иерарха: "не есть ни гонитель, ни суевер...., он совершенно отвергает предложение (т. е. тезис) двух властей." В это время никто другой, а именно митр. Димитрий приспособил к моменту текст чина православия, выкинув из него укоризны на посягающих на церковные имения. Сильвестр еп. Переяславльский просто был покорный молчальник, говоря о текущих делах без волнения: "поящут тя и ведут, аможе не хощеши." Гавриил (Петров) архиеп. Тверской, с 1775 г. Новгородский и С. Петербургский, как великоросс солидарный с Димитрием в общих мнениях церковной политики, с убеждением принял на себя ответственность за проведение в жизнь отдачи государству церковно-монастырских поместий. И оправдал это дело в глазах истории русской церкви тем, что мощно и систематически возродил русское монашество путем создания в нем системы старчества. Екатерина испытала от личного знакомства с ним сильное впечатление. Случайно, в день Александра Невского (30.VШ.1766 г.) во время крестного хода, шагая рядом с ним от Казанского собора до Александро-Невской Лавры и начав какой-то разговор, Государыня поразилась его краткими и вескими репликами. Екатерина даже заставила тогдашнего обер-прокурора Мелиссино доложить в Синоде свою похвалу Гавриилу, назвав его "мужем острым и резонабельным." И потом заграницу писала о нем, что он "не противник философии." Особую "резонабельность" в Гаврииле отмечала и своя архиерейская братия. Будущий митрополит Платон выражается о Гаврииле: "он все располагает числом, мерою и весом." Недаром Екатерина при докладах о разных церковных делах спрашивала докладчиков: "а Гавриил как думает?" В своих записках (1773) Екатерина сообщает, что она часто звала к себе Гавриила, чтобы совместно решать церковные дела.

Все указанные лица соответствовали, по замыслу Екатерины, ее смелому предприятию секуляризации. Она желала, чтобы каждый духовный член Комиссии стремился держаться "правил разума, не руководить себя предрассудками, уважать (!) веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела, изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом и извлекать по возможности пользу из всякого положения." Таково наивное обнажение рационалистического утилитаризма. Его, к сожалению, придерживаются и все новейшие отделители церкви от политики.

Светскими членами Комиссии были назначены: предпочитавший всему на свете личный покой гр. Воронцов, гибкий при всех режимах кн. Куракин, безличный С. Гагарин и самый деятельный и честолюбивый Теплов. Отец его, по дворцовому преданию, получил эту фамилию от профессии истопника царских спален. Нелегальная мать дала сыну хорошее образование. Из него вышел способный, услужливый чиновник. При перевороте 28.VI.1762 г., когда Екатерина из Казанского собора прибыла в Новый Дворец, там Теплов составил манифест о ее воцарении. А в Старом Дворце он составил форму отречения от престола Петра III. Теплов смелее вмешивался закулисно в церковные дела, чем обер-прокуроры. Архиеп. Гавриил имея нужду в замещении вакансии придворной С.- Петербургской Сергиевой Пустыни, обращается к государыне. Та пишет: "господин Теплов, поговори с новгородским архиереем (т. е. Дм. Сеченовым), как лучше сделать." Этому Теплову Екатерина и поручила составление записки по вопросу о церковных имуществах. Сама она исповедывала модный взгляд, что "громадные церковные имения появились благодаря фанатизму и суеверию." Теплов в своей записке, меряя русских монахов базилианским уставом, сатирически бичует монахов за бездеятельность и отсылает их к идеалу, начертанному в Дух. Регламенте.

Арсений, как мы видели, уже давно вступил на стезю протеста против неизбежных последствий церковной реформы Петра. И при Елизавете Петровне он уже открыто боролся с Коллегией Экономии. Пафос его питался его личным пристрастием к делам хозяйственным. Инстинкт высоко полезный и благородный. Но как у патр. Никона, так и у Арсения, интерес хозяйственный вносит уродливые черты в их архиерейскую мораль. Тот и другой в азарте борьбы соблазняются прибегать к духовному орудию - анафеме. Помещик Обрезков выиграл в суде тяжбу с Ростовским монастырем. Арсений налагает на него, на его семью и на всех его крепостных людей церковное отлучение: "Обрезковых люди наносят церкви Божией немалую обиду и разорение. Того ради учиненным за своим архиерейским подписанием повелел: показанного майора Обрезкова Матвея и сына его - отлучить. Женам и домашним их того Пазушинского приходу, дворовым их людям и крестьянам и домашним же их всем объявить Божие и его архипастырское неблагословение и от входа церковного их всех отлучить, и как в церкви Божии входить, так и до исповеди и причастия св. Таин не допускать и в домы их не входить никому ни с какими требами ."

В другой "промемории" в Коллегию Экономии по поводу присылки на кормление отставного солдата в Ростовский Авраамиев монастырь Арсений пишет, почему не спросили предварительно: "есть ли в епаршеских монастырях порожние порции, а посылают солдат в монастыри так, нахально... В этом неусыпное желание Коллегии Экономии все монашество истребить и искоренить и церкви разорить." Чтобы решиться на такие "наглые и нахальные нападения на святые дома" надо презреть правду. "У кого удобнее из порций убавить и дать солдату: у бедного ли монаха или у коллежского члена, которому и сверх жалованья из монастырей везут немало?"

Если покойный имп. Петр III и начал подобное дело, то в указе ныне царствующей императрицы эта мера осуждена. И это нормально, ибо даже ханы татарские утвердили церковное землевладение.

Б) Арсений видит кричащее противоречие, при отнятии церковных земель у архиереев, в требовании, чтобы они создавали целую лестницу школ от низших до высших. И тут он договаривается до отбрасывания школьного просвещения целиком на плечи государства. "Наш архиерейский долг, как и у апостолов - шедше научите.".. "А чтобы Академии заводить, того нигде не обретаем .".. "Нужны суть воистину школы и академии, но надлежащим порядком, как издревле бывало в Греции, а теперь на Западе, сиречь по местам знатным, в царствующих градах, на коште государевом... как то и Дух. Регламент, ежели его внятно в тонкость прочесть, повелевает, академиям и семинариям быть при Синоде на государственном коште...

А при архиереях быть школам нужно для священнических детей к произведению в священство, дабы могли исправно читать и разуметь, что читают. И таковые школы при архиереях не иные нужны токмо русские, понеже в церквах у нас не по-латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется... но по-русски."

Lе stуlе с'еst l'hоmmе. В этой записке отразился весь прямой, бесхитростный нрав митр. Арсения. Окружавшие его архиерейские чиновники трезвым будничным умом поняли, что такой откровенный стиль уместен в разговоре или переписке с друзьями, а никак не в высоко-официальном документе. Они прямо испугались за свою судьбу, как слуги такого "бунтующего владыки." Они in соrроrе сделали ему отрезвляющее представление, что на "Именные Указы представлений чинить не следует, что с приказным порядком это не сходственно." Арсений заявил: "не ваше это дело, надлежит оному быть непременно." Произошел домашний бюрократический бунт. Секретарь Консистории Ив. Волков не скрепил своей подписью подлинник "Донесения." Не занумеровал его и не занес в книгу "исходящих" бумаг. Донесение пошло в Синод прямо от имени митрополита.

Смело принявший секуляризацию Синод, фатально должен был осудить и убрать с места непримиримого оппозиционера. Конечно, епископская братия понимала в духе мрачного ХVІII века, что и государственная власть принудит непокорного к молчанию. Недавняя судьба архиеп. Феофилакта Лопатанского не могла не омрачать совести судящих членов Синода. Тем не менее, осуждение диктовалось необходимостью. И сверх того, до членов Синода не могло не доходить из придворных сфер осведомление об исключительно пылком негодовании Екатерины II.

Синод постановил, "что все что ни есть" в этом деле, следует в оскорбление Ее Имп. Величества, за что он (Арсений) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Импер. Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на Высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императ. Величества бесприкладную милость."

Простодушно Арсений надеялся и на заступничество потерявших прежний вес друзей. Прот. Ф. Дубянский уже не пользовался прежним весом у Екатерины. Она не любила его. А за ней и синодские архиереи отвернулись от него, платя этим за прежнее его временщичество при Елизавете. По прежней дружбе с Арсением, гр. Бестужев-Рюмин попытался написать Екатерине очень сдержанное письмо, но получил от нее резкий выговор: "я чаю ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя Величества, как ныне за арестованного всем Синодом Митр. Ростовского. И не знаю, какую я бы причину подала сомневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали (!?). И не знаю, как бы я могла содержать и укрепить тишину и благоденствие народа (- умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны."

Судьями были молодые епископы, частично Арсением же и выдвинутые, пред ним раньше и заискивавшие: Тимофей (Щербацкий) Московский, Амвросий (Зертис-Каменский) Крутицкий, Гедеон (Криновский) Псковский, Дмитрий (Сеченов) Новгородский, Гавриил (Петров) СПБ-ий, Афанасий Тверской.

"Митр. Арсений, в противность божеским и человеческим законам, учинил против состоявшихся в 1762 и 1763 годах постановлений о церковных имениях такие возражения, которые оскорбительны для Императорского Величества. В них он допустил превратные от себя толкования Св. Писания. Нельзя его простить, хотя бы он писал так и по ревности к закону Божию, ибо не только на указы, но и на распоряжения своего ведомства запрещено чинить язвительные представления и возражения. Он писал против Духовной Комиссии и добивался успеха коварными приемами, отправив к двум знатным персонам письма о сем. Поэтому, согласно указу о нем от 1743 года, "архиерейства и клобука его лишить и сослать в отдаленный монастырь под крепкое смотрение и ни бумаги ни чернил не давать там."

Синод назначил местом ссылки Ферапонтов монастырь, где был заключен и патр. Никон. Для необходимых объяснений пред общественным мнением опубликовано специальное оповещение от Синода: "Бывший митр. Ростовский Арсений, превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения, безрассудную дерзость имел учинить о том Св. Пр. Синоду некоторые письменные в крайне укорительных и злословных выражениях представления, пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому Духовному Собранию (воскрешено покойное Феофановское имя Синода!), в котором Ее Император. Величество президентом быть изволит.

Гедеону (Криновскому) Псковскому Арсений сказал: "а ты не увидишь своей епархии." И молодой Гедеон (всего 36 лет) скоропостижно скончался по дороге, не доехав до Пскова. Земляка своего Амвросия (Зертис-Каменского), нередко гостившего у Арсения в Ростове, последний горько упрекнул: "ты же ядый хлеб со мной, возвеличил на мя запинание. И яко вол ножом зарезан будешь." Это и случилось в Москве при холерном бунте в 1771 г. Слабый и старый Тимофей (Щербацкий) Московский неудержимо плакал при этом.

Екатерина, удовлетворенная своей "победой" над идейным врагом, не без торжества писала Вольтеру, кокетничая своим "демократизмом и антиклерикализмом": "люди, подвластные церкви, страдая от жестоких нередко притеснений, к которым еще более способствовали частые перемещения их духовных особ, возмутились в конце царствования Елизаветы Петровны и, при моем вступлении на престол, их было более ста тысяч под ружьем. Вот почему я в 1762 году выполнила план совершенно изменить управление имениями духовенства и определить доходы лиц этого сословия. Арсений, епископ Ростовский, воспротивился тому, подстрекаемый некоторыми из своих собратий, которые заблагорассудили скрыть свои имена. Он отправил две записки, в которых старался провести нелепое начало двоевластия (разумеется, православная и византийская и древнерусская "симфония," сломанная Петром I). Он сделал уже эту попытку при императрице Елизавете. Тогда удовольствовались тем, что приказали ему молчать; но когда его дерзость еще усилилась, то он был судим митрополитом новгородским и всем синодом осужден, как фанатик, виновный в замысле противном, как православной вере, так и верховной власти, лишен сана и священства и предан в руки светского начальства. Я простила его и удовольствовалась тем, что перевела его в монашеское звание."

Наивный Арсений и в ссылке продолжал думать, что Государыня не ожесточилась бы так, если бы ей дали самой и полностью прочитать текст его аргументации в "донесении." Арсений не понимал исторического перелома в воззрениях иерархии. Ему казался единственным виновником "сдачи позиций" - Димитрий (Сеченов). Правда, и в письме к Вольтеру, Екатерина противопоставляла Арсению именно Димитрия Сеченова. Но кроме идейной моды своего времени Екатерина увлекалась секуляризацией потому еще, что она мечтала доходами от нее решить часть крестьянского аграрного вопроса, превратив вырванных из рук иерархии крестьян в свободных мелких собственников. В своем идеалистическом "Наказе" она писала: "не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственного." Мысль глубокая и здравая, прозревающая ложь двух кажущихся полярностей: и рабовладения и социализма. Увы, правительственная машина смела с своего пути эти либеральные мечты молодой интеллигентки - Екатерины. Но нельзя отказать им ни в благородстве, ни в своевременности. Неутоленная жажда крепостничества в служилом классе еще рвалась к своему максимуму и сумела его вызвать в виде двух крупнейших достижений: а) в даровании так наз. "вольности дворянства," и б) во введении в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права. Недобрая память об Екатерине закреплена известной народной песней: "Катэрына - вража маты, що ты наробыла. Стэп широкий, край веселый та и занапостыла!"

В этот подготовительный к секуляризации момент Екатерина была идеологически взвинчена до экзальтации, воображая себя совершающей небывало великую и славную освободительную реформу и смиряющей гордыню и неправду русских иерархов, перекрашенных ее воображением в образ корыстолюбивых "жрецов-эксплуататоров" народа. Сохранилась отражающая эту фанатическую воинственность Екатерины - как искренней ученицы энциклопедистов - против российских иерархов заготовленная ею речь пред членами Синода. Речь напечатана в "Чтен. Общ. Ист. и Древ. Рос." 1862 г. кн. II. Речь эта не понадобилась. Арсений был сослан. Иерархия молча склонилась пред волей власти. Но речь осталась драгоценным звуковым фильмом, точно записавшим всю "музыку сердца" Екатерины. Вот она, молодая, вольтерьянка, пред чуждыми ей внутренне вождями и спутниками 1.000-летней многострадальной истории своего народа:

"Но каким образом может происходить то, что вы не поражены огромностью тех богатств, которыми вы владеете и которые делают вас настолько могущественными, что вы должны бы почувствовать, что ваше такое положение совершенно противно духу вашего призвания. Разве вы не наследники апостолов, которым Бог заповедовал проповедовать презрение к богатствам и которые могли бы быть только бедняками; царство их было не от мира сего; вы соглашаетесь со мной? Разве не правда то, что я решилась возвестить вам? Как же можете вы (пользоваться богатствами), не противореча своему положению, которое должно быть неразлучно с христианской бедностью? Как смеете вы без угрызения совести пользоваться такими имуществами и поместьями, которые дают вам могущество, как царям? Ах! Разве вы не имеете под своею властью рабов больше, чем некоторые европейские государи имеют подданных? Вы слишком просвещенны, чтобы не понимать, что все эти имущества производят так много злоупотреблений во владениях государства, что вы не можете их сохранить за собою, не будучи несправедливыми по отношению к самому государству; а вы должны сознавать, что вам менее, чем кому-либо другому, позволено быть несправедливыми и если вы несправедливы, то вы тем более виновны в этом, что лучше других знаете свои обязанности. И если я должна рассчитывать на вашу верность, преданность, то я должна также льстить себя надеждой, что найду в вас особенно преданных моей короне верных подданных. Если это так - то не умедлите же возвратить моей короне то, что вы похитили у нее незаметно - постепенно."

Проф. Бильбасов в своей "Истории Екатерины II" (т. II, с. 247) замечает: "Никогда, ни прежде, ни после, Синод не слышал ничего подобного. В этой речи, блистательной по смелости замысла и эффектной по резкости выражения, вылилась вся Екатерина с ее дерзкою уверенностью в безнаказанности и с редкой, выдающейся откровенностью. Архиереи - не служители алтаря, не духовные сановники, но государственные особы, вернейшие подданные: для них власть монархов должна быть выше всего. Помня свой поступок с Арсением, члены Синода должны были покорно выслушать императорскую речь, полную изысканной укоризны и нескрываемого презрения к ним. Они, как рабы, предали Арсения светской власти; теперь светская власть поработила их."

В доносе к генерал-прокурору на архим. Феофилакта Новоторжского Борисоглебского монастыря сообщалось, как этот архимандрит рассказывал об явлении во сне одному диакону св. Димитрия, и новоявленный святой сказал ему: "Знаешь ли ты, что у нас есть угодник несравненно больший, чем я, и в живых, на земле - это преосв. митр. Арсений."

Казначей Угличского Покровского монастыря Иларион донес на своего архим. Геннадия (ученика Арсения), что в церкви у них читали молитвы об умирении церкви, а в навечерие Богоявления пропускали молитвы за царствующий дом. Геннадий с некоторыми монахами лишен сана, и они сосланы в Соловки.

Сообщили новость: государыня заявила Сенату, что она выходит замуж за Орлова. Арсений воздыхал: "лучше бы за Ивана Антоновича." Когда в 1764 г. пришли вести о попытке Мировича освободить Ивана V Антоновича, при чем неразумные офицеры убили его, Арсений воскликнул: "Как же дерзнули караульные поднять руку на Ивана Антоновича и царскую кровь пролить?" И после "дипломатического" манифеста Екатерины о кончине Ив. Антоновича, Арсений не перестал повторять: "неповинно он смерть получил." В Холмогорах, по близости были в ссылке еще два сына герцога Брауншвейгского - Петр и Павел. Арсений высказывал большую заинтересованность судьбой этих братьев, говоря, что они царского колена и, если наследник Павел Петрович (по слухам больной "золотухой") умрет, то никому иному "не быть царем как им." Алексеевский, возглавлявший караул, рассказывал: "читал нам житие Кирилла Новоезерского и в нем пророчество о воцарении в России юношей, через которых вся вселенная поклонится Господу Богу. Арсений высказывался, что вероятно пророчество это сбывается. Завязывалась война с Турцией, и Арсений гадал, что вот Екатерина II возьмет Константинополь. Арсений вспоминал рассказы своего деда, бывшего в плену у турок и слышавшего от самих турок, что их власть над КПлем продлится только 300 лет. И вот срок истек, и надо ждать воцарения юношей." Архим. Антоний размечтался: "Арсений опять будет архиереем, деревни монастырям возвратят и Арсений не забудет Антония. И солдат Сила Ухов мечтал: "как де Арсения-батюшку освободят, то я проситься стану, и он возьмет меня с собой." Арсения полюбили. Сами собой создались послабления в карауле. Архимандрит проделал для Арсения прямой ход из подвала в алтарь. Арсений в церкви читал по книге поучения и говорил проповеди. Пред ним иеромонахи стояли в облачениях, как пред архимандритом, целовали ему руку; в каземате Арсения, с попущения чтившего его Алексеевского, происходили своего рода литературные вечера. Арсений читал присланные ему книги: Арндта "Об истинном христианстве" (книга, любимая свят. Тихоном Задонским) и Барония "Летописи Церковные." "Вот как прежде нашу братию - архиереев почитали цари," - замечал Алексеевскому Арсений, - "во всем спрашивали, благословения требовали. И наша братия смело их в духовных делах изобличала. А я, как послал правильное доношение, то за мою правду и в ссылку меня сослали." Читая житие Иоанна Златоуста, Арсений "повествовал о страданиях его от царицы." "И ты страждешь, как Златоуст," заметил Алексеевский.

2) Лжепророчеством о двух юношах "старался поколебать должную верность к своей самодержице." Слова Арсения о болезни наследника - "которого все и в Петербурге и в Москве видят в здравии, - не из других побуждений сказаны, как по единой ненависти и адской злобе, заключающейся всегда в его, Арсения, злодейском сердце, каковыми разглашениями старался возбудить в суеверных сердцах желание к новому правлению..." "Оный же Арсений имея на сердце собственное и ненасытное от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа (т. е. народа), учреждение ограблением, при чем пастырей своих называл предателями, також и что будет Содом и Гоморра..., каковые рассеивания открывают его злостное намерение, чтобы внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии." к этим словам Екатерина приписала: "сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыне читать молитвы о гонении на Церковь для того (т. е. потому), что не монахи управляют деревнями монастырскими, но коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советовал из злобы читать молитвы о гонении Церкви." "Равнял себя в претерпении Златоусту, стараясь возбудить ропот и неудовольствие на правительство, в коварных затеях не разбирал способов: ибо и лжи клеветы и пророчества и молитвы и слова Божии он не усовестился употреблять всуе."

Масон начала ХIХ в. Ив. Вл. Лопухин, восхваляя Екатерину II за гуманность, однако оговаривается, что "из дела Арсения видно, до чего и Великая Екатерина могла быть на гнев подвигнута."

Сверх этого, чтобы довести живого, дали баранью шубу, две пары теплых чулок и шапку. И немедленно повезли арестанта "инкогнито." На пятые сутки привезли в Вологду. Толузаков сдал здесь "безымянного арестанта," как вещь, под расписку капитану Нолькену, человеку немецкого языка, который в тот же день повез его, без остановок, минуя Петербург, прямо в Ревель. Этот потаенный провоз оставил свой след в рассказах среди духовенства о ряде видений. При проезде через Ростов - кафедральный город Арсения - слышали ночной звон колоколов, в церкви видели свет и Арсения, благословляющего народ. В Ревеле поместили арестанта на горке, окруженной стенами с башнями, в так наз. Вышгороде, в башенной камере 10 футов длины и 7 футов ширины, размер почти могилы. После 12-дневного безостановочного пробега 2.000 верст арестант был разбит, и его полуживого внесли в каземат и бросили одного до следующего дня. Полумертвым он оставался и на другой день. Обер-комендант фон Тизенгаузен позвал доктора, и тот подлечил замученного старика. Арсений не знал, где он теперь находится. Инструкция коменданту требовала, чтобы с арестантом не допускалось никаких сношений извне, "чтобы этот великий лицемер не привел и других к несчастью." Если он станет что-нибудь разглашать - не верить, и если не замолчит, тут же в каземате вставить ему в рот пыточный кляп. Особенно опасалась Екатерина II сношений духовенства с Арсением. Поэтому она сама приписала к инструкции коменданту: "Попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому."

Поначалу, общее содержание арестанта предписано было сносное: чтобы он "был сыт и одет," пища - "какую сам запросит," а "для ночного времени покупать ему свечи." Спустя неделю (15.1.1768 г.) Екатерина II просит коменданта уведомить ее, довольно ли на содержание арестанта 10-ти коп. в день, "дабы я могла прибавить, ибо мое намерение есть, чтоб он нужду не терпел." Разрешается давать книги. "Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества (!?). А в болезнях его велите лечить и предпишите тем, кои около его, чтобы с ним без грубости обходились." Этими показными милостями Екатерина II маскировала свою "накаленность" против Арсения. По еженедельным рапортам в Петербург, которые Екатерина II, конечно, читала, выходило, что арестант ведет себя безупречно тихо. Проходили год за годом. Насколько Екатерина II зорко следила за Арсением, видно из ее письма к кн. Вяземскому (в 1771 г.) при назначении нового коменданта: "Как генерал-поручик фон-Бенкендорф ныне об.-комендант в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралиом имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел, а то боюсь, чтоб не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои, какие ни на есть, штуки и чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам оттого не выливались лишние хлопоты." Стоило только пристрастной Екатерине обнаружить свой болезненный интерес к арестанту, как угодливые и чужие сердцем к русскому монаху лютеране устроили сыск, и новое третье по счету дело об Арсении. Оно поручено было начальнику Тайной Канцелярии при Екатерине II - Шешковскому. Позднее, уже в 1814 г. Булгаков в письме объясняет дело наговором старого врага Нарышкина, будто Арсений задумал новую "пакость" - убежать на купеческом судне в Англию. Другие тогда же объясняли раздувание "дела" усилением волны слухов в народе о святости и чудесах узника. Екатерина II дала веру выдумщикам и собственноручно написала коменданту: "У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтобы не улетела. Надеюсь не подведешь себя под большой ответ... Народ его очень почитает исстари и привык (!) его считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер."

Лакеи верховной власти постарались бесчеловечно заморить мнимого государственного злоумышленника. Позднее, в 1852 г. митр. Евгению (Болховитинову) чиновник Ревельской Казенной Палаты рассказывал со слов своего отца. С этого времени (1771 г.) Арсений был фактически уже заживо погребен. Его безвыходно затворили. Арсений заложен был кирпичами, оставалось только окошечко, в которое ему подавалась пища. Даже и в пище начали отказывать ему, не только в одежде. Ив. Вл. Лопухину старые солдаты рассказывали, что Арсений сквозь разбитые стекла своих двух окон и сквозь железные решетки с криком умолял прохожих не дать ему умереть от голода и холода. Немецкое и эстонское население было к этому безучастно, но русские откликнулись. Устроили корзину на веревке. Туда клали хлеб, а иногда и одежду, белье, даже дрова и воду. В отличие от своего бесчеловечного начальства даже инородческая стража, после строгого осмотра этих подаяний, позволяла поднимать их к окошку. Чуя свой конец, Арсений просил священника с св. Дарами. Священника дали после подписи такого обязательства: "Обязуюсь, что я об имени и состоянии его спрашивать не буду и никому об нем отнюдь объявлять не имею - не только в разговорах, ниже догадками или минами какими и совсем учинить себя об нем незнающим повинен до конца жизни моей. А только едино имею исправить, что по духовности потребно, как от команды мне приказано." Через два дня, страдалец отдал Богу душу и в тот же (28.II.1772 г.) день вечером похоронен при маленькой деревянной Никольской церкви у ее северной стены. При перестройке церкви в 1821 г. могила вошла в границы храма и оказалась под солеей около царских врат. Официальное секретничанье не могло победить народной молвы. И власти это хорошо знали. Народ говорил, что когда открыли законопаченную дверь и впустили священника, то он выбежал оттуда, увидев пред собой архиерея в облачении и потом снова введен был туда рукой офицера. На стене каземата осталась надпись, выцарапанная гвоздем: "Благо яко смирил мя еси." Другие читали: "Благословен смиривый мя." В "Обзоре Духовной Литературы" архиеп. Филарета значится, что надпись сделана углем. Это неточно, ибо еще в конце ХIХ в. ревельцы ее читали в башне Diсkе Маrgеritа на стене каземата около вбитого железного кольца. Перед войной 1914 г. это помещение было переделано уже как часть казармы с заново заштукатуренными стенами.

Канючкевич Петр по рождению (в 1705 г.) был мещанин галичского города Самбора. Это была Польша. Но как русский и православный, он учился в Киевской Академии. По окончании Академии, 28 лет принял пострижение в монашество и священный сан (1734 г.). Стал учителем риторики и поэзии, т. е. стихосложения. В 1740-41 гг. он сопровождал архим. Киевской Лавры Тимофея (Щербацкого) в длительном путешествии в СПБ. Павла заметили, оценили и вызвали на должность проповедника Москов. Академии, помещавшейся тогда в Заиконоспасском монастыре. В 1743 г. Новгородский архиеп. Амвросий (Юшкевич), учитель Павла по Киевской Академии, пригласил его к себе и сделал архимандритом первого по чести и богатству Юрьева монастыря. На этом видном посту Павел оставался целых 14 лет, освоившись основательно с великорусскими нравами и церковным бытом. Отсюда Павла назначили в 1758 г. митрополитом в Тобольск. В далеком новом крае строгий к себе и к другим митр. Павел был активистом по всем частям епархиального руководства. 1) Его первым предприятием было создание богословской школы. Уже бывшую здесь начальную семинарийку он поднял до философского и богословского классов. Чрезвычайно трудно было стянуть сюда из Киевской Академии кое-каких школьных учителей. 2) Обстановка диктовала здесь местные миссионерские задачи. Особенно трудно было "усмирять" по-сибирски вольно живших здесь старообрядцев и сектантов. Строились новые церкви, конечно, в большинстве только деревянные. Продолжалось и тихое дело крещения инородцев-язычников. 3) Но всего труднее было дело управления сибирской вольницей в духовенстве. Здесь не было крепостного права. Слагалась лишь полукабальная зависимость некоторой части переселяемых из внутренней России рабочих рук при государственной и частной горной и заводской промышленности. Эта категория рабочих непрерывной чередой посылала своих ходоков в Петербург с жалобами на местное начальство. Обивая пороги учреждений и начальств, ходоки чернили своих неугодных им администраторов, в частности, и архиереев. И разные учреждения и разные лица на верхах невольно внимали доносам и строго судили, осуждали и смещали начальников. Из текста запросов, предъявленных Синодом по настояниям вольнодумного обер-прокурора Мелиссино и ответов на них митр. Павла, явны преувеличения и прямо клеветы жалобщиков (Пр. Ф. Титов lib. сit. 122-125). И Мелиссино и императрица были готовы верить всяким обвинениям на митр. Павла, как земляка митр. Арсения, и в частности, естественно подозревали в нем и врага секуляризации. Но эти подозрения ничем фактически не оправдываются. Екатерина, "изводя" м. Арсения, с самого начала своего царствования зорко следила за личностью м. Павла. Есть собственноручная записка императрицы обер-прокурору Козловскому об административных жестокостях Павла. Екатерина II с любопытством читала отзыв о м. Павле ученого астронома, аббата Шаппа, побывавшего в Тобольске для ученых наблюдений. Последнему понравился латинского образца фанатизм Павла. Шапп пишет, что Павел "мог бы служить образцом для всего христианского духовенства." Читая эти строки Шаппа уже в 1768 г., Екатерина II с раздражением замечает: "Вот прекрасный образец, предлагаемый аббатом для подражания: - невежда и фанатик! Этот прелат кроме того был горд и мстителен. Пороки, за которые он должен был недавно оставить свою епархию." Екатерина следила не за одним Павлом. Она вела разведку и о других архиереях, недружелюбно встретивших секуляризацию. В одном письме говорит о них, что они "не почли за нужное объявить себя." Мелиссино знал о подозрениях Екатерины и усердствовал в контроле над епархиальной работой митр. Павла. А Павел, пораженный "ушкуйническими" нравами сибирского духовенства, думал смирить сибиряков незнакомой им дисциплиной и старомодными крепостническими работами в архиерейском хозяйстве. Обе стороны, как в неудачном браке, "не сошлись характерами." Даже позднейший сибиряк-историк прот. А. Сулоцкий ("Тобольские и Томские архипастыри." Омск 1881 г.) о святителе Павле пишет: "11.I.1768 г. был по крутости и строптивости характера и странности иных действий уволен на покой в Киево-Печерскую Лавру." В случае с м. Павлом ясно теперь для нас, но далеко неясно было современникам, вскрывалась устаревшая дефективность искусственно введенной Петром Великим диктатуры южно-руссов в управлении церковном. Чужаки-киевляне не поняли творческого преображения всей русской культуры и быта государства и церкви в новом петербургском периоде России. Они естественно, исполнив свою историческую роль, должны были уступить место великороссам. Последние инстинктивно чутко покорялись ломке всего быта. Южно-руссы не могли этого понять. На придирчивые требования обер-прокурора, почему Павел "не рапортует" о делах, он искренно не понимает такой формальной требовательности: он отвечает, что не рапортовал "не из какого моего к команде презрения, чего и в уме моем не имею, да и помыслить грешно..." Не догадывался Павел, что все в России глубоко и существенно изменилось, и он со всем своим киевским воспитанием стал лишней окаменелостью безвозвратного прошлого. На основании скопившихся жалоб на митр. Павла, Мелиссино 23.V. 1767 г. внес в синод предложение: "По производимым в Св. Синоде делам оказалось, что преосвященный Павел митрополит Тобольский... поступает с неумеренною строгостью... много же неволею в монашество постригает и через побои жестоко наказывает... И на посланные Св. Синодом указы... неясно и нескоро, а при том и непорядочно ответствует... чтоб велено было: или оного преосвященного из той епархии перевести в другую, ближайшую к Москве епархию, или о происходящих на него просьбах учредить нарочитую комиссию." Синод не выразил готовности торопиться. Мелиссино нажал высокую кнопку. И 21.VI.1767 г. через м. Дмитрия (Сеченова) Синоду передано Высочайшее повеление: "преосвященному Павлу, митрополиту Тобольскому быть в Москву." Павел не спешил. Мелиссино грозил через губернатора насильственной высылкой. Павел уже был в дороге, но заболел в Екатеринбурге и пролежал более месяца. Наконец, прибыл 2.IV.1768 г. в Москву. Здесь по уговору друзей он написал прошение об увольнении его на покой в Киево-Печ. Лавру. И для членов Синода это было желательным концом дела. Но Мелиссино настоял, чтобы Высочайший доклад об отпуске на покой митр. Павла сделан был с перечислением всех обвинительных пунктов, предъявленных обер-прокурором к митрополиту Тобольскому. Но императрица, может быть, по совету того же м. Дмитрия (Сеченова), минуя ворох мелочных обвинений, просто утвердила отпуск на покой, правда, без пенсии и без прогонных денег. Но м. Павлу было выдано кое-что в счет его архиерейского жалованья, еще не полученного за последние месяцы. На эти гроши м. Павел и добрался до родной лавры. Тут его скромно, но дружески устроил архимандрит Зосима. Павел тут целиком отдался молитвенной, постнической и благотворительной подготовке к своей мирной христианской кончине, окруженный все возраставшим почитанием верующего народа.

В момент смерти м. Павла, 4.ΧΙ.1770 г., Киевская митрополичья кафедра вдовствовала. Архим. Зосима желал нормального парадного погребения собором архиереев. А таковых под рукой не было. Зосима послал в Синод запрос, чтобы ему прислали инструкцию о погребении. Запрос пропал на почте. В лавре напрасно ждали ответа и не хоронили. Одновременно с официальным запросом, архим. Зосима послал запрос частный к члену Синода, архиеп. СПБ-му Гавриилу (Петрову). Тот, видя, что обещанная официальная бумага от Лавры в Синод не поступает, сам написал частное письмо Зосиме, советуя совершить погребение без предположенного парада, каковое и состоялось 19 декабря 1770 г. Прошло уже полтора месяца со дня кончины м. Павла, а тело его при закрытии гроба оказалось неразложившимся, что, конечно, стало дополнительным основанием для народного почитания покойного, как святого. Непрерывный ряд чудесных исцелений по молитвам к нему идет с той поры и до попытки перенесения гроба в 1832 г. и после того и переходит в ХХ век. (См. Прот. Ф. Титов).

По окончании акта секуляризации и по "сочинении новых штатов" синодального управления в 1763 г., Синод обратился с предложением к государыне заполнить его состав старыми и новыми лицами, не могущими возбудить на верхах теперь уже никаких мнимых опасений. Подписали это представление наличные члены Синода: Димитрий, митр. Новгородский, Гавриил, архиеп. СПБ, Лаврентий, архим. Троице-Серг. Лавры и Симон, архим. Кирилловский. Числились еще членами Синода, жившие в своих епархиях: Афанасий еп. Ростовский, Палладий еп. Рязанский и Порфирий Коломенский. Утверждая этот состав, Екатерина приказала относительно присутствующих уже в Синоде членов: "оным быть в присутствии беспременно." А об остальных приписала: "через два года, сменяясь, присутствовать по одному."

Секуляризация прошла при обер-прокуратуре А. С. Козловского, человека незаметного. А Екатерина все еще была во взвинченном настроении, воображая себя ведущей героическую борьбу с церковными "реакционерами." За кулисами правительства было решено, что в такой исторический момент "оком государевым" должен быть не безразличный чиновник, а носитель самоновейшей, антиклерикальной, просветительской идеологии, какового обрели в лице бывшего директора Московского Университета, Ивана Ивановича Мелиссино. Он и был назначен обер-прокурором 10.VI.1765 г. Екатерина при этом решила для закрепления государственного влияния над Синодом подумать о систематической подготовке кандидатов на этот по существу министерский пост. И в этих видах, через два месяца назначила на обер-прокурорский стол особого чиновника, камер-юнкера Григория Александровича Потемкина, ставшего фаворитом императрицы, будущего светлейшего князя Таврического. Это назначение можно считать первым опытом создания будущей должности товарища обер-прокурора. Потемкину предписано постоянное присутствие за обер-прокурорским столом, изучение разбираемого дела и активное участие в составлении Синодом резолюций. Потемкину поручено, при отсутствии и болезни обер-прокурора, являться к государыне с очередными докладами по делам, записывать ее указания и докладывать их Синоду. Таким образом, Екатерина в этих назначениях Мелиссино и Потемкина мыслила себя не только продолжательницей, но и углубительницей Петровского взятия под контроль всего административного аппарата церкви. Как тогда Петр Великий взял под контроль восстановленного им Монастырского Приказа всю экономику церковных земель, так и теперь Екатерина II, окончательно отобрав эти земли, переводила контроль государственной власти с экономики целиком на самую церковную администрацию, уже в ее собственной церковной сфере. Екатерину занимала теперь преимущественно другая забота той же Петровской политики: обуздание мнимо-реакционной тенденции духовенства и направление школьно-просветительной энергии последнего на содействие общему просвещению, с оттенком государственного утилитаризма. Крайние секуляризаторы и обуздатели "религиозного мракобесия" типа Мелиссино, как раз теперь нужны были Екатерине, как углубительнице Петровских реформ.

Мелиссино счел одной из задач своей деятельности: - провести временно отложенную секуляризацию церковных имуществ и в Малой России. Там церковные имущества выросли на несколько иных бытовых и юридических основаниях. В 1766 году Мелиссино вошел в Синод с предложением: "Ее Импер. Величество избавила духовенство от мирской суеты и от того "зазрения," в каком оно находилось, поставленное в необходимость заботиться о мирских делах... Святейший Синод уже на опыте убедился в блаженстве своем под державою православной монархини. Теперь Мелиссино предлагает Синоду: "за долг звания своего принять и просить Е. И. В., чтобы она ту же матернюю свою щедроту излила и на духовный, в Малороссии живущий чин." Дело началось, но проведение его закончилось в 1786 г., и тогда только была, наконец, закрыта устаревшая Коллегия Экономии. После центральной Малороссии та же реформа проведена была во вторую очередь в 1788 г. и в так называемой Слободской Украине: область Курской, Екатеринославской, Харьковской и Воронежской губерний. При Екатерине II и в течение всего ХIХ века та же реформа без всяких трудностей проводилась ради единства государственной системы и в присоединяемых к России от Польши краях на юго-западе и в Закавказье на юго-востоке. Но здесь и там, по политическим соображениям, государственное вознаграждение в различных формах за отобранные земли было более щедрым, чем в многострадальной центральной России.

Хотя Мелиссино и был поставлен для проведения своего рода радикальных реформ, но Екатерина не ограничила прав Синода на непосредственные сношения его с верховной властью. Еще в начале 1763 г., до назначения Мелиссино, Екатерина дала такой указ о порядке сношений Синода с нею: "Указы наши словесные принимать повелеваем: 1) от членов Св. Синода, 2) от ген. прокурора и 3) об. прокурора синодского; 4) от дежурных ген. адъютантов и 5) от правящего нашим Кабинетом." Так и было в действительности. Синод нередко делал свои доклады императрице непосредственно. Это открывало возможность Синоду бороться с предложениями обер-прокурора в случае, когда они не были просто передачей прямых приказов Верховной власти. Так обстояло дело и со внесенными Мелиссино в Св. Синод его знаменитыми "пунктами." Мелиссино предложил Синоду свои пункты, как проект наказа, который Синод должен был дать своему депутату в знаменитой Комиссии 1767 г. для проекта Нового Уложения. В состав Комиссии приглашались представители и сословий и профессий. Однако, ни духовенство, ни крестьянство, как сословия, не удостоились от либеральной Екатерины приглашения в это представительное собрание. Допущен был в него и от церкви и от духовенства только единственный депутат от правящего Синода наряду с депутатами других государственных учреждений. Это очень характерно для взглядов Екатерины в духе Петра на церковь, как на один из винтиков государственной машины. И для гарантии от всяких неожиданностей, таким депутатом от высшего управления церковью и был назначен строго проверенный митр. Димитрий Сеченов. Мелиссино вошел в Синод с предложением поспешить с составлением Наказа синодскому депутату. Для ускорения дела Мелиссино представил свой проект, но с оговоркой, что члены Синода обязаны (!), в случае отвержения того или другого пункта, представить ему надлежащее объяснение, по каким уважительным причинам они не принимают того или иного пункта. Пункты сформулированы в форме вопросов, но с мотивами и с ясной подсказкой желательных ответов. Вот эти, сами за себя говорящие пункты.

5) Очистить церковь от суеверий и "притворных" чудес и суеверий касательно мощей и икон. А для разбора этого дела составить особую комиссию "из разных не ослепленных предрассудками особ."

На место Мелиссино был назначен бригадир П. П. Чебышев, который резкостью своего вольномыслия даже превосходил Мелиссино. Про него известно, что он не стеснялся открыто, при толпе народа, разговаривая с кем-то, афишировать свой атеизм: "да никакого Бога нет!" - выкрикивал Чебышев. По воспоминаниям архиерейской среды он был столь злобен и груб, что когда члены Синода не соглашались с его мнением и особенно когда они уже подписывали свое решение, расходившееся с его мнением, то он, разумеется "про себя," но все-таки, чтобы было слышно, провожал каждую подпись члена Синода "гнилым словом." Сам великий Филарет повторяет это, говоря: "Чебышев при несогласии с ним членов Синода бранился гнилыми словами," - отвратительная черта русского офицерства. Чебышев вообще старался при всяком случае "во исполнение законности" нажимать на Синод. Тогда Синод, энергично, отбивался от наседавшего на него обер-прокурора. Вот одна из иллюстраций. В 1771 г. дьячок донес на епископа Севского (будущая Орловская епархия) Кирилла (Флоринского), ученого питомца Киевской Академии. Дьячок обличал его во взяточничестве и в позволении брать взятки и своим служащим. Для собирания этих налогов, вывешено было целое расписание, за подписью архиерея и консистории. Синод запросил Кирилла, и тот откровенно и утвердительно отрапортовал Синоду, что после секуляризации и введения в действие ничтожных штатов, архиереи вынуждены были сами изыскивать средства на содержание епархиального управления. Этим и объяснялось открытое расписание налогов на духовенство, при чем превышение их каралось епископской властью. И Кирилл многократно карал своих "консистористов," запрещая им: "никаких лишних и сверх пропорций труда своего, взятков, особливо с вымогательством, не брать." Еп. Кирилл, наблюдая безрезультатность своих запретов консистории, решил произвести реформу: - изъять из консистории ставленнические дела. Он учредил особую "Ставленную Контору" и ей точно определил размеры сборов: 7 руб. за священническое место, 5 руб. за дьяконское и 3 руб. 50 коп. - за посвящение в стихарь. Указано было при этом и назначение сбора этих сумм на определенные части епархиального управления. Кирилл писал в своем объяснении Синоду, что ему "казалось безгрешным" такое установление, т. к. оно "малой ценой освобождало просителей от тяжких, издревле введенных взятков, а наиболее обыкновенных по консистории." Синод, признавая действия еп. Кирилла формально противозаконными, "но уважая откровенное добровольное признание и являющее извинительные мотивы," представил на благовоззрение императрицы снисходительное отношение к Севскому архиерею, что его мера не имела в себе не только никакого корыстного интереса, а наоборот стремилась ограничить консисторское лихоимание. Обер-прокурор Чебышев признал такое решение "незаконным и нимало неприличным" и требовал иного определения "по закону." Не лишено характерности, что в данном случае член Синода, протоиерей гвардии о. Андрей Преображенский отдал свой голос Чебышеву. Синод в составе Гавриила СПБ, Иннокентия Псковского и Платона Тверского постановил, что и после нового внимательного изучения дела он не нашел ничего незаконного в своем определении и потому не изменяет его. На этот раз и протоиерей Преображенский отказался от солидарности с обер-прокурором. Чебышев с своей стороны также сделал представление императрице. Отклика на этот спор не было целый год. Лишь после вторичного доклада Синода Екатерина написала резолюцию, включив данное дело в общий вопрос о ревизии Севского воеводства: "об епископе и о воеводе Севских и прочих - произвести следствие." Не лишена характерности в этом эпизоде попытка члена Синода от белого духовенства отнестись критически к монашеской части Синода. Это симптом, возникшей с эпохи Петра Великого в среде русского духовенства некоей разделительной черты, между его белой и черной половиной. С развитием духовных школ и установлением дипломного богословского ценза, критерий монашеского состояния, взятый отдельно от богословского диплома, потерял свою особую ценность. Возраставшее в своем числе белое духовенство, с богословскими дипломами, начинало более критически относиться к епископам, недостаточно школьно дипломированным. Создались за период времени ХVIIІ-ХIХ и нач. ХХ столетий черты скрытого состязания амбиций черного и белого духовенства, так называемой иронически "классовой борьбы."

Члены Синода не упустили случая отомстить своему пристрастному контролеру "законности." По-видимому, Чебышев довольно свободно обращался с казенными суммами. Доведено было это до сведения Екатерины II. Внезапно была назначена ревизия синодальной кассы. Генерал-прокурор Сената, кн. Вяземский уведомил (7.V.1774 г.) Синод: "Ее Имп. В-во повелела состоящую в Св. Синоде денежную казну вместе с членами Синода освидетельствовать. И, по случаю, что из оной явилось забранным г. об.-прокурором Чебышевым 10.440 руб., то ему в Св. Синоде более не присутствовать." Узнав об этом, Чебышев прислал синодскому об.-секретарю записку, чтобы он, келейным неофициальным путем придя к Чебышеву на дом, принял от него в счет забранной суммы 9.000 руб., возвратив Чебышеву его расписки на эту сумму. Остальные 1.440 руб. обещал вернуть на той же неделе. Так как синодская казна была уже обревизована, то обер-секретарь отказался от предложенной Чебышевым сделки и доложил Синоду об этой записке. Затем ген.-прокурор Сената позволил Чебышеву уплатить остальное с возвращением ему расписок. В течение целого столетия в архиерейской среде предание об этом было живым. И еще Филарет Московский сообщал Сушкову: "когда открылась растрата казенных денег, Чебышев с отчаяния кинулся в воду... да всплыл и, обсушась побрел по членам Синода с повинной."..

Митрополит СПБ Гавриил (Петров) - родом из московского духовенства, окончил старую (Ломоносовскую) академию и был назначен учителем риторики. Он был нрава тихого, молчаливого, воздержного, но не торопился принимать постриг. Ценившие по достоинству сего природно-добродетельного мужа тогдашние синодальные члены - епископы Димитрий (Сеченов) и Гедеон (Криновский), сами любившие блеск и богатство, торопили Гавриила постричься и ускоряли его карьеру. Добродетельный муж ускоренно продвигался, скромно и упорно работая на всех постах. В 1761 г. он был уже ректором Московской Академии, в 1763 - епископом Тверским, в 1770 г. митрополитом, первенствующим членом Синода, Но, сверх подвига труда административного, митр. Гавриил вошел в историю как творческая личность в великом и славном деле возрождения русского монашества.

Внешняя и внутренняя сила, традиционного народного русского монашества, подорвана была порождением старообрядчества. Туда ушли, может быть, самые пламенные религиозные души народные. На подмогу этому умалению интенсивному подошло умаление экстенсивное. Петровские реформы сократили и стеснили во всех смыслах монашество, как состояние утилитарно бесполезное. И вот от этого сжатия и давления и началось инстинктивное самоутверждение монашества, его внутреннее усиление, а затем идейное и всяческое возрождение. Внешний мир этого не замечал. А среда наследственного духовенства это знала и выделяла из себя и монашествующих и епископов - ревнителей. Таким был митр. Гавриил (Петров). А долговременным его помощником в этом деле был его келейник, простец Феофан, имевший опыт жизни во многих пустынях, учившийся у многих старцев. Этих старцев, чаще всего простецов, но энтузиастов, указывал Феофан митр. Гавриилу, а Гавриил вызывал их в свою столичную епархию. Так, вызванный из Саровской пустыни старец Назарий стал возродителем обедневшего Валаамского монастыря. Старец Адриан из Брянских лесов (из Брянска) благоустроил Коневскую обитель. Старец Игнатий, вызванный из Пешноша, устроил Тихвинский монастырь. Всюду Гавриил вводил (взамен анархии) общежительный устав и написал его сам. Снабжал св.-отеческой литературой монастыри, поднимая интересы иноков над обычным уровнем только мужицкого физического труда. Со старцем Паисием (Величковским) он был в живых сношениях и содействовал напечатанию Паисиева "Добротолюбия."

Самым блестящим светилом иерархии Екатерининского времени был Московский митр. Платон (Левшин), сын дьячка одного подмосковного села. По успешном окончании старой Московской Академии (1758 г.), Платон был взят в учителя риторики в Троицкую семинарию. Вскоре стал префектом и ректором ее (1761 г.). Платону пришлось выдвигаться еще среди самодурства рабьей эпохи. Барское самодурство заражало и некоторых духовных владык. Новый московский митрополит Амвросий (Зертис-Каменский) был взбалмошным шляхтичем и за какой-то, как показалось ему очень непочтительный, ответ молодого начинающего преподавателя Платона (Левшина) приказал тут же пред всей Академией высечь его розгами. Спас Платона лишь ректор Академии.

Платон считал всегда Гедеона (Криновского) "великим себе благодетелем, первым по родителях своих." Гедеон имел слабость к франтовству и поэтому очень интересовался деньгами. Злые языки сочинили поговорку: "Гедеон нажил миллион." Восхищаясь Платоном, его привычной скромной бедностью, Гедеон однажды подверг молодого преподавателя тяжелому испытанию. Гуляя по берегу монастырского озерка рядом с Платоном, Гедеон вдруг мощным толчком сбросил Платона в воду. Тот вылез промоченный до нитки. Гедеон быстро схватил мокрого Платона под руку, дотащил до своей квартиры, открыл свой богатый гардероб и приказал: выбирай себе любую шелковую рясу и подрясник и переодевайся. Самодурство в польско-панском стиле. Министр народного просвещения гр. И. И. Шувалов прослышал о талантливом учителе Троицкой семинарии и решил послать его для иностранного образования в Парижскую Сорбонну. Но Гедеон не пустил заграницу своего любимца.

Но атмосфера синодальной деятельности, как раз под давлением двух вольнодумных обер-прокуроров, Мелиссино и Чебышева, не могла не оттолкнуть впечатлительного Платона. Увидел он также, что и духовник царицы, придворный протоиерей Иоанн Памфилов, принципиальный враг монахов и архиереев, симпатичен Екатерине, и она, по его подсказке и протекции, склонна решать все церковные дела в интересах белого духовенства, а не черного. Особенно заносчиво держало себя пред своими "владыками" московское духовенство, опираясь на "всесильного" царского духовника. Платона все это оттолкнуло от синодальной деятельности. А когда он по заслугам в 1775 г. был назначен архиепископом Московским, он даже испугался предстоящих ему битв с белым духовенством. Он со слезами просил своих учеников - наследника Павла Петровича и его супругу Наталью Алексеевну избавить его от Москвы и ее заносчивых попов. Пытался уговорить-успокоить Платона кн. Потемкин. Платон все-таки подал царице прошение об отмене ее назначения. Но... Екатерина II наложила неумолимую резолюцию: "держусь моего указа." Платон, конечно, покорился.

Семилетнее свое управление московской епархией Платон сосредоточил на улучшении положения низшего слоя приходского духовенства, на возвышении своих богословских школ и на строительстве скита Вифании (не без соперничества с митр. Гавриилом СПБ - активным ревнителем возрождения иночества). Платон видел (и это его раздражало), что Екатерина явно была под влиянием своего духовника Памфилова (1770-1794 гг.) и разделяла с ним антимонашеские настроения. А Памфилов, как член Синода, мирволил всем жалобам белого духовенства против архиереев и считался у него как бы "белым папой." Пользуясь расположением Екатерины и явно задирая со всем монашеством, он добился от государыни еще неслыханной награды: - митры. Раз какие-то архимандриты, монахи-мужики и невежды, украшаются митрой, то почему бы ему, первому придворному протоиерею и члену высшего церковного управления, не украситься митрой? Екатерина дерзнула и "пожаловала" митрой о. Памфилова. Это была (в 1786 г.) первая митра на голове белого священника. И с тех пор, постепенно разрастаясь до крайностей, этот обычай сделался, не к чести русской церкви, ее отличием от других ее восточных сестер. Нашлись как всегда угодники временщика. Ректор Переяславльской семинарии поздравлял о. Памфилова: "сия честь есть честь церкви, и слава есть слава всех нас." Митр. Платон, конечно, считал это "соблазном церкви, началом унижения митры, гибельным поводом к гордости и возношению белого священства и к нарушению в церкви спасительной дисциплины и благоучрежденного порядка." Горько иронизируя, Платон говорил, что вот и у нас теперь завелся "не папа, а Рора Мitrаtus." О. Памфилов мстил Платону за его злоязычие. В 1782 г. Платон стал вторично проситься "на покой." Царица уважила просьбу, но не устранила Платона целиком. Рескрипт ее формулирован так: "Время Вашего пребывания в Троицкой Лавре предоставляем мы Вашей воле. Правление же епархией можете Вы поручить викарию, Вам данному, всегда, когда немощи Ваши того требовать будут. Чрез это и облегчатся труды Ваши. Мы уверены, что Вы примете сие за новый опыт монаршего нашего к Вам благоволения." И государыня, с обычной щедростью к даровитому, хотя и капризному иерарху, собиралась украсить его белым клобуком и титулом митрополита. Но мстительный Памфилов всячески постарался задержать эти награды до 1787 г., когда Екатерина признала, наконец, ничем незаслуженной такую долгую отсрочку. Да и наследник Павел Петрович очень хлопотал. Он знал, что Платону предстоит служить в Успенском соборе литургию по случаю Петрова дня 29.VI. 1787 г., как дня именин наследника. Как ученик Платона, он знал также, что это день рождения и именин и самого Платона, по его мирскому имени - Петр. Памфилову, сослужившему Платону, а затем и протодиакону, было приказано в многолетиях пред трисвятым наименовать Платона "митрополитом." Услышав это, Платон заметил о. Памфилову: "Вы ошиблись." "Так велено," - был ответ. Тогда Платон, немедля, повернулся и отвесил из царских врат молчаливый поклон присутствующей императрице. А после литургии произнес красноречивое слово. Вышел из собора уже в белом клобуке. И доныне таковой изготовляется по мерке заранее. На другой же день (12 апостолов) в добавку Платон получил еще бриллиантовый крест на клобук. Екатерина об этом пишет Потемкину в интимно-развязном тоне: "на Москве в Успенском соборе Платона провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовой в пол аршина в длину и поперек, и он все время был как павлин кременчугской." Секретарь Екатерины II в его записках сохранил отзыв ее о Платоне: "блудлив как кошка, труслив как заяц." Все это приватное грубословие не изменяло трезвой положительной оценки Екатериной талантов, труда и достижений Платона.

Сам Платон с возрастом, накоплением опыта не мог не видеть отрицательных сторон в создавшемся после секуляризации положении иерархии. Митрополит СПБ Гавриил видел не менее Платона. Но был стоически молчалив. Платон сангвинически нервничал и жаловался. Однако эта неудовлетворенность всей духовной атмосферой "просвещения" оправдывала недовольство Платона. Он писал гр. Остерману: "Вновь проникшие философские правила, угрожающие не только религии, но и политической основательной связи, требуют всеприлежной осмотрительности." Отвращаясь от галломании светского общества, Платон с ревнивым консерватизмом увещевал, "иметь сие святое честолюбие, чтобы нам тщательно хранить святую древность и святые ее законы. Дабы иноплеменные перестали нам быть наставниками, а паче - от нас научились вере к Богу и благим делам."

Κ архиепископу Казанскому, Амвросию Подобедову, Платон пишет, типично обобщая свое раздражение и недовольство царящим вольтерьянством, антицерковностью: "Все кажется идет к худшему.".. "Не удивляюсь о жалком положении духовенства зная, что привлечены светские начала, отчего проистекает все зло, именно им вверена вся власть. Нас ставят ни во что и не только хотят подчинить себе, но уже и считают подчиненными... Боже Благий! Сколь тяжкий гнев Твой мы привлекли на себя!"

Κ тому же Амвросию он пишет: "Нет ничего для нас утешительного. Делами я завален. Иногда прогуливаюсь, задумавшись. Силы душевные и телесные оскудевают. Ни о чем более не думаю, как о покое и увольнении. Дал бы Бог благоприятный случай."

***

Деятельность митр. Платона у себя в епархии отмечена была общим стремлением того момента - окультурить в срочном порядке, хотя бы внешний, показной облик общественной жизни в России. "Гром русских побед" на Востоке "раздавался" в Европе, но "храбрый росс" не особенно "веселился," потому что отдан был в работу безработному дворянству. Духовенство, отдавшее "излишки своего семейного производства" в кабальное состояние, особенно чувствовало на себе это унижение рабства. Вот почему и Платон в этой sui gеnеris классовой борьбе встал на сторону причтовых низов. И не без гордости потом писал: "я застал духовенство в лаптях, а обул его в сапоги, из прихожих ввел в залы к господам." Педагогам своих духовных школ Платон дал инструкцию: "стараться внедрить в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках... Должны вести себя с осанкой и тем других приводить к почтению себя." "Сам отличал ученых от неученых, заслуженных от незаслуженных, штрафованных от не штрафованных... Наказывал без унижения." Например, отменил для священников и диаконов унизительную форму наказания, - так наз. "отдачу под начал," т. е. в черную работу в семинарии, на глазах у учеников: колоть дрова, чистить коридоры, подавать пищу в столовой. Натуральные повинности вообще были сняты даже со ставленников: "бывшее ставленникам при архиерейском доме в работу употребление, яко предосудительное и ставленникам тягостное, совсем оставить и впредь к отягощению их в работы отнюдь не употреблять." Гуманные черты управления Платона были осуществлением общего церковного законодательства того времени. Синодский указ 1767 г. воспрещал "духовным командам" телесные наказания священников, "чтобы через оное не теряли они должного им по характеру пастырскому почтения от общества и паствы." Высочайший указ 1771 г. распространяет это избавление от позора и на диаконов с такой мотивировкой: "от духовных командиров, равно как бы и в светских командах подлому народу, телесные чинились наказания, через что духовенство, а особенно священнослужители, теряли должное по характеру своему почтение, пастве же их подавался немалый соблазн и причина к презрению." А недавно, еще при архиерейских домах были для духовенства не только тюрьмы (так наз. "чижевки, сибирки, кутузки"), но и оковы. Так, при Платоне в 1788 г. из управления Крутицкой епархии, отныне соединенной с Московской, при передаче дел и имуществ передано, между прочим и "желез ножных пятеро и одни кандалы, да стульев с цепями три, из них один большой."..

Синодское законодательство Екатерининского времени даже сверху предписывало реформировать слишком личный характер архиерейского управления. Указ 1764 года требовал назначать в секретари Консисторий не монахов и архиерейских келейников, а из приказных чинов, знающих технику дела. Указом 1768 г. впервые введены белые священники в члены консисторий. Особым мотивированным приказом Платон осуждал и воспрещал канцеляристам своей консистории грубости и ругательства при опросах по судебным делам священников. Белое священство, вдохновляемое в эту эпоху своими высокопоставленными вождями, прот. Памфиловым и Алексеевым, добивалось укрощения крайностей архиерейского деспотизма и мечтало о приближении какого-то своего рода падения крепостного права. Протоиерей Алексеев заочно писал другому иерею языком евангельского текста: "начинающим сим бывати, восклонитеся, зане приближися избавление ваше."..

Κ последнему периоду жизни митр. Платона в царствование Павла I и Александра I мы еще вернемся в дальнейшем изложении.

Архиеп. Московский Амвросий (Зертис-Каменский) (1708-1771) был последним из киевлян, выдвинутых петровской системой почти монополии южан в русской иерархии. Это его ярко выраженное в быту почти иностранчество характера и образа жизни и было, помимо всех других исторических случайностей, психологической подпочвой его трагической смерти от руки взбунтовавшейся черни. Амвросий был шляхтич по роду жизни и своим понятиям. Любил внешний блеск. По примеру латинского духовенства, он жил вместе с ближайшими родственниками, с двумя семьями своих двух племянников, братьев Бантыш-Каменских, в стиле светского барина с приемами гостей и обедами. Низовому духовенству и толпе он казался вдвойне чужаком. Как администратор, Амвросий был вспыльчив и жесток, пользовался правом физических наказаний, еще не отмененных для дьячков и пономарей. Снегирев (Жизнь Моск. митр. Платона. М. 1857 г.) говорит об Амвросии: "человек ученый, но строгий до жестокости по своему холерическому темпераменту, так как был полу-молдованин, полу-малоросс. У него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправления подчиненных. От них не избавлялись даже священнослужители: приносившие бескровную жертву сечены были до крови. Это поселило в духовенстве ненависть к нему, которая соединилась с народным подозрением в еретичестве." Амвросий был жесток и в преследовании старообрядцев. При очередном деле "разбора" семей поповичей, Амвросий заседал вместе с вице-губернатором Еропкиным и не щадя сдавал очень многих в солдаты. Так по крайней мере казалось духовенству. В 1771 г. под осень занесена была в Москву из Турции, с которой шла война, чума. Начали умирать ежедневно от 600 до 800 человек. Создалась паника и в низах и у властей. Чернь настроилась против санитарного контроля и против лекарей. Амвросий поддержал все строгие меры и инструкции администрации в своей церковной сфере. Больных указано было исповедывать через окно, от причащения их воздерживаться, умерших отпевать заочно. Крещение новорожденных совершать через бабок, а полноту чина с острижением волос и миропомазанием вообще отсрочить до момента успокоения.

У бродячих крестцовых попов этим отнималась исключительно богатая пожива. Синод в запретительном указе писал о крестцовых попах: "богослужения в торжища превратили и руки к приятию гнусной мзды простерли." Бантыш-Каменский пишет: "мерзкие козлы, оставившие приходы, стояли тут с аналоями, делая торжище, а не моление. Городские, домовые и уездные попы толпами бродили." Амвросий, думая канализовать неудержимый напор народа и контролировать поток денег, распорядился икону Боголюбской Божией Матери снять со стены и поместить в ближайшей церкви преподобных Кира и Иоанна. И служащие крестцовые попы были бы не лишены работы, но под контролем. Бродячие попы стакнулись с чернью, постановили не давать отчетов консистории, а ее посланников встретить градом камней. Это уже форменный бунт. Ни архиерей, ни консистория, ни полиция этого не разгадали. Пропустили начало пожара. 15 сентября 1771 г. из Чудова монастыря, где были апартаменты митрополита, явился в церковь Кира и Иоанна архиерейский чиновник ("подьячий") с военным нарядом из 6 солдат для опечатания кружки с деньгами. Толпа встретила этих слабых делегатов законной власти самочинно возглавившим ее каким-то плац-майором в окружении нескольких батальонных солдат. Революционный майор первый приложил свою печать к ящику с деньгами, лишь после него туда же приложил свою печать и официальный подьячий. Толпа взорвалась и заорала: "Богородицу грабят!.. Бей их грабителей-еретиков!" Раздался набат на Спасских воротах. По знаку его забили набат все "сорок сороков." Стало зловеще страшно. Полиция растерялась. Архиеп. Амвросий бежал из Чудова монастыря на окраину Москвы, к Калужским воротам, к помощнику градоначальника Собакину, но тот лежал больной - в постели. Пришлось бежать за Девичье поле, в Донской монастырь.

Абсентеизм^*) престижа полицейских властей сказался не только в допущении такого погрома, но и в странном "параличе" власти после разразившейся бури. Погромщики монопольно царили в Москве около двух суток. Найдя на другой день 16.ΙΧ в Донском монастыре архиеп. Амвросия, переодевшегося в простой мужичий серый кафтан и забившегося на хорах церкви, они убили его, выволокли за ворота, но стерегли целый день и всю ночь с 16 на 17.ΙΧ, когда им пришлось бежать от приближения военно-полицейской силы под командой присланного гр. Орлова. До тех пор и монастырские власти были терроризованы. Торжественное погребение убитого Амвросия в трапезной церкви Донского монастыря состоялось лишь 4-го октября. На этой личной трагедии оборвалась введенная Петром I тотчас по смерти патриарха Адриана "монополия" киевлян в русском епископате. Историк "Московского Епархиального Управления" Розанов, отражая известное ему по преданию настроение московского духовенства, сообщает нам, что сравнивалась эта монополия с 70 годами вавилонского пленения (1700-1771 г.).

Святитель Тихон был администратором добросовестным, справедливым и милостивым. Но тут, среди епархиальной суеты, он почувствовал неодолимое влечение к монастырской тишине, о которой всю жизнь тосковала душа его. Его положение давало ему право попроситься "на покой" монастырского уединения. Просьба его была уважена, и он еще 16 лет прожил (†l783 г.) уже вдали от "суеты дел." Сначала удалился в Толшевский, а затем в Задонский Богородицкий монастырь, с именем которого и связалось его имя в истории. Но слава об его святости и духовной мудрости привлекала к нему множество скорбящих душ. И он в том не отказывал, но находил главное свое занятие, однако, в келейной молитве, в чтении Библии, свв. отцов и в писательстве, к которому влеклась и явно тосковала его "кабинетная" душа, когда он отбывал административную повинность в своей епархии. Изданные писания св. Тихона составили 15 томов. Особо объемистым трудом является шеститомное догматическое и моральное сочинение "Об истинном христианстве." Это свободный пересказ книги известного вождя протестантского пиетизма Арндта. Сочинение последнего "Vоm wаhеn, Сhristеnthum" уже на латинском языке могло быть доступно молодому семинарскому преподавателю Тихону. Но теперь, после обстоятельного исследования проф. Францева стало общеизвестным, что русский, родом из Полоцка, Григорий (вернее Георгий) Скорина, издал Арндта на церковно-славянском языке с чешско-белорусской окраской. И этот-то текст и был в руках у Новгородского иеромонаха Тихона. Характерны для св. Тихона его "Келейные письма." Проповедовал св. Тихон неустанно. Проповедей произнес много, но не записывал. Проповеди его внешне были безыскусственны. Известна его проповедь 1765 г. против местного, оставшегося еще от времен древнерусских, праздника бога Ярилы. Присутствовавшие в церкви плакали, и праздник общими усилиями был прекращен.

Всем известно, что с эпохи Петра Великого до эпохи освободительных реформ Александра II русское духовенство являло собою картину, нигде кроме России в православных странах не повторявшуюся, - картину сословной замкнутости. Утилитарный дух Петра, во имя всеобщей повинности служения государству, заковал все сословия в рамки государственного тягла. Сословно-семейное унаследование своей профессии в духовенстве не исключало вхождения в него новых элементов, которые уже затем и замыкались в сословии. Сословность духовенства не была полной. В начале процесса и до самого его конца вхождение новых элементов в духовное сословие со стороны никогда не было закрытым. Но от начала до конца процесса монополия сословной профессиональной наследственности непрерывно возрастала, порождая на практике наследственную замкнутость духовного сословия, томившегося в этих рамках до момента падения крепостного права.

Но, надо признать, что интересы государственного тягла приходов, большей частью в селах, совпадавших с тягловыми общинами, диктовали им нежелание отдавать кого-либо на службу церкви из своей крестьянской братии. По круговой поруке тягла за убывшего человека, все должны были отбывать лежащие на общине повинности. Таким образом, естественно, что и прихожане-общинники обращались, в случае искания себе кандидата на церковные должности, к тем же семьям духовенства, привыкая видеть в них как бы прирожденных кандидатов на священство.

Профессиональный интерес семейств духовенства создавал стремление не уступать никаким посторонним элементам своих мест, как мест родовых, подобных другим государственным и владельческим сословиям. Да и обычная многосемейность духовенства создавала не недостаток, а количественный избыток детей - наследников профессии, закрывавших этим легкость доступа сюда элементов посторонних. Уже с половины ХVII века государство признало в этих поповских семействах избыток свободных от государственного тягла людей. А потому и пришло к мысли, особенно в моменты военных мобилизаций, производить так называемые "разборы."

То были первые еще робкие меры государства к извлечению "лишних" элементов в духовенстве, но и тогда дети духовенства бросились занимать все оставшиеся места и всеми мерами: подпаивание прихожан, обман архиерейских приказов и т. п., лишь бы - по сатирическому выражению Духовного Регламента - "водраться в духовный чин." Посторонним, иносословным нечего было и думать "водраться" в эту профессионально замкнувшуюся среду. Так создался порядок, что, несмотря на процедуру и обряд приходских выборов, т. е., на не умиравшую внешность выборного начала, на деле "поповичи" вступали в духовный чин, как бы "по праву рождения." Стоглавый Собор уже для ХVI века считает эту наследственность священства общим бесспорным порядком и как бы узаконяет его, касаясь вопроса школьной подготовки. Священникам предписывается обязательно учить грамоте своих сыновей с детства, чтобы "пришед в возраст, достойным быти священнического чину." "Который поп или дьякон овдовеет, и будет у него сын, или зять, или брат, или племянник, а на его место пригож и грамоте горазд и искусен, ино его на место в попы поставити." По писцовым книгам ХVI-ХVII в. обычно значатся на приходе: первый священник отец, второй - его сын. Причетники: отец и сын. Иногда весь причт - одно семейство. Собор 1667 г. упрекает архиереев за то, что они допускают ставленников из беглых крестьян и из крепостных, а не из семейств духовенства. Таким образом, картина почти сословной замкнутости, ослабляющая ходячее мнение, будто наследственность духовенства создали только законы Петра. Наоборот, наследственность создалась не только в широком смысле профессии, но и в узком смысле наследования самого места, занятого иереем, отцом семейства, что, конечно, подрывало, если не упраздняло совсем, смысл по инерции продолжавшегося выборного начала. Так прямо уже о создавшейся наследственности места службы и говорит собор 1667 г.: "яко да будут (разумеются поповские дети) достойны в восприятие священства и наследницы по них церкви и церковному месту."

Но голого соборного запрета было недостаточно для преодоления обычного права, глубоко вошедшего в жизнь. Для прочности тотального владения и распоряжения церквами, духовенство само являлось и строителем церквей. Тогда уже никто не смел оспаривать перехода этой "собственнической" церкви из рода в род. Вот тон и буква завещания священника строителя - "собственника": "а после зятя моего попа Игнатия пожалована тем местом дочь моя, вдовая попадья Ксения с детьми. И дана ей на то место жалованная государева грамота... А церковная всякая служба служить ему Петру (брату завещателя}... И после его живота служить сыну его попу Митрофану, покамест внучата мои возмужают и в попы поступят." Даже в южной России, где выборы были сильны в течение всего ХVIII века, традиция духовного владельчества местами - "парохиями" превалировала над сложным влиянием других характерных черт еще литовско-польской эпохи. Продолжал играть свою роль патронат. Паны патроны имели свой вес, основываясь на своем вотчинном праве. Парохии вотчинников не были в полной власти архиерея. Церковными вотчинниками были и православные монастыри и православные братства. Священники, уплатившие за свои места-парохии владельцам патронам, были на положении совладельцев вместе с патронами. Дорого купленное место священнические семьи старались всячески удержать в своих руках. По смерти отца-священника сын его, не спрашивая архиерея, сам нанимал другого священника, и приход бесперебойно обслуживался пока сам "владелец"-попович не получал хиротонии. Для этого, чтобы приходская "громада," державшаяся за свое право выборов, не поколебала права поповичей, они еще при жизни отца-священника приглашали другого, так называемого "викарного" священника, "на помощь отцовской старости."

Петровские реформы дали этому, идущему от московской старины, началу профессиональной наследственности духовенства полное торжество, вплоть до принудительной замкнутости. Первое место, конечно, занял государственно-служилый класс с его табелью о рангах, с обязательной школой, преимущественно профессиональной, и с обязательной службой. Сюда влились, под именем шляхетства, все старые правящие роды князей, бояр и служилых людей. Оформился и городской класс с его гильдиями и магистратами. Замкнулся круг и крепостного крестьянства с его подушным окладом. Замкнулось в этом порядке и приходское духовенство с тенденцией его сокращения и с использованием его избытков на службу государственную. Таким путем и в практику традиционных выборов приходского духовенства введено свыше принудительно-узкое начало: только из детей духовенства. Но, как выше мы уже сказали, в этот суженный круг только семейств духовенства петровское время ввело еще более суживающее начало школьного ценза архиерейских школ, вскоре усвоивших название семинарий. Через школьный диплом в бытовом круге духовенства стал совершаться глубокий внутренний переворот. Над наследственным правом, которое само собой ограничивало волю епископов в распоряжении судьбой приходских мест, стало преобладать, вслед за школьным цензом и под его вывеской, повышенное требование не только интеллектуальных, но и моральных достоинств соискателей приходских мест. И еще характернее, через школу начало совершаться и частичное размыкание родовой наследственности кандидатов на священство. В эти школы без всяких правовых ограничений могли поступать и дети шляхетства и горожан, и военных. Так, незаметно обновлялся и интеллектуальный и моральный состав школьного русского духовенства даже и в первый, строго сословный характер императорского периода. Требование петровских законов, выдвигавшее на первый план школьный ценз, давало епископам право не стесняться при назначении на духовные должности ни выборами, ни наследственными претензиями (Дух. Регл. 9-10; П. С. Законов 3932, 4120, 4190). Таким образом, как на шляхту, так и на детей духовенства, государство наложило обязательство поголовного школьно-образовательного ценза. И духовенство смело встретило это обязательство, и через это еще более закрепило свое бытовое право наследования. Таким образом, при общей сословной замкнутости, реформенная перестройка, проделав некий круг, вернулась в измененных формах к той же наследственности профессии приходского духовенства. Обряд приходских выборов однако продолжался, постепенно ослабевая в течение всего ХVIIІ в., сменяясь практикой епископских назначений по школьным аттестатам. В Великороссии выборы проходили на сельском сходе, как звучит стереотипная формула: "и ныне мы приходские люди со всего мирского сбора выбрали и излюбили.".. В вотчинах при этих выборах выступала одна воля владельцев. От их имени и посылалась челобитная епископу. Вот для примера такая челобитная, поданная св. Дмитрию Ростовскому: "Излюбили мы - помещики того же села Карагаева, церкви Рождества Пр. Богородицы, попова сына Василия Леонтьева, чтоб ему, по твоему архипастырскому благословению, а по нашему излюбу, быть у той же церкви вторым священником в поможенье отцу своему, потому что тот священник при старости. И чтоб церкви Божией без пения не быть и душам христианским без причастия не помереть. Милостивый Государь, Преосвященный Димитрий, митрополит Ростовский и Ярославский! Пожалуй нас, вели его Василия по своему архиерейскому благословению поставить в попы. Смилуйся, пожалуй." Выборное начало в ту пору у власти совершенно не вызывало подозрений, аналогичных эпохе позднего самодержавия ХIХ века. Напротив, в Петровское время власти светские и духовные охотно пользовались выборным правом, чтобы улучшать подбор духовенства. Характерен указ 1711 г.: "Освященному собору и Правит. Сенату ведомо учинилось: отнележе начася по указу Вел. Государя брать на службу его государеву людей молодых к воинскому чину годных, - и о том услышавши дьячки, пономари и сынове поповские и дьяконские различными коварными и лжесоставными челобитными похищают себе чин священства и дьяконства неправильно и неправедно, овогда лет подобающих таковому чину неимуще, овогда же в прибыль в другие попы либо в дьяконы посвящающеся." Против этого злоупотребления предписано еще строже соблюдать правила выборов, результат которых должен скрепляться рукой поповского старосты и рукой помещика, "чтобы поповские старосты сами допрашивали прихожан, угоден ли им" данный кандидат и на "чие место бьет челом." Сам Дух. Регламент признает выборное начало. Вот его рассуждение: "Когда прихожане или помещики, которые живут в вотчинах своих, изберут человека к церкви своей во священники, то должны в доношении своем засвидетельствовать, что оный есть человек жития доброго и не подозрительного. А которые помещики в тех своих вотчинах сами не живут, оное свидетельство о таких людях подавать людям их и крестьянам. И в челобитных писать имянно: какая ему руга будет или земля. А избранный бы также приложил руку, что он тою ругою или землею хочет быть доволен и от церкви, к которой посвящен не отходить до смерти." Затем имеется в виду экзамен у епископа: "а ежели оный избранный пред епископом явится в каком подозрении или расколе и оного чина не достоин, сие оставляется в рассуждение епископское."

Уже после открытия Святейшего Синода, последним в 1722 г. издаются правила для производства приходских выборов в юго-западной России, на территории прежней Литвы. Если данное место не патронатское, а вольное, то собирался большой съезд, как на праздник. Приезжали на него и соседние священники и миряне. Эти "люди околичные" играли открытую роль как свидетели и советники. Здесь претендентами на место выступали не одни поповичи, но выученики Киевской Академии, Харьковского Коллегиума, Переяславльской семинарии, происходившие из крестьян, мещан, казаков. Кроме проходивших школу выступали и так называемые "дикие попы," покупавшие сан по дешевке в Молдавии и Турции, а также бежавшие из пределов Польши, претендовавшие на звание борцов за православие. Все они кланялись выборщикам, дарили и угощали их. Съезд гудел и делился на партии. В назначенный день для выборов собирались в церковь. Открывал собрание иерей, командированный из епископского духовного правления, напоминавший о выборном праве собравшихся: "кого велите, панове - громада." Начинались рекомендации, переходившие в споры, перекоры, клеветы друг на друга: "Он, панове парохиане, продал свою парохию за 700 злотых. Он и вас всех продаст." Клеветы, даже явные, делали свое дело... После процедуры избрания провозглашали избранного "паном-отцом," делали складчину для его снаряжения к архиерею и отправляли "промоваться на попа." В приходах вотчинно-владельческих, без общих выборов, просто вотчинник с личным прошением направлял кандидата на поставление к архиерею.

На этой выборной сцене, естественно сложившееся, наследственное начало в семьях духовенства боролось за свои интересы и бытовые права с волей "громады." Кандидатов громады наследники обзывали "мужицкими попами." Громада снабжала всем необходимым своего избранника, а наследника покидала на его собственные силы. Иногда громада прибегала и к насилию и выгоняла наследника, а иногда выбирала своего пароха не взирая на то, что в наследническом доме уже сидел другой заместитель, подготовленный владельцами. Начиналась тяжба пред архиереем. Столь упорной борьбы против наследственного порядка не наблюдается в Великороссии. Выборный обряд постепенно становится формальностью. Однако, и наследникам приходилось обходить с поклонами более веских прихожан и собирать их подписи под "заручными выборными грамотами" для представления их епископу. Но в общем приходы становились равнодушными к выборам по создавшейся поговорке: "что ни поп, то батька."

Петровский строй полицейского государства быстро понизил прежнюю общественную самодеятельность. Сословные права обратились в повинности. Власти земского самоуправления стали бюрократическими приказами. Бывшие общие выборы заменились государственными назначениями. И практика приходских выборов приобрела уже другой смысл. Судьба кандидатов на священство решалась в консисториях "рассуждением епископлим," а правила о приходских выборах приобрели другой смысл: как простое свидетельство о добропорядочности и приемлемости данного кандидата с мирянской точки зрения. В Аннинское время, в 1739 г. издается Синодом указ, явно понижающий значение и силу приходских выборов. А судьба направляемых к епископу избранников уже определяется самим епископом после основательного испытания и переобучения. Указ требует, чтобы и самый приход не ограничивался единственным своим кандидатом, а посылал к епископу на его выбор по два или три кандидата, а если таких в данном приходе нет, добрать их дополнительно от соседних приходов. А затем уже самим архиереям свидетельствовать "о разуме, о научении закона и о прилежании к св. Писанию, и при том и о беспорочном их житии. А потом, через некоторое довольное время, а именно не меньше трех месяцев, всех оных ставленников имеют архиереи, каждый при своем доме, или в ближних градских монастырях содержать и пищею довольствовать, а между тем учительным священникам велеть обучать их... и каждую неделю всех оных имеют архиереи экзаменовать (!). А между тем велеть подмечать состояние жития их и поступков, кто из них по достоверному свидетельству обрящется достойнее чина священства, и таких имеют и посвящать."

Обряд приходских выборов, как видно из инструкций митр. Платона для московской епархии, продолжал выполняться еще и в конце ХVIII в., но уже в инструкциях этого времени говорится не о приходах в целом, а об отзывах "лучших прихожан." В случаях неуважения таких отзывов архиереями, протесты снизу становятся более редкими и безуспешными. Еще в половине ХVIII в. разыгрался такой конфликт в самой Москве. В 1753 г. студент Московской Дух. Академии Некрасов пожелал стать дьяконом Преображенской церкви в Наливках и получил без борьбы так называемый заручный выбор от прихожан этой церкви. Но купец Азбукин - "воротило" в приходе, собрал от группы прихожан "заручный выбор" (т. е. выборные голоса за собственноручными подписями) в пользу другого кандидата. Некрасов, однако, не сомневаясь в своих правах, явился на пробную службу в церкви - показать свой голос и искусство чтения. По окончании литургии священник объявил с амвона, что вот данный студент богословия Некрасов собирается быть у них дьяконом. На это Азбукин заявил: "я де плюю на богословие, и что нам есть от богословия?" В следующий раз во время чтения часов, тот же Азбукин, подойдя к Некрасову, "с бесчестием и студом немалым сослал его с клироса, и он взят был священником в алтарь." Когда после литургии священник вторично обратился с рекомендацией Некрасова, "тогда он, Азбукин, и прочие его партизаны, всячески поношающе говорили, что им школьников отнюдь не надобно, и пусть школьники идут в села и учат там деревенских мужиков, а московские жители до них де переучены, да и лучше их. И ежели школьник впредь придет в их церковь, они генеральное определение положили - и метлой из церкви выгнать." Московский архиепископ Платон (Малиновский) вступился за Некрасова и дал почувствовать Азбукину, что есть законные пределы самодурству. Его резолюция гласила: "Азбукина, сыскав и призвав в консисторию и объявив ему Регламент Духовный о студентах, допросить: для чего он противится Именному Указу Государеву и для чего мужик простой, безстудный, в церковное дело вступает?" Азбукин пытался, как подведомый магистрату, не являться в консисторию. Но магистрат приказал. Азбукин выслушал консисторский выговор, и Некрасов был формально назначен на место.

Параллельные явления происходили и в южной России. Черниговский епископ Иродион (Жураковский) требовал школьного ценза. "Громада" противилась. В 1729 г. явилась с жалобой к гетману. По объяснению епископа громадяне систематически боролись с богословским образованием. "В Мглинском наместничестве священники и читать разучились. А поставленного им в священники "философа" Якимовича и в церковь не пустили." Когда Якимович пытался прочитать пред ними свою ставленную грамоту, то "по обыкновению их - мглинцан лисовому, аки вепри возгоготаша, рекуще: яко весьма Якимовича священником маты соби не хощуть, кроме от их ядовитого роду ни якись из вышпоминных дивых звирий." Якимович прогнан. Епископ Иродион обратился к гетману, грозясь, в случае попустительства, рапортоватъ в Петербург. Гетман, боясь столкновения с громадой, уклонялся. Но архиепископ Иродион был борцом за принцип и разослал по епархии универсал, что бесшкольные кандидаты впредь не будут посвящаться, не взирая ни на какие выборы и ходатайства. Циркуляр интересен по изображению процедуры выборов с их махинациями и злоупотреблениями и по стилю южно-русского языка тогдашнего духовенства Петровско-Аннинского времени. Епископ сообщает, что в его архиерейский дом присылаются с рекомендациями их владельцев (патронов) церквей, или прихожан кандидаты на священство, однако не умеющие читать, тем более разуметь чтомое, явно за данные ими взятки. За непоставление таковых в священники "владельцы и парохияне ропщуть, и, щось непотребное в уме своем вмещая, на нас - архиерея клевещуть... З долгу нашого пастырского, благие между паствою устроевати порядки всеусердне желаючи, судили мы - архиерей - до пречестностей ваших сим предварить универсалом, через который имети хощем, а бы хто не есть желатель священства, а барзей з детей священнических, во всякой возможности прилагали тщания обучатися в коллегиуме нашем знания веры и всех догматов утвержденных церковных, чим бы возмогли удостоити себе священства и управления паствою. Ибо, если таковые желателе в обучении ся занехають тщательства и усердного радения, то желания своего отнюдь лишатся и священства удостоени не будут. Но трудящиеся в коллегиуме и учением себе изнурящии, по силе Д. Регламента и мимо наследников поставляемы будут во презвитеры." Но бедный ревнитель школы и законности, архиеп. Иродион на сей раз просчитался. Аннинское правительство по военным расчетам ухаживало за гетманскими силами. Архиеп. Иродион был удален на покой. Мало того. Аннинское правительство, неся знамя традиций Петрова царствования, в частности, провозглашая необходимость для духовенства школьного ценза, в данном случае, по политическим соображениям, ради Южной России, издало даже в 24.I V. 1735 г. циркуляр, подрывавший усилия архиереев в духе Дух. Регламента, и рекламировало для Южной России не новый школьный ценз, а старые, столь дефективные выборы. Именной указ звучал так: "Понеже известно нам учинилось, что в Малой России архиереи в своих епархиях по своей воле и соизволению, под образом учительных людей, в города и села владельческие, без согласия старшин и владельцев и прихожан, насильно попов и дьяконов определяют, и тако те попы и дьяконы, презирая в городах старшину, а в селах владельцев и, не исправляя надлежащего духовного дела, вступают в ссоры не токмо с прихожанами, но и с самими старшинами и владельцами. А иные многие без ведома владельцев покупают казачьи грунты и оными владеют и корыстуются, отчего казачьей службе есть умаление немалое.".. "Того ради указали мы нашему Синоду в Малой России к Киевскому, Черниговскому и Переяславльскому архиереям послать наши указы, чтобы они, по силе Д. Регламента, в города и села без согласия прихожан, попов и дьяконов насильно не насылали." Подобная непоследовательность высшей власти чрезвычайно разрушительно действовала на создание нового порядка: - первенства школьных дипломов.

С наступлением царствования Елизаветы и общей реакции против порядков Аннинского царствования, архиереи, видимо, подавленные предыдущей непоследовательностью власти, бурно поднялись на борьбу с понижающей уровень духовенства выборностью от приходов. Особой ревностью в этом деле отличался Белгородский епископ Иоасаф Горленко (1748-1754 гг.), канонизованный в 1909 г. Он стал беспощадно гнать от себя всех рекомендованных претендентов, не выдержавших у него экзаменов. В Киеве тоже делал митр. Рафаил Заборовский, выдвигая воспитанников своей Академии. Но вот что переживали ставленники м. Рафаила, не выдвинутые приходами, по прибытие на места служения. Ставленник митрополита, о. Петр Галецкий, прибыв в село Комище, где правил службу его заместитель или, как такового именовали, "викарий," иначе "наместник," явился в церковь, чтобы служить литургию и уже начал проскомидию, а наместнику, о. Иоанну Завадовскому, поручил прочитать после литургии народу свою ставленную грамоту. Но вот два прихожанина, Яков Махота и Стефан Воловик, решили не допускать нового священника. Узнав, что заместитель о. И. Заводский в секрете от них открыл церковь, и новоназначенный о. Петр приступил уже к проскомидии, бунтари прибежали. Як. Махота вскочил "в олтарь и стал шуметь, не боясь Бога и страшного Его суда, в олтаре божественном, яко не подобает мирскому и входить в олтарь." И далее рапортует своему м. Рафаилу о. Галецкий в таких выражениях: "И другого половинного настоятеля, иерея Романа, викария Иоанна Завадовского богомерзкими словами бранит, что не объявил ему - Махоте, что я буду священнодействовать. И, услышавши такий вопль, вышпомянутий наместник вошел в олтарь и стал оному Махоте воспящать шуметь. То он - Махота, оставя викария, стал наместника многими непристойными и скверными словами бранить."

В Великороссии во второй половине ХVIII в. выборная практика быстро пошла на убыль. Но, естественно, выборный консерватизм продолжается в восточно-окраинных казацких областях. Нужно заметить, что уже и в ХVII веке, как и в ХVIII, дьяческие должности в южной России и причетнические в северо-восточной России замещались властью приходов и владельцев церквей, а не архиерейскими указами. Эта местная свобода стала в противоречие даже с государственными интересами. Когда усилились разборы духовенства, то и контроль, и назначение полностью были переданы в архиерейские руки. Но казаки ни за что не хотели поступиться и этой своей "вольностью." Воронежский епископ Иоанникий в 1762 г. жалуется Синоду, что казацкие старшины, считая себя "во всем от прочих отменными," не хотят слушаться архиерея и "не только в причет церковный аттестуют, но по своему рассмотрению и в причетники сами определяют и прямо в церковные дела вступают и грамоты причетнические от себя дают за своими войсковыми печатями." Новый епископ Воронежский, будущий святой, Тихон в 1765 г. докладывает Синоду: "оное войско и ныне, самовольно властвуя, в духовные дела вступает же, к церквам в дьячки и пономари определяет и грамоты дает. С каковыми грамотами ныне в городе Черкасске, в черкасском, медведицком и хоперском заказах, при церквах нашлось действительно определенных из священно-служительских детей и козаков 58 человек. А посвященных в стихарь, с данными от архиерея грамотами собою отрешает и в казаки записывает."

Но школьные аттестаты побеждали. В Московской епархии, напр., священнические места преимущественно предоставлялись "богословам," дьяконские - "философам." Консистории стали сообщать списки вакансий в епархии прямо семинарским правлениям. Это стимулировало успехи учащихся, чтобы добыть себе лучшее место. А так как над семинариями возвышалась уже высшая школа в виде старших семинарий, каковой стала Московская, вскоре и прозванная Академией, а рядом с ней и Троицкая семинария, то вызовом лучших успевающих семинаристов в эти две столичные семинарии создавался и порядок пополнения имевших вскоре возникнуть Духовных Академий и, конечно, повышения квалификации столичного духовенства. При такой обстановке многим ученикам уже на школьной скамье давались места за успехи, а в случае ослабления успехов семинариста, сидящего на скамье, "перемещали" на худшее место. И архиерейскому начальству, даже в голову не приходили семейные претензии старых наследников духовного места. Эти наследники должны были для реализации своих наследственных претензий сами проходить через узкое горнило семинарских школьных успехов. Так школа побеждала старый порядок. Раз школьным меркам подчинялись сами наследственные искатели мест, то само собой понятно становились тенью прошлого и продолжавшие еще фигурировать так наз. "заручные челобитья" (т. е. прошения с подписями), сопровождавшие личные прошения квалифицированных школой соискателей мест. От своих же прежнего типа представлений бесшкольных наследственных кандидатов прихожане отказывались без боя, принимая архиерейские назначения, как норму. к концу ХVIII в. у самих архиереев установился взгляд на приходские выборы, как на явление ненормальное, как на пережиток старого беспорядка. Когда к митрополиту московскому Платону явились крестьяне с просьбой о своем кандидате, он им ответил: "ваше дело - орать да пахать, а мое - вам попов давать." Великий Платон в автобиографии своей рассказывает из периода его служения на Тверской кафедре (1770-1775 гг.): "в производстве дел не взирал Платон ни на просьбы, ни на слезы, коли то находил с справедливостью законной несообразным и с расстройством общего паствы порядка." В пример он приводит свое невнимание к уродливым результатам приходских выборов, равно и рекомендациям разных лиц, "не имеющих другого достоинства, кроме того, что умеют докучать, кланяться и плакать. Таковая Платонова поступка многим была не по нраву и невыгодные за то он слушал отзывы. Но вместо того большая часть всякого состояния людей были тем довольны и должной одобряли его похвалой, видя во всем его прямодушие. И при том и на самом деле усматривая лучший по духовенству порядок. Как то и был пастырь тем утешен, что некоторые из дворян отозвались к нему с благодарностью за хороших, данных им священников." Платона удивило такое довольство назначенными кандидатами, но прихожане ему ответили, что они действительно роптали, думая, что им вместо представляемых кандидатов дают обязательно худших, по пристрастию и мздоимству. Но когда они увидели, что назначенные лучше ими выбранных, то и перестали роптать. "Итак, заключает Платон, пастырь, сам быв ободрен, продолжал свое о лучшем духовенстве попечение." Будучи уже на Московской кафедре, Платон, вопреки настроениям прихожан города Коломны, назначил им священником Михаила Федоровича Дроздова, отца будущей знаменитости, Филарета Московского (по рождению Василия Михайловича Дроздова). Сушков в своих "Записках" сообщает: "Отсюда недоброжелательство прихожан к их смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день Воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал. Жена его, Евдокия Никитишна, не падала духом. Они переносили нужду, как испытание Богом им посланное, и истинно по Евангелию "всякий день брали свой крест." Наконец, терпение победило жестокосердие. Прихожане и прихожанки образумились, очувствовались и сознались в своей несправедливости к о. Михаилу. И обратились гонители к невинно гонимым. И удалилась от них злая нужда. Если впоследствии сам м. Филарет почитался строго самодержавным епархиальным правителем, то можно объяснить бюрократическую строгость впечатлениями детства, подрывавшими доверие к разумности низовых выборов. Защищать епископское усмотрение приходилось архиереям этого времени не только от низов, но и от верхов, небрежно - самоуверенно, по-барски навязывавших епископам своих кандидатов. Митрополит Петербургский Гавриил Петров с достоинством ответил на подобное легкомысленное представление одного сановника: "доложите его сиятельству, что я никогда не вмешивался в его дела и не назначал, кого в какую должность ему определять. А потому прошу и мне не мешать в определении священнослужителей на места сообразно с известными мне самому их достоинствами."

Вся Россия под режимом новоевропейского абсолютизма ХVIII в. быстро бюрократизировалась и централизовалась, как никогда раньше. И без того уже почти только один обрядовый консерватизм поддерживал практику выборов приходского духовенства. Но пугачевщина, гром французской революции и перелом в практическом мировоззрении Екатерины II незаметно перевернули вверх дном сознание русских правящих кругов. Всякие пережитки старого народоправства в государстве, церкви и обществе исчезли, как предрассветный туман пред бесспорным светом солнца. По бессознательной инерции кое-где еще продолжавшиеся приходские выборы духовенства тоже исчезли вдруг, без остатка. Абсолютный бюрократизм государственный логично и тотально перелился в бюрократизм церковно-административный. Стало немыслимо, чтобы где то, в низах церковных, возвысил свой голос бесследно провалившийся в небытие, еще вчера звучавший голос приходской оппозиции.

Своеобразные условия русской экономики в общегосударственном масштабе породили и в сфере служения приходского духовенства черты наследственности, как ни в какой другой из православных церквей. Но оригинальность этой наследственности духовной профессии в обстановке русского крепостного строя императорского периода состоит еще в его своеобразной завершенности. А именно, русское духовенство крепостной эпохи через свою наследственность в значительной мере (хотя и не полностью) спасало своих сочленов от поглощения их системой крепостного труда. Спасаясь от ига государственного рабства, духовенство укрепляло, как могло, ограду вокруг этого наследственного удела своего служения. Такой оградой и опорой ему служило право наследственной собственности на самые приходские места священнослужения. Чем это достигалось? Устройством при церквах собственных домов и усадеб. Эта собственность жилищ и усадеб прикрепляла к данному месту и к данной церкви целый род на бессрочном и неотъемлемом праве собственности. Священное даже для самого государства право собственности, тем более неприкосновенное ни для помещика, ни для мещанина, ни торговца, не говоря уже о крепостном крестьянине, было надежной гарантией для всей семьи и всего духовного рода, таким способом прикрепившегося к местному храму и приходу. И как у помещика - поместье, у купца и промышленника их заводы и магазины делались их собственными "орудиями производства" и дохода, так и для этих домовладельцев - клириков местная церковь становилась своего рода "орудием дохода," обеспечения, кормления. Пред этим веским фактом невольно склонялась воля власти государственной и церковной.

Епископату, как возглавителю замкнувшегося сословия, приходилось в первую очередь и преимущественно ревностно оберегать интересы элементарного житейского благоустройства по возможности всех членов сословия. Дееспособные и школьно дипломированные своей фактической нужностью для их службы не требовали особых попечений. Но государственная власть не давала покоя семьям более многолюдным, посягая на эти, так сказать, "излишки семейного производства" и выводя из рамок сословия путем столь горьких по их историческим воспоминаниям "разборов," которые то затихали, то усиливались вновь.

Характерны для сословных самосознаний и самооценок того времени некоторые административные подробности и мотивировки узаконений. Напр., еще Петровский указ 1714 г. разрешает из дворянских семей брать в духовенство только самых младших членов семей - "кадетов," с мотивировкой, чтобы "этого никто не ставил им и их фамилиям в бесчестие." Ускоренная чеканка границ сословий, под влиянием сложной служебной нагрузки, вскоре сняла с очереди самый вопрос о переходе детей шляхетства на духовную службу. Отпали мотивы и запрещений такового особыми распоряжениями. Лишь монашество, игуменство и архиерейство продолжали быть случаями перекрестных встреч сословий дворянского и духовного. Но в массовом быту, в период императорской России, в кругах высших и привилегированных сословий, это стало считаться неким социальным понижением. Исторически молодое русское дворянство смотрело сверху вниз на поповичей. Черта, отличавшая Россию от Запада, где бытовала даже традиция не только в католических, а даже в протестантских семьях - одного из сыновей определять на службу церкви. Эта черта заносчивого верхоглядства на церковное служение передалась даже в видоизмененной форме и в среду русской дореволюционной интеллигенции. Живые наблюдения над этой, вновь слагающейся сословной психологией, как результате петровских реформ, нам дает человек первой половины ХVIIІ века, В. Н. Татищев. Устойчивых сословных категорий в России он указывает четыре: 1) шляхетство, 2) гражданство и 3) подлость, а негде 4-ое считают - духовенство." Неуклюжий петровский термин "подлость," звучавший все ХVIII столетие, включая и язык Екатерины II, является русской переделкой соседнего литовско-польского "подлеглость," т. е. подчиненность, зависимость. Это русское крепостное состояние. Татишев правильно замечает, что у нас в Уложении 1649 г. царя Алексея "шляхетство неколико от прочих отменено, токмо без основания, недостаточно и неясно. Для того у нас всяк, кто только похочет, честь шляхетскую похищает." "У нас между шляхтичем и подлым никакой разности, ни закона о том нет. А почитаются все имеющие деревни: подьячие, поповичи, посадские, хлопи имеющие отчины, за шляхетство. Гербы себе берут, кто какой сам себе вымыслит. И почитаются по богатству, чего нигде не водится." С ростом свободомыслия барских верхов и издевательств над духовенством даже в литературе, с "вольностью" дворянства от обязательной службы и расцветом крепостного права, возрастал и унизительный взгляд на духовенство "сверху вниз." Таким образом, самый резкий духовный контраст во взгляде на сословие служителей церкви совпал с легализацией максимума деспотизма свободного дворянства над своими рабами. Такова психологическая аналогия сочетания у достигшей самодержавия компартии с разнузданием ее гонений на религию. Только "реакционный" наследник Екатерины II, Павел I освободил духовенство от "подлого" телесного наказания. Томление в рамках несвободных сословий было длительным подвигом русского духовенства ради создания Великой России. И вполне понятны вожделения отдельных лиц подняться над уровнем сословного "тягла." В то время, как Сперанский преодолел его блеском своего гения, двумя десятилетиями позже питомец той же СПБ Александро-Невской Академии Андруцкий, сын протоиерея Киевской губернии, узнав, что он по документам дворянского сословия, немедленно подал прошение о выходе из философского класса академии, "чтобы избрать новый род жизни, соответственно его склонностям, равно и правам, предоставленным благородному дворянству." При такой "крепости" сложившихся границ между сословиями исчез древнерусский обычай поступления в духовенство из служилых классов. Но остались редкие, исключительные случаи возвышения до дворянского звания, напр., царских духовников.

Даже звание прославленных Пушкиным за чистоту русского языка просвирен, работавших на периферии сословных границ, стало замкнутым. Вступление в профессию просвирен добродетельной вдовы, но не духовного звания, обсуждается в Московской Консистории при архиеп. Амвросие Зертис-Каменском (1760-1773 гг.) и мотивируется так: "хотя означенную вдову, в рассуждении того, что она не из духовного звания, а из купеческого чину, на просимое место к преобидению духовного чину вдов определить и не следовало, но как и очень усердно просят определить священник и приходские люди и, по собранным сведениям, она поведения удовлетворительного, то определить ее."

Что было главным побуждением к сословному замыканию духовенства? И в положительном смысле хранения своих членов внутри сословной стены и в отрицательном - недопущения притока новых членов извне? Это был страх за свой сословный "паек" не только хлеба насущного, но главным образом, своей гражданской свободы, страх перехода не только в податное, кабальное, крепостное, но и в буквально "рабье" положение, ибо ХVIII век в России был веком максимального усиления личного рабства. В быте духовенства за это время и вплоть до отмены крепостной зависимости в 1861 году, по инстинкту самосохранения, оформились максимально черты сословной замкнутости. Но, и замыкаясь поневоле, духовенство по его подлинному смирению и долготерпению пред запросами государства, все время услужало ему. Напр., в первой половине ХVIII в., при скудости вообще школьного дела, архиерейские школы пропускали сквозь свои первые общеобразовательные ступени еще не мало иносословных учеников. Но вторая половина ХVIII века, особенно после секуляризации церковных имуществ, являет картину строгой замкнутости. Напр., в 1769 г. Московская Славяно-греко-латинская Академия с особого разрешения приняла детей синодальной типографии и то только тех из них, отцы которых сами были духовными или духовного рода и не состояли в подушном окладе. Очевидно, из опасения, чтобы последних никто не посягнул вернуть в крепостное рабство.

История Московской Академии за последнюю половину ХVIIІ в. отмечает только одно исключение. В 1787 г. принят вольнослушателем курсов философии Можайский купец Пыпин. В Троицкой семинарии в 1767 г. по особому исключению продолжали учиться 8 сыновей унтер-офицеров лейб-гвардии, позднее число их было сокращено до 4-х.

В основном по всей России отчеканились в этот период "просвещенного абсолютизма" и черты закрытого потомственного быта духовенства. Некоторые последствия этого сословно закрытого для посторонних профессионального служения могут поражать своей неожиданностью. Так, не только семейства и роды наследственно привязывались к стоянию у престола Божия, но и самые эти престолы, т. е. храмы, попадали в обладание данного рода, т. е. становились родовыми церквами. А в семейном составе самих духовных родов (подобно наследственным линиям удельных князей) члены одного рода также держались наследственно по старшинству рождения за свою степень священнослужения (иерейство), предоставляя младшим по рождению братьям меньшие степени: дьяконство, пономарство и т. д. Старший сын при отце служил диаконом, 2-й - дьяком, 3-й - пономарем. Очередь иерейства затем была за 1-м сыном старшего брата. Если он был еще мал, то все-таки место "зачислялось" за ним. Этот ультра-левитский, ветхозаветный порядок, без всякого умысла, порожденный русской государственной почвой, был настолько явно анти-каноничным, что непривыкший к нему южно-русс Феофан Прокопович, пиша свою новую конституцию для Российской церкви, осуждал такой ненормальный порядок. Но Петр I неумолимо творил свое диктаторское дело вооружения своего народа для овладения морями и потому и ввел беспощадные "разборы" духовенства. Но одновременно, вне всяких "идеологий," как практик и реалист, творил злободневные законы, считаясь с реальной обстановкой. Итак, Петр - трезвый реалист - одной рукой подписывает Д. Регламент Феофана и всю сатирическую его публицистику, а другой издает Высоч. Указ 1722 г. по случаю производимого разбора и записи в "в подушный оклад" "излишков" духовных семей и в этом указе защищает необходимый минимум поповских сыновей "для того, чтобы им быть при тех церквах во дьяках и в пономарях, из них же учить в школе и производить на убылые места в попы и во дьяконы."

Легко критиковать все факты сложившихся социальных форм, но отвлеченно-революционной ломке они не поддаются. Так и наследственная профессиональность, созданная государственными перегородками Петровых реформ, продолжала причудливо эволюционировать и углубляться. Там, где при церкви прижилась одна семья, открывалась возможность дойти пономарю через дьячка, дьякона, до священника. Но где прижилось несколько семей клириков, там сыновья обречены были на достижение только степени своего отца. Так появились "прирожденные" дьякона, дьячки и пономари. Как бы ветхозаветные касты только "левитов," а не священников. Лишь развитие духовных школ и предпочтение их дипломов могло разбить эти кастовые перегородки. Синод, вскоре после его открытия (1721 г.) издает указ: "священнических и диаконсκих детей, которые в школах наук не примут, в священники не производить. А ежели дьяконские и пономарские дети науки примут, таковых и в священники производить, не смотря на священнических детей." Так звучала буква закона, но сложность жизни заставляла епископов делать уступки семейным нуждам соискателей духовных мест и делать большие отступления от дезидерат закона в пользу "левитских" житейских интересов. И архиереи и Консистории серьезно разбирались в этом, полагая, что житейская сделка куда человеколюбивее, чем буква жестоких сословных перегородок - этого своего рода рабства государственности. Так, напр., соискатель священнического и дьяконского места, вооруженный достаточным школьным аттестатом (соnditiо sinе quа nоn), сговаривается с осиротевшей семьей. Вдова-мать и невеста-дочь по бытовому праву - наследницы места. Претендент с аттестатом соглашается жениться на дочери. Он входит тогда в обладание и готовым семейным домом и берет на себя полное "отеческое" попечение о всем родстве покойного иерея, о старой бабушке, о девице-свояченице с обязательством дать ей приданое в случае брака и т. п. При этом воля невесты, на согласии которой основывалась вся сделка слияния двух родов, играла главную роль.

Указ теперь смело обличает "вредное для ученых и бесчестное для церквей обыкновение, что под претекстом дворов (т. е. домовых построек вообще) и самые священно-церковнослужительские места, в противоположность священных правил продаются установленною издавна от самих бывших при тех церквах священников и церковнослужителей немалою и против того, что те дворы стоют, излишнею ценою. А вместо того, чтобы сие бесчинство отвратить, не посвящен бывает никто, пока требуемой за место суммы не заплатит." И далее сообщается, что захватывают эти места люди недостойные, но с набитыми карманами. "Обучающиеся же в академиях и семинариях, кои такого капитала у себя не имеют, хотя они по наукам и состоянию своему противу означенных капиталистов^*) гораздо достойнее, принуждены бывают или священства или лучших мест в противность Д. Регламента и Указов вовсе лишаться, а заступают они самые последние места, или же на покупку оных задолжаются неоплатными долгами. Итак, деньги в произведении в священство большую силу имеют, чрез что у других и охота к наукам отъемлется. На каковую тех мест продажу, яко на святокупство и происходящий от того в народе соблазн св. пр. Синод с немалым сожалением смотрит."

Указ этот был криком наболевшего сердца, документом, оправдывающим исторически достойное самосознание иерархии, бессильной, однако, исправить в корне крепостное, замкнутое, безвыходное состояние сословия. Поэтому в противоречии с самим собой, указ откровенно не решается радикально изменить осуждаемый им порядок, "помышляя о сиротах и вдовах," и только регулирует бытовые сделки. Вечное владение упраздняется, а умеренная выплата рассрочивается на 30-летний период и то только для вдов и сирот.

Принудительная сословная замкнутость духовенства и приспособленность его воспитания единственно к церковной службе, с браками неизбежно только из своей среды - все это создало и юридически и психологически тип касты, к невыгоде и для пастырства и для самой церкви, отчуждавшейся от остального мирского общества всех классов. Это печальное полускрываемое взаимное отчуждение сделалось вплоть до новейших времен характерной бытовой чертой в русском духовенстве. Киевский генерал-губернатор Безак в "эпоху великих реформ," в 1866 г. в своей официальной записке говорит об этом: "Русское духовенство не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того - оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам. Вследствие сословной отчужденности духовенства, общество, наконец, стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому, как оно несимпатично смотрит на допущение евреев на государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе. Именно, - что дети пастырей христианской церкви, переходя в другие рода общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо преступников. Явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе."

Но эта внешняя стыдливость прикрывала и своеобразную сословную гордость и своим "белым" служением и своей все возраставшей школьной культурой. Для этой законной сословной гордости характерен эпизод из биографии святителя Тихона Задонского, записанный его келейником Чеботаревым. "Мать наша в великом прискорбии была о воспитании нашем. Но нашего же прихода ямщик богатый, а бездетный был, - он хаживал к нам в дом, и я полюбился ему. Он неоднократно просил меня у матушки и так говорил: отдай мне Тиму своего (мирское имя святителя Тимофей), я его вместо сына воспитаю и все имущество его будет. Мать моя, хоть и не отказала ему, жаль ей отдать меня. Но крайний недостаток в пище понудил матушку отдать меня. И она взяв за руку, повела меня, я де это хорошо помню. Большого же брата (исправлявшего дьяческую должность) в то время не было дома. Но как пришел он, то спросил у сестры: где матушка? Она сказала ему: повела Тиму к ямщику. Но брат, догнав на дороге матушку и став на колени пред нею, сказал: куда вы ведете брата? Ведь ямщику отдадите, то ямщик он и будет, а я не хочу, чтоб брат ямщиком был. Я лучше с сумою по миру пойду, а брата не отдам ямщику. Постараемся обучить его грамоте, тогда он может в какой церкви в дьячки или пономари определиться. И потому матушка воротилась домой. А как в доме есть нечего, то я у богатого мужика весь день (бывало) бороню, пашу пашню, чтобы только хлебом накормил меня."

Итак, самозамыкание в сословную касту в духовенстве, начиная с ХVII в., диктовалось правильным инстинктом самосохранения, хотя бы и в крайней нищете, но в духовном достоинстве свободных "белых" людей, а не кабальных и не рабов. Не лентяйское "белоручничество" еще в ХVII в. увеличило кадры старой профессии крестцовых попов, а именно борьба за личное достоинство не раба, не холопа, а свободного человека-бедняка. Всякая крайность ведет к вырождению. Неудивительно, если Московский Собор 1666 г. свидетельствует, что эти обездоленные вдовцы "жили в гуляках, ходили за неподобным промыслом и воровством." Петровское правительство, вылавливая рабочие руки, повело смелую борьбу с старомосковской и ново-барской роскошью домовых церквей, поглощавших безработицу крестцового духовенства. Закон 1718 г. закрыл все домовые церкви, кроме как у семей "царской фамилии и знатных престарелых особ." Тем же указом установлены и новые штаты для причтов: на 100-150 дворов - 1 священник, на 200-250 дв. - 2, на 300 и более - 3 священника. Нигде не было допущено более 2-х дьяконов. На каждого священника допущено по 1 дьяку и 1 пономарю. Тогда же запрещено было посвящать новых ставленников, пока все не будут сведены к штатному числу. В результате временно получилась избыточная масса крестцового духовенства. Усилились, конечно, специфические беззакония: совершение незаконных браков, перебежки к старообрядцам, обманное лжепоповство, не говоря уже о печальных уличных безобразиях. Изловленные стражей испивали горькую чашу принудительной работы. И все-таки крестцовое духовенство дожило в Москве до конца 80-х гг. ХVIII в. Большим оздоровлением быта духовенства стало прекращенное собором 1667 г. монастырское заключение всех овдовевших священников, введенное в ХIV в. еще митрополитами Петром и Алексеем. Те из вдовых, кто расстригались в наказание или добровольно, могли попасть только в податное сословие. Собор 1667 г. значительно смягчил их участь. Второй брак таких, добровольно, а не в наказание, расстриженных клириков, перестал быть препятствием для возвращения их в причетники, только без права входа в алтарь. В петровское время, особенно ценившее школьность и грамотность, особым законом 1724 г. добровольно (а не карательно) расстриженным открыт доступ к писарским и канцелярским должностям и даже к учительству в архиерейских школах.

Новая полоса сословных ревизий и изгнаний из духовного звания началась еще при Петре I в 1720-х годах. Шла общая ревизия податного обложения. Вместо "подворной" (коллективной) вводилась "подушная" (личная) раскладка. Тут-то птенцы гнезда Петрова, не подумав, попробовали размахнуться над головой духовенства. Первые указы этой серии законов сокращали (декларативно, конечно) состав духовного сословия. Причисляли к нему только лично состоящих на службе священнослужителей и дьячков. Все дети их, остающиеся вне этой штатной службы, исключались из сословия. И это была бы нормальная освободительная реформа, если бы исключаемые не попадали в ловушку рабства. Но двери свободного состояния пред ними оставались закрытыми. Выход открывался только в податное состояние. Конечно, против этой оскорбительной несправедливости восстал Синод. Вскоре (4.IV.1722 г.) вышел новый указ, проводящий более широкую границу вокруг духовного сословия. От подушного оклада освобождены все дети священнослужителей, состоящих на действительной службе при церквах. Кстати, эти дети обязательно отдавались в ново открываемые духовные школы при архиерейских кафедрах. И только выученики этих школ в дальнейшем имели право претендовать на штатные места священников, диаконов и дьячков. Все остальные дьячки и пономари с семьями шли в подушный оклад. Они все становились "кабальными людьми." Свой "подушный оклад" они отрабатывали или на вотчинах владельца, которому принадлежало данное село, или на землях монастырей или даже в хозяйствах посадских людей. Таким образом, только священнослужители с их прямым потомством признавались в границах духовного сословия. Остальные теряли свободу. Какое же количество при этом попадало в рабство?

По приблизительным вычислениям Синода и Сената, на 10 миллионов тогдашнего православного населения считалось около 150.000 семейного духовенства, при 17-18 тысячах церквей. Если распределить это количество, считая в обрез, по церквам (== приходам), то получится круглым счетом по 20 человек на причт, считая и женскую половину. А именно: 4 священно церковнослужителя (1 священник, 1 дьякон, 1 дьячок, 1 пономарь). На них (в разных комбинациях) 8 женщин (жена, дочь, теща, свекровь) и 8 детей мужского пола, только по два на каждую семью. Итого - 20 человек. На 18.000 церквей это дает минимальную цифру в 360.000 человек, оставляемых в сословии. Остающиеся 114.000 обрекались на исключение из свободного сословия в сословие податное.

Кроме действительно тяжелых, болезненных казусов с архиереями, Львом Воронежским и Варлаамом Киевским, стали копаться глубже, бить вымышленную тревогу. Учредили для всего духовенства особую комиссию для проверки присяжных подписей. Предпринято даже общее повторение присяги. 17.ΧΙΙ.1731 г. Синод получил указ: "Для утверждения благополучия и целости государства и для спокойного и несумнительного жительства всех Е. Импер. Величества верных подданных и для пресечения всех противных сему благополучию толкований привести всех вновь к присяге." Присяжные "листы" все-таки потому-то оказались неполными. Сначала забыли привести к присяге малолетних от 8 лет. Затем их притянули. Все-таки не досчитались 5.000 подписей. Конечно, начали этих лиц "тягать." Присяжные листы из СПБ переслали в Москву "без переплета." Часть оказалась потерянной. После таскания бумаг и людей по Дух. Правлениям в 1735 г. все передано в руки страшной Тайной Канцелярии, которая занялась новыми допросами бывших 8-летними. Садисты Тайной Канцелярии сбивали допросами, били кнутами, отдавали в солдаты, ссылали на каторгу. Вот текст этой пыточной анкеты:

По оставлении штатного минимума на церковной службе и по отборе в войска, остальное мужское родство духовенства обязательно исключалось из сословия. Из них указано: "кто пожелает, - приписывать к посадам и определять по канцеляриям в рассыльщики, или куда запристойно рассудится. А детей их, кои явятся способны, где есть нужда, в подьячие и в гарнизонные школы определять." Хотя Славяно-греко-латинская Академия, где учился и Ломоносов, и была всесословной, но в ней не мало учеников было из духовенства. Теперь ее состав почти опустошился: учеников ее постановлено - "по прежним указам определять в хирургическую науку, а из той науки достойных - в полки, в лекари." Даже дети духовенства, служащие в канцеляриях ведомства Синода, исключались из штатов духовенства, хотя и освобождались по своей службе от мобилизации в войска.

И вот, в нарушение элементарного юридического правила - nе bis in idеm, - всех этих "должников присяги" до вступления в военную службу (тоже с присягой) все-таки сначала "по порядку" истязали плетьми.

Не мало священников, не принесших присяги, лишались сана и, если не вносили 50 руб., были истязаемы поркой, и все записывались в подушный оклад.

В 1739 г. война с Турцией клонилась к благоприятному концу. Синодские архиереи добились смягчения у Кабинет министров. Вымолили возможность полуоткрыть глаза императрице Анне. Причты опустошены. Много церквей бедствует. Правители увидели свой "пересол" и направили от лица императрицы (да!) указания Синоду с лицемерными укорами якобы за нерадение (!) в замещении мест и запущение посему даже напутствия умирающих. И будто бы по последней переписи "церковников и их детей" число их "не токмо не умалилось, но и прибыло слишком 57.000 человек. И по такому их множеству (!), ежели Синод свое радение, також и архиереи в епархиях своих прилагать будут, то не только все церкви удовольствованы быть могут добрыми священнослужителями, но и затем останется их довольно, из которых, выбрав молодых людей, можно употреблять в школы и обучат высшим наукам, дабы впредь к церквам определяемы были ученые люди."

Наконец, на этот доклад последовала 8. VI. 1759 г. Высочайшая милостивая резолюция. На такую перестали даже и надеяться: "не бывших у присяги иеромонахов, иеродиаконов, монахов и белых священников и диаконов к присяге привести. И ежели по подлинному свидетельству явится, что они подлинно не от злости и упрямства или от какой другой злой причины, но токмо от одной своей простоты у тех присяг не были, то таких, для дарованного от Бога с Оттоманскою Портою мира, от телесного наказания и от штрафа освободить и быть им в прежних чинах." Так амнистированы были только священнослужители. А за ними стояли еще количественно равные им толпы заклейменных церковнослужителей: дьячков и пономарей. С дозволения Сената, Синод сделал и о них доношение Государыне на предмет такой же амнистии, ибо и они так поступили "не от злобы, а по простоте." Синод тут при случае вновь разрушает фикцию, будто у приходского духовенства есть какие-то лишние люди, а, ссылаясь на прямой недостаток школьно-образованных заместителей приходских мест, просит разрешения не требовать уже от них ценза "высших наук," а только букварь и катехизис. Государыня подписала согласие, ограничившись требованием "доброго и непорочного жития."

***

Вступление на трон Елизаветы Петровны было, как и для всей России, для русской церкви и русского духовенства ликующим праздником. Бездарная жестокость "бироновщины" морально удесятерила горечи государственного тягла. Кошмар гонения на само православие отпал. Ликующие голоса с высоты архиерейских кафедр свидетельствуют об этом общем моральном облегчении. Но в существе дела, при утвердившейся петровской системе всеобщей сословной службы государству, перемен быть не могло. Следуя декларативно и на деле политике Петра I, правительство Елизаветы в 1743 г. объявило новую генеральную ревизию населения. А это значило, что опять к духовенству применена будет мерка "штатов," за пределами коих опять окажутся народившиеся и подросшие дети, обреченные на изгнание. В данном случае и мерка указана устарелая, по штатам 1722-23 гг. За протекшие 20 лет она перестала быть живой и точной. Словом, встал на очередь новый разбор. Без немецкой злобы он был и по форме и по существу мягче и гибче. В инструкции для разбора указывались более разнообразные выходы поповичам, а не только огульное порабощение. Указано: всех, не состоящих на штатной службе детей духовенства с их семьями, передопросить: - кто куда пожелают, в посад и ремесленные люди, на фабрики и заводы, или на пашенные земли, по их воле определять и в нынешнюю перепись писать в тех местах. А которые пожелают в военную службу... тех всех отсылать для определения в полки в военную коллегию. А которые в военную службу не годны, из тех здоровых определять на казенные заводы, а престарелых и увечных - в богадельни, дабы никого из шатающихся не было." Свобода выбора тут ограничивалась только выбором рода работы, но не самого места и не лица работодателя-владельца. Все же это была "некая" свобода, символ ее, ибо "тон делает музыку." В средне южной полосе России дозволялось еще выходить в "однодворцы," т. е. в состояние свободного (на условии выплаты казенного налога натурой и деньгами) землероба (Тургеневский "Однодворец Овсянников"). Малороссийское духовенство в указе тактически замолчено, т. е. пощажено от разбора, равно как ехрliсitе не тронуто и духовенство казачьих земель.

Синод, видя явное несоответствие задуманного "разбора" с печальной действительностью, вошел в Сенат с ходатайством: принять его план. А именно, в виду печального факта пустующих церквей, заместить их назначением в них священно - и церковнослужителей не обязательно лишними членами из семей соседнего духовенства, а из других епархий. Тогда они не окажутся искусственно лишними, но и замещенные ими места в другой епархии не окажутся пустующими. Кабальный режим сам себе создавал якобы безвыходные затруднения и людям муку. А лениво думавшее чиновничье самолюбие раздражалось и упорствовало, когда ему указывали на элементарные ошибки. Сенат, чуя свою вину, затянул ответ, обещая (когда-то!) собрать по этому вопросу конференцию. Между тем на местах в епархиях творилось неправедное чиновничье дело. Одни светские чиновники, не допуская советников от епархии, "по одним бумагам" узаконяли нелепости. Не считаясь с беглецами, этими "мертвыми душами" замещали бумажные места; оставляя на местах взятых под духовный суд, напр., двоеженцев, записывали нужных епархии квалифицированных кандидатов в рекруты. Синод умолял, чтобы чиновники не бесчинствовали, делали только переписи, а самый разбор делало уже епархиальное начальство и окончательные решения выносила уже Конференция Сената и Синода. Сенат огорчился, что все это оказывается так сложно. Т. е. в сущности огорчился обнажением его корыстного умысла: - залучить всякими правдами и неправдами побольше рабочих невольников. Правда для Сената была невыгодна: черпая безработных клириков из всей России, заместили бы ими пустующие места и тем разгрузили бы приходы, обремененные семейными излишками.

Характерна критика этого распоряжения власти в устах тогдашнего "европейца и либерала," В. Η. Татищева. Такую щедрую и бесплатную сдачу "лишних" церковников помещикам Татищев считает нерациональной, потому что она убыточна для казны. Лучше брать таких якобы "лишних для духовенства в государственную службу или на государственные заводы" (этим делом Татищев сам управлял на Урале). Или в села и погосты на обязательные работы, чтобы от нее довольствовались и церковные причты. Этим Татищев оправдывает бывшую форму самоустройства духовенства после петровских штатов 1723 г. до аннинского гонения. "Лучше, - продолжает Татищев, - не раздавать помещикам даром," ибо это имущество - "государственное, но продавать, за которых с охотой всяк даст за мужскую голову по 10 ρублев. И через то не мало бы правильных денег в казну пришло." Как скоро человек привыкает к ужасу рабства! Иллюстрация к тому, с чем мирятся и чего якобы не видят "добровольные" интеллигентные (?) строители социального рая в нашей России. Неудивительно, что часть детей церковников, обреченных на рабство, поступала в бегах в шайки разбойников (Розанов. Ист. Моск. Епарх. Управления, ч. II, кн. 1, с. 168).

***

"Изъятие сословных излишков" из рамок духовенства делалось не только в пользу низшего физического и крепостного труда, но и труда свободного, интеллигентного, утилитарно нужного "до зареза" в данный момент государству. Дети наследственно-грамотного духовенства служили государству благодарным резервом, из которого правительство с уверенностью черпало нужных ему грамотных школьников для выработки разных ученых специалистов. Из Московской Духовной Академии постоянно шли вызовы в Академию наук, в Москов. Госпиталь, в Сухаревскую математическую школу для обучения то архитектуре, то восточным языкам. Строители далеко еще не окрепшей и недоразвившейся духовной школы подымали даже тревожный вопль об ее опустошении через это изъятие лучших элементов. Уже в 1735 г. ректор Москов. Дух. Академии, архим. Стефан Калиновский, по случаю вызова в Академию Наук 20 студентов, с огорчением писал Синоду, что у него "немногие доходят до богословия. Ибо иные посылаемы бывают в СПБ для обучения ориентальных диалектов и для Камчадальской экспедиции, иные в Астрахань для наставления калмыков и их языка познания. Иные - в Сибирскую губернию с дейст. статс. советником В. Татищевым, иные в оренбургскую экспедицию со ст. совет. И. Кирилловым. Иные же берутся в московскую типографию и в монетную контору. Многие же и бегают, которых и сыскать невозможно." Своим темным неуклюжим языком ректор Ст. Калиновский объясняет далее, как мотивируют беглецы свое уклонение от таких по видимости почетных вызовов. Уклоняющиеся говорят: "мало видим тех, котории по совершении наук своих угодное пристанище получают." Так это, или нет, но ректор Ст. Калиновский жалуется Синоду на подрыв этими "изъятиями" самого состава духовных школ: "котории ученики по многотрудных в фаре, инфиме, грамматике, синтаксисе, через 2, 3 и 4 лета в пиитику уже, риторику и философию поступят, а остроумнейшие и надежнейшие покажутся," тех соблазняют учиться медицине при госпиталях, куда уже завербованы раньше товарищи их по Славяно-Грек.-Латинской Академии. Таким образом, по выражению ректора, все готовое пиво сверху спивается, а в богословской школе на дне "почти самое остается дрожжи." Синод сделал лишь ограничительное постановление: отдавать в Госпиталь из Слав.-Грек.-Латин. академии не детей духовенства, а лишь разночинцев, солдатских детей, и то только дошедших до синтаксисы. А из высших классов уже не отпускать.

Новые штаты на бумаге созрели только через 10 лет к 1778 г. Они составлены значительно сжатее петровских. За единицу принят "двор," в котором числилось четверо мужчин. Эти 4 "штатных" лица назывались "ревизскими душами," ибо числились по штату от одной ревизии до другой, независимо от фактического положения, т. е. живы ли они, или уже умерли и их заменили или не заменили новые члены семьи. На 150 дворов положен 1 священник, на 250-300 дворов - 2 священника, максимум - 3, если нельзя без трех обойтись. При жизни штатного священника запрещено ставить заместителей ему. Предельным возрастом штатной службы назначено 60 лет. По медицинском освидетельствовании и отставке, велено отбирать ставленую грамоту и не дозволять совершать требы, даже служить литургию без особого архиерейского разрешения.

Выбрасывая за борт много так наз. "заопределенных" клириков, новые штаты питали старый, еще не упраздненный канал крестцового духовенства. После разбора 1769 года в Москве скопилось 257 безместных священников и 11 диаконов. Подобное скопление, как видно из указа Синода 1770 г., образовалось и в СПБ. Под предлогом хлопот о местах и с отпусками от своих епархиальных владык, просрочивая все свои паспорта, эти бродячие попы "шатались праздно и в непристойные духовному чину поступки впадали.".. Часть их "отправляла в домах крестцовую службу," часть "домогалась пройти в полковые команды," попадались среди них и запрещенные. Словом, "великая от таковых бродяг непристойность происходила." Синод приказал всех просрочивших паспорта (не говоря уже о беспаспортных), высылать под полицейским караулом по месту их жительства. Строгий архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский), из шляхтичей Малой России, был вообще барски строгим администратором. В 1768 г. он писал в свою Консисторию: "В Москве праздных священников и прочего церковного причта людей премногое число шатается. Они к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собою торг, и при убавке друг перед другом цены, вместо надлежащего священнику благоговения, произносят с великою враждою сквеρнословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают время. Или же, напившись до пьяна, по улицам безобразно скитаются."

Свой строгий указ против бродячих крестцовых попов Синод повторил в 1772 г. Но он шел вразрез с реальной нуждой момента. Чума унесла много священников. И на пустовавшие в Москве места пришлось взять не мало тех бродячих иереев, которые были внесены в списки высылаемых. Узнав о вакантных местах в Москве, сюда опять прилила волна из других епархий разных неуживчивых элементов. Воскресают неумирающие "крестцы." С 1774 г. Московская Консистория предпринимает ряд полицейских мер к их ликвидации. На Спасском крестце поставлен уполномоченный Консисторией иерей, а на помощь ему караул из солдат, чтобы разгонять силой крестцовые сборища бродячих попов. Митрополит Платон систематически боролся с этой "текучей рабочей силой" и, наконец, прикончил это безобразие. В своей автобиографии он сообщает, как он изничтожил "бесчестный крестец, который состоял в том, что у Спасских ворот всегда собиралось попов по 10, 20 и 30, бродяг из разных епархий. Отрешенные от мест, а иные запрещенные и под следствием находящиеся, нанимались, стоя на крестце, служить обедни при разных церквах за малейшую цену, копеек по 10 и по 5. Делало сие нестерпимый соблазн. Бог помог архиепископу (т. е. самому Платону) все сие перевести так, что и следа не осталось. Хотя оно, может быть, продолжалось через (т. е. "в течение") несколько сот лет и хотя прежние архиереи о том же старались, но не успели."

Но "крестец" не сразу опустел. Туда выходили совершенно легальные священники, чтобы наняться отслужить раннюю литургию. Повсюду прихожане разделялись на посетителей ранних и поздних литургий. Но "штаты" многих церквей допускали только одного священника. Для ранних обеден нужно было искать священника где-то на стороне. Потребность реальная. Прихожане жаловались и даже на Высочайшее имя. Митр. Платону приходилось сопротивляться, чтобы не разрушить с трудом укрепленную плотину, не дать ее прорвать напору бродячих попов. Указано довольствоваться приглашением для ранних литургий священников из других церквей с широкими штатами в два или три священника. И все-таки бродячие и беглые попы находили себе нанимателей и в Москве и в СПБ вплоть до начала ХIХ в.

После проведения в конце ХVIII в. секуляризации и в Южной России, и по введению и там строгих приходских штатов, и там не сразу удалось изжить широко распространенную практику так наз. "диких попов." Часть их обладала грамотами, выдававшимися самими архиереями при отпуске для приискания места. Иные находили для себя более легким (бесшкольным) и дешевым способом добывать себе хиротонию в соседних - Молдавии и в Турции "про запас" и с этими ставлеными грамотами странствовали от парохии к парохии, не найдут ли где "ваканс." А пока что кормились физическим трудом в сельском хозяйстве или ходили в извоз чумаками. А вдовые присоединялись к группам бурсаков, добывавших хлеб распеванием кантов. И вообще "бурлаковали," сливаясь с свободно переселявшимися с места на место землеробами, что было одной из привилегий края, резко упраздненных учреждением здесь наместничеств в 1783 г. Конечно, в этой бродяжной обстановке авантюрили и попы-самозванцы, так наз. "самоставы" или "самосвяты," с подложными грамотами и даже по паспорту второбрачные. Изобличенные ныряли через польскую границу и продолжали свои похождения за кордоном.

***

Екатерининское время, сжав до крайности штатные рамки духовного сословия, уделило законодательное внимание и для устройства "излишков" сословия не только в воинской и подушной кабале, но и на путях свободных интеллигентных профессий. Послепетровские правительства, как только нуждались в каких-либо специалистах, автоматически черпали их из семей поповичей и духовных школ. Характерно для грубого утилитаризма власти, что она, втягивая в кабалу крепостной зависимости "излишки" духовного сословия, не хотела понять особой чувствительности его и мучительности для него перехода от высшей категории труда и соединенного с ним высшего морального самосознания к труду низшему, только физическому, и притом рабьему. Но как только возникала экстренная потребность усвоения новых научных знаний, так не задумываясь члены правительства протягивали руку к семьям поповичей и брали оттуда выносливых, не боящихся труда "спецов." Так, напр., в самом начале царствования Екатерины II, прежде всего ради потребностей Академии Наук, понадобились специалисты древних и новых восточных языков. И вот 16.V.1765 г. Синоду объявляется Высочайшая воля: "из обучающихся в семинариях учеников, кои дошли до риторики... избрать 10 человек для отправления их в Англию, дабы в университетах Оксфордском и Кембриджском в пользу государства высших могли обучаться наук." 21.V. последовало еще дополнение: кроме Англии послать еще студентов и в Германию, в Геттингем и в Голландию - в Лейден. Из этих заграничных выучеников некоторые вернулись на церковную службу. Так, Наумов стал преподавать греческий и еврейский языки в старой Академии в Москве в Спасском монастыре. В 1773 г. вернулся Семенов-Руднев. Особая комиссия от Академии Наук экзаменовала его и решила, что его нужно использовать только для ученой и учительской деятельности. Что благовременно учредить у нас для научного богословия богословский факультет и присоединить его к Московской Академии, "чтобы сии оба училища, поелику оные учреждены для духовенства, назывались одной Академией." Значит, несмотря на торжественно звучавший с конца ХVII в. титул Славяно-греко-латинской Академии, синодальные правители церкви сознавали, что это еще по существу не высшая школа богословских знаний. Молодой питомец ее Платон (Левшин), ставший теперь архиепископом Московским, задался прямой целью поднять Московскую Академию до уровня действительно высшей богословской школы. В проекте он себя назначил ее "директором." Курс ее шестилетний, без первых четырех латинских классов. Они переносились в Троицкую семинарию. А в Москве оставалась высшая школа с традиционным именем Академии. В нее вызывались бы из всех 33-х семинарий отборные студенты по три кандидата от каждой, всего 99 человек. Проект не двигался и при Павле I (1796 г.) и сдан в архив. Но он отображал в себе назревшую потребность вскоре осуществленной реформы выросшей духовной школы. А пока эта смиренная и самоотверженная школа продолжала служить не церкви только, но и всему аппарату государства, отдавая ему свои мнимые "излишки."

Понадобились в 1782-86 гг. учителя в преобразованные народные школы. Резерв кандидатов - те же семинарии. Министерство требовало в 1783 г. дать ему 142 ученика и при том "лучших," и не только риторов, но и философов. С 1786 г. шли систематические вызовы в медицинские школы и в Московский Университет. В 1788 г. высшие классы СПБ семинарии почти опустели от таких "вызовов." Духовное начальство старалось, как могло, сберечь свои школы от истощения. У митр. Платона в Москве все ученики при переходе из риторики в философию должны были давать подписку, что они останутся в духовном звании. Митр. Платон для публичного собрания в его моск. академии в 1782 г. назначил диспут между двумя учениками на тему: "Преимущество духовного звания пред всеми другими."

Несмотря на горькие стороны быта приходского духовенства, вытекавшие из крепостного права, посягавшего на периферическую часть его детей, духовенство верой и правдой служило режиму, было одной из крепких его опор. При эпизодах народных волнений, его вовлечение в них не было руководящим, а только пассивным, в большинстве террористически вынужденным. Так было даже при холерном бунте в Москве в 1771 г. и при убийстве архиепископа Амвросия (3. Каменского). Также в общем оно было вынужденным страхом насилия и во время наступившей через два года (в 1773-74 гг.) Пугачевщины. "Пугача" (такова была народная форма его имени) "благословил на царство" за Волгой Иргизский старообрядческий старец Филарет, а Пугач в свою очередь обещал поставить Филарета патриархом на Москве. Опираясь на бунтарскую психологию заволжского старообрядчества, Пугач и в своем манифесте, наряду с "вечной волей" от крепостной зависимости, "жаловал" также и "двуперстным крестом и бородой." Восставшие казаки и всякая вольница врывались в города, насиловали и жгли. Разорены и сожжены: Казань, Пенза, Саратов, Царицын и др. Застигнутое врасплох духовенство сопротивлялось и нещадно убивалось. В одних двух маленьких городах, Ядринске и Курмыше, убито 77 лиц духовных. Неполная общая статистика считает всего 257 убитых духовных лиц, отказавшихся служить молебны за царя Петра Федоровича и его супругу Устинью Петровну. Неудивительно, если под страхом быть растерзанными живьем, многие священники покорялись самозванцу, встречали его с крестом в руках на папертях церквей. Но ведь также покорно встречали Пугача и местные гражданские власти. Паника была общей. Епископам тех губерний приходилось пережить много волнений. В Казани был митр. Вениамин (Пуцек-Григорович), в Нижнем Новгороде Антоний (Зыбелин), в Вятке Варфоломей (Любарский), в Тобольске Варлаам. Своими заявлениями с церковных кафедр и циркулярными посланиями они оказывали важные услуги властям. Вениамин Казанский, напр., во время смерти Петра ІII был в Петербурге и сам участвовал в отпевании и погребении его в Александро-Невской Лавре. Синод разослал указ, угрожавший лишением сана духовенству, как только кто "поползнется приступить не только в сообщество, но и к каким бы то ни было способиям злодейственным бунтовщикам и врагам благочестивой своей церкви и государства." Но при окончательном суждении, по подавлении восстания, безоговорочность угрозы была смягчена. Однако, лишены были сана два архимандрита: Саранский Александр и Нижегородский Исаакий. В Тамбовском и Пензенском крае лишены сана и монашества 129 человек. При разборе этих дел об измене властям и Синоду, в частности, приходилось считаться с неразберихой доносов. Правительство побуждало Синод разбираться в злостных клеветах на владык: Варлаама Тобольского и Вениамина Казанского. Но следствие их совершенно оправдало.

Всей древности не было свойственно яркое сознание школы, для усвоения тех или других знаний в возможно более краткий срок, возможно более широким кругом учащихся. Принцип не только интенсивности мысли и ее глубины, но и ее экстенсивности, широчайшей распространенности и возможной доступности, хотя бы и ценой ее упрощения и плоскости - это принцип новой европейской культуры, победившей своей общедоступностью нашу земную "вселенную." Захвативший нас позже западных народов на четверть тысячелетия, этот процесс ошколивания всех разветвлений жизни не мог не натолкнуться на естественную инерцию пассивного сопротивления. После открытия при царе Федоре высшей по замыслу школы - "Академии" в Заиконоспасском монастыре, систематическое школьное размножение и развитие началось далеко не сразу, несмотря даже на близкий пример киевской и юго-западной Руси. Наиболее книголюбивые епископы и игумены монастырей ревновали о "почитании книжном," т. е. о размножении экземпляров хранившихся в библиотеках монастыря или архиерейского дома древних книг. Ревновали о создании аппарата "начетничества." На уровне начетничества и случайных личных дарований и стояло веками церковное просвещение. От избытка личных дарований и по инстинкту писательства происходил тоже случайно некий прирост этой "чтомой" книжности. Но мысли о том, чтобы его активно увеличивать, пересказывать "по своему," а тем более учить этому "пересказыванию" - не возникало. Учить и учиться значило: - уметь читать и писать и - только. Отсюда странность общего впечатления от русского средневековья, затянувшегося от татарского ига, будто русское монашество и архиерейство, обогащая верующий народ одной грамотностью - скупились, жалели тратить материальные средства на школы и в то же время тратили их на церковное строительство, на украшение церквей и на свою богатую вельможную жизнь. Такое объяснение многовековой русской бесшкольности было бы клеветой на никогда не усыпавшую энергию монастырского благочестия и ревности, не говоря уже о героях святости и подвига. Нет, просто категория развития ума, мысли, науки и вообще человеческой земной культуры отсутствовала в составе учения православной церкви. Ревность о культуре принадлежала к попечениям мира сего. Это дело царей и государства. Церковь это принимала под своим контролем и со своими условиями. Но не считала этого прямым своим "делом." Вот "минимум" просвещения, мысли и книжности, нужной для культа, она берегла и пронесла в сохранности через все века разрух, военных разгромов и народных бедствий. На сохраненном церковью фонде просвещения народы и государства могли легко строить свое общее светское, утилитарное просвещение. Так было фактически на Востоке и специально у нас на Руси.

***

Что другое мог сделать Петр Великий для насаждения вообще "просвещения," в том числе и просвещения специально церковного, богословского, как не позаимствовать его извне? К счастью, это заимствование произошло не из чужого, а из своего же русского источника. Лишь игрой исторических случайностей он временно отгорожен был от более молодого центра, однако, волею судеб, теперь поставленного собирателем великой империи. Источником стала киевская школа - копия с латино-польского образца. Книжные люди из киевщины и южных школ значительной волной вливались в московщину после 1654 г. Петр В. по кончине патриарха Адриана (1700 г.), типичного великорусского противника его западных реформ, уже решительно передал и все дело церковное и, в частности, церковно-школьное в руки киевлян. И почтил (1701 г.) Киевскую школу по достоинству именем Академии в сравнении с увядшей Академией в Москве. Последнюю он вручил попечению вновь прибывшему из Киева просто за архиерейским посвящением Стефану (Яворскому). Стефану он в исключительном порядке временно поручил все церковное дело и захиревшую Академию в частности. Стефан просто скопировал все порядки Киева, пригласил киевских учителей, с киевскими учебниками, разделением учащихся на классы и с тотальным преподаванием всего по-латыни.

По этому примеру и прямым директивам от митр. Стефана земляки его - южане, вдохновились искренно открывать в своих епархиях школы, на что еще не сразу "раскачались" великороссы. Уже в 1700 г. открыл школу у себя в Чернигове архиепископ Иоанн (Максимович, ныне канонизованный). В Ростове ярославском в 1702 г. еп. Димитрий (Туптало, тоже канонизованный). В Тобольске (1703 г.) митр. Филофей (Лещинский, также малороссиянин). В Новгороде в 1706 г. митр. Иов - великоросс. Иов Новгородский, как и Афанасий Холмогорский сами бесшкольные великороссы, принадлежали к той породе людей большого здравого смысла, которые преодолели узкое мракобесие своей среды. Эти люди были отрадой "просвещенцу" Петру, и он их отличал и ценил.

Добровольной тяги к школе все же еще не было. Нужна была палка закона. И вот, чтобы обеспечить прилив учеников, издается закон: дети духовенства впредь не допускаются к церковным должностям, пока не пройдут ни одной ступени специальной духовной школы. А гражданское правительство этому "загону" в духовную школу помогало тем, что тут же в законе объявлялось, что без аттестатов духовной школы впредь поповичи не будут приниматься ни в какие "чины гражданской службы," кроме, конечно, "солдатского чина," что практически отпугивало почти наравне с записью в крепостную зависимость.

Но так как регулярные духовные семинарии еще медленно создавались по разным епархиям, то петровское правительство, само заинтересованное в ускорении темпа народного образования, предписало, параллельно специальным церковным семинариям, открыть и при архиерейских домах и при больших монастырях начальные общеобразовательные школы, так наз. "цифирные." В эти школы приглашались дети всех сословий, а дети духовенства поголовно, обязательно. Кто из детей духовенства уклонится, тому грозила принудительная солдатчина, а по мере злостности и запись в подушный оклад. Хорошо еще, если на землю государственную, а то и в помещичье рабство. И кто не прошел даже этой "цифири," тем запрещено выдавать даже разрешение на брак. Можно обвинять Петра Великого в жестокости его строительных, школьных, военных предприятий. Но нужно и понять его. Наш историк Голубинский, цитируя свидетельство летописца о слезах матерей передовых русских сословий, плакавших о своих детях, как о мертвых, когда св. Владимир мобилизовал их для аристократической школьной подготовки к высшему государственному и церковному служению, с грустью удивляется этому стихийному сопротивлению свету науки и затем винит своей народ в отсутствии у него вкуса к школе на протяжении всей дальнейшей его истории. Надо признаться, что при всех крайностях выводов Голубинского в этом его наблюдении есть нечто точно подмеченное в характере русского народа. к такому народу не так-то легко механически применить методы управления, какие подходят ко многим другим народам.

Наступил 1721 г. Упразднено патриаршество. Во главе управления церковными делами поставлен государственного порядка орган - Св. Синод. Его конституция - Духовный Регламент - теперь уже от лица верховной власти предписывала: в каждой епархии открыть архиерейскую школу "для детей священнических или и прочих, в надежду священства определенных." И это на особую ассигновку из доходов архиерейского дома. Учитывая, что потребны не малые средства, регламент устанавливает для этой цели еще новый натуральный налог. Это средство всегда героическое. Но тут налог указан в очень высоком проценте: собирать 30% хлеба с земель церковных и 20% с монастырских и архиерейских.

Школа Феофанова по нынешней мерке - школа средняя, и даже по киевскому примеру средне высшая. Элементарная грамотность молчаливо предполагается уже пройденной, в цифирных ли школах, или где угодно. Вот содержание ступеней - годов - классов у Феофана: год I-ый - грамматика, география, история; II - арифметика и геометрия; III - логика и диалектика; IV - риторика и пиитика; V - физика и метафизика; VI - политика. Метафизика может переноситься и в этот класс; VII-VIII классы посвящаются богословию. Языки преподаются все время: церковно-славянский, латинский, греческий и еврейский. Для воспитательных целей вводится система общежития "образом монастыря," Москве совершенно неизвестная. Ректор, префект, надзиратели и ученики живут вместе. Ученики по возможности отделяются от вольной домашней обстановки и редко видятся с родными. "От такового воспитания и учения можно воистину надеяться великой пользы отечеству."

Согласно программе Регламента начали открываться новые школы: целых две в Петербурге. Митр. Феодосий (Яновский) открыл семинарию в столичном Александро-Невском монастыре. Бывший в то время Псковским архиепископом Феофан Прокопович, но состоявший Постоянным членом Синода и по желанию Петра выстроивший себе деревянный дом в Петербурге на р. Карповке, там же построил деревянные корпуса и для семинарии. Эти две столичные семинарии, да к ним еще присоединилась в Нижнем Новгороде, были открыты первыми по программе Дух. Регламента. Но они также, как и другие архиерейские школы и до и после этого года, не были еще полными. Они вырастали по мере нахождения учителей и учеников. В 1722 г. открыты духовные школы в Твери, в Белгороде. В 1723 г. - в Казани, Вятке, Холмогорах, Коломне. В 1724 г. в Рязани, в Вологде. Синод наблюдал за ними через свою Контору школ и типографий. С момента открытия этих семинарий, духовенство обязывалось отдавать в них своих детей вместо прежнего обязательства зачислять их в цифирные школы. И эти последние, поскольку они содержались архиереями, закрывались и сливались с новыми духовными школами. Всеобщая "школьная повинность" для детей духовенства подтверждена указом Синода (1723 г.), со ссылкой на "волю Государя," что родители за уклонение лишаются должностей, а дети записываются в подушный оклад.

Несмотря на грозные законы, новое духовно-школьное дело не находило сочувствия в самом духовенстве Великороссии. Оно казалось "чужим" делом не потому только, что сдано было практически как бы в монополию малороссиянам, но еще и преподносилось в оболочке латинского еретического языка. Трудно было великороссу преодолеть это инстинктивное оттолкновение от латыни, к которой малороссы уже давно привыкли. Детей духовенства свозили для школьного смотра в епархиальный город, полу-экзаменовали, разбирали по способностям. Но собрать всех не удалось. Их скрывали и родня и чужие. Агенты Монастырского Приказа разыскивали беглецов и привозили как арестантов в кандалах. Иные прикидывались дурачками. Зная этот прием обмана, в свое время проделанный Давидом, чтобы не попасться в руки филистимлян, Духовный Регламент предписывал подвергать этих дезертиров науки годичному испытанию. Само духовенство и монастыри саботировали положенные на содержание духовных школ сборы хлеба. Да и власть, учреждавшая школы, была бессильна снабдить их достаточным количеством учителей. Сам Синод, чувствуя свое бессилие, дозволил, чтобы не провалилось все дело, довольствоваться в новых духовных школах грамматикой, арифметикой и коротеньким катехизисом. Не до латыни, не до греческого языка! При таком почти стихийном пассивном сопротивлении неудивительно, что по смерти Петра Великого целый ряд этих зачаточных семинарий просто захирел и закрылся. На фоне этого инстинктивного бытового саботажа богословской школы великорусским духовенством неудивительно, что в послепетровское безвременье особым школьно-богословским активизмом отличались одни только иерархи-малороссы. Еп. Гавриил (Бужинский) восстановил захиревшую семинарию в Рязани, еп. Гедеон (Вишневский) - в Смоленске. Иркутские епископы - Иннокентий (Кульчицкий - канонизованный) и Иннокентий (Нерунович) открыли школы у себя в далекой Сибири. В Пскове в 1725 г. открыл духовную школу еп. Рафаил (Заборовский). В Харькове еп. Епифаний Тихорский в 1726 г. открыл коллегиум, потом блестяще развившийся.

С воцарением Анны Иоанновны (1730 г.), "диктатором" церковных дел стал Феофан (Прокопович). Он употребил особые усилия, чтобы реализовать максимально свои мечты о духовной школе, изложенные им в Духов. Регламенте. Уже в манифесте о своем воцарении новая императрица указала - во всех епархиях открыть духовные школы согласно с буквой Духов. Регламента. А так как подневольные открытия по всем епархиям ограничились школками очень элементарными, то новый именной указ 1737 г. потребовал, чтобы в них повсюду вводился курс средне-учебных заведений применительно к Дух. Регламенту и делались ежегодные отчеты Синоду. Архиерейские школы преобразовывались в "славяно-латинские семинарии." Примером служила Киевская Академия. А сложившиеся школы "славяно-русские" становились низшими подготовительными к средним, т. е. к семинариям. Так слагался прототип будущих "духовных училищ" ХIХ века. К концу царствования Анны Иоановны (1740 г.) насчитывалось уже 17 семинарий типа средних школ. Однако, это был лишь "тип" средних школ, но не полнота их предметов и ступеней. Не хватало ни учителей, ни материальных средств. Даже аннинское "кабинетское" правительство, взявшее в свой контроль все хозяйство церковных земель, убедилось на деле, что развернуть полную программу духовных школ, даже только с материальной стороны, архиереям непосильно. В 1738 г. поставлен был впервые вопрос о казенных "штатах" для семинарий. Но "временно и пока" различные ассигновки получили только три "видных" семинарии: СПБ Невская, Новгородская и Казанская. Жестокие аннинские "разборы" уменьшали количество кандидатов для семинарий, навстречу этому шел недостаток самих учителей. Так на деле и получалось, что и набирать в школы учеников приходилось силой и учить их удавалось едва грамматике, не доходя даже до риторики, не говоря уже о философии. Единственно в Харьковском Коллегиуме возвысились до богословия.

Со вступлением на престол Екатерины II иерархи-великорусы, готовые принять секуляризацию недвижимой церковной собственности, справедливо рассчитывали получить за свою готовность к этой реформе серьезную компенсацию из казенного бюджета на переустройство, в частности, и духовных школ. Рукой светских секуляризаторов в инструкцию Комиссии о церковных имениях 1762 г. вписана от имени Екатерины II беспощадная характеристика тогдашнего состояния духовных училищ: "Прошло 40 лет со времени появления их, но и по сие время архиерейские семинарии состоят в весьма малом числе достойных и надежных учеников, в худом учреждении для наук и в бедном содержании. Семинаристы нынешние обыкновенно в некоторых местах обучаются латинскому и греческому языкам от неискусных учителей, не знают иных учений, как только самые первые и школьные основания латинского языка: не обучаются ни наук философских и нравоучительных, не знают истории церковной, ни гражданской, ниже положение круга земного и мест, на которых в рассуждении других народов живут. Набираются они в семинарии от отцов и матерей, большей частью неволею и содержатся без разбора."

Но, как многие широковещательные замыслы Екатерины II, весь описанный проект не был принят правительством к осуществлению. Однако "заряд" его не пропал даром. Иерархи-москвичи, лишенные теперь помещичьего землевладения, тем усерднее добивались штатных окладов на духовные школы и их увеличений по мере их внутреннего роста и их количественного размножения. Первые после отобрания церковных поместий штаты на школы из казны 1763 г. сводились к 40.000 р. в год. В 1784 г. они были возвышены до 77.500 р. На семинарию в год приходилось 2.000 р. Учителя получали по 150 р. в год. Подвижников такого учительского оклада было немного. Да и этим труженикам заведенная нищенская система учительства не давала возможности усилить свою специализацию в науках. Один преподаватель, а самое большее - два-три, вели свой класс через все ступени школы. Переходя в высший класс, они брались преподавать уже новые дисциплины в этом классе и т. д. Школы ниже семинарий, названные при Екатерине II "уездными" училищами, совсем не обеспечивались казной. Их по-прежнему архиереи и духовенство ухищрялись содержать своими домашними средствами. Одного программного уровня преподавания при этом не могло быть. Не было ни одинаковых денежных средств, ни одинакового нужного учительского персонала. В одних семинариях школьный курс исполнялся в 8 лет, в других в 13 (!). Как бы то ни было, теперь везде уже преподавалось и богословие. И вот еще результат новых педагогических веяний, великорусский "модернизм": отрыв от латыни в философии и богословии, преподавание их на своем русском языке. Курс богословия Платона (Левшина), написанный на русском языке, стал учебником богословия. Дисциплина и система наказаний модернизованы, основываясь на "благородном честолюбии" учеников.

Павел I Петрович, сын Екатерины II и Петра III, унаследовал царский трон по традиционному неписанному закону прежних московских царей. Отменив этот твердый закон, Петр I почти "узаконил" ряд дворцовых переворотов ХVIII века. Дочерью такого переворота и была мать Павла I. Екатерина II несомненно любила сына в детстве, мечтала воспитать в нем некоего "гения" на троне. На этой почве она "открыла" и вознесла митр. Платона. Но человеческие чувства неподвластны простой логике. С течением времени она стала видеть в Павле знамя переворота против себя, отдалила его от всякого знакомства с государственными делами, создала ему замаскированную тюрьму в Гатчинском дворце и оскорбительную атмосферу пренебрежения со стороны фаворитов, окружавших ее трон. Эта большая не только семейная, но и высоко-политическая драма, была одной из причин длительного нервничания его законоучителя митр. Платона. Человек прямого склада души, готовый целиком служить законной власти, Платон терялся и прямо ужасался этой политической трагедии. И он был прав в своих предчувствиях. Платон очень рано, еще в свой Тверской период (с 1770 г.) и особенно после гибели (1771 г.) архиеп. Амвросия Зертис-Каменского и Пугачевского восстания (1773-1774 г.), начал остро бояться роли хотя бы только и синодального возглавителя церкви и связанной с этим государственной ответственности. И стал еще во цвете лет помышлять - воспользоваться архиерейской привилегией ухода "на покой." Узнав о подаче Платоном такого прошения Екатерине, Павел Петрович в солидарности с своей супругой Марией Федоровной (и она, еще как София-Доротея Вюртембергская, была тоже ученицей Платона), написал ему очень дружеское письмо: ."..Сие намерение оставить место свое не только меня удивило, но и опечалило, как любящего свое отечество и друга Вашего... Не знаю, преуспею ли в моем предприятии - отвратить Вас от Вашего намерения, но иного во мне быть не может, как сообразного Вашему добру, ибо Вас люблю и есть Ваш верный друг." И дальше все время Павел Петрович ценит и укрепляет свою дружбу к своему законоучителю. Вот его письмо от 1777 г.: "Сообщу Вам хорошую весть. Услышал Господь в день печали, послал помощь от святого и от Сиона заступил. Я имею большую надежду о беременности жены моей. Зная Ваши сантименты ко мне и патриотические Ваши расположения, сообщаю Вам сие, дабы Вы вместе со мной порадовались. Продолжайте не сомневаться о дружбе моей к Вам и будьте уверены, что я есть и буду Ваш верный Павел." Через несколько месяцев рождается Александр Павлович. Павел снова пишет Платону: "Поделите со мной радость мою Вы, участвующий во всем том, что меня касаться может, Вы, знающий чувства мои и притом расположение мое к отечеству моему."

Напрасно Платон ожидал от своего царствующего воспитанника особо благоприятных перемен в смысле расширения свободы архиерейского хозяйствования. Отнятие ее было исторически безвозвратно. Но группа епископов-великороссов, принявшая принцип секуляризации, психологически с трудом подавляла в себе свойственные по преимуществу им, как великороссам, хозяйственные инстинкты. Их раздражал мелочный контроль в этом деле, в настойчивой и перманентной форме исходивший от обер-прокурорского стола в Синоде. В цитированном уже письме к митр. Амвросию Казанскому митр. Платон воздыхает: "какое нам дело до них и им до нас? И с чего взяли, чтобы мы подчинялись им даже в этом?." Восклицания сентиментальные, но не трезвые. При раз принятом союзе церкви и государства у каждой стороны всегда "есть дело до другой."

Еще в конце Екатерининского правления 26.VII. 1791 г. обер-прокурор Наумов был по прошению уволен в отставку и на его место назначен более активный и близкий ко Двору гр. Мусин-Пушкин. Он взял в свои руки всю синодскую канцелярию, весь ее персонал и все дела и на расширение всего аппарата потребовал дополнительных ассигновок из общей сметы Синода. Личная близость к императрице освободила Мусина-Пушкина даже от временного контроля по экономическим делам со стороны Сената, что было установлено временно, после злоупотреблений Чебышева. Но Мусин-Пушкин сам был человек церковный и потому не препятствовал членам Синода делать личные доклады Екатерине и получать от нее непосредственно указы.

Впервые при Павле I (1799 г.) узаконены меры для обеспечения вдов и сирот духовенства. Ибо наследственность самых мест священнослужителей вытеснялась школьными дипломами. Получали назначение новые люди из другого родства и из других мест. А вдовы и сироты оставались тут. По новому закону духовным вдовам дано преимущество занимать богадельные вакансии в домах монастырских и архиерейских. Указано обращать в пользу таких вдов и сирот штрафные деньги, кладбищенские и ставленические доходы.

СПБ-ская и Казанская в 1797 г. повысились в титуле и названы уже Академиями. Вместе со старыми по титулу Академиями в Киеве и Москве, в России появилось, таким образом, 4 Духовных Академии, с которыми русская церковь и дожила до ХХ века, до провала в пропасть революции.

***

Религиозно-теократическое настроение Павла I открыло его сердце к благожелательной политике по отношению к римо-католичеству в пределах расширившейся за счет ликвидированной Польши Российской империи. И даже по отношению к самому папству, униженному французской революцией. Лично папе Павел предлагал переселиться в Россию. А Мальтийский орден, изгнанный Наполеоном с Мальты, Павел приютил в России. Равно устроил в пределах России и гонимый отовсюду иезуитский орден. Даже особо приблизил к себе и благоустроил сферу деятельности иезуита Грубера. Приняв на себя звание великого мастера, т. е. главы мальтийцев, Павел облекался в ритуальную мантию и проч. одежды генерала ордена. Им же создана и специальная римо-католическая капелла в крыле здания Пажеского Корпуса на Садовой улице.

***

Непоследовательный в смысле какой-либо продуманной системы управления и законодательства, имп. Павел невольно все-таки шел навстречу неизбежным назревающим реформам. А Ключевский даже более безоговорочно подчеркивает положительные стороны правления Павла. "В основе правительственной политики импер. Павла внешней и внутренней," говорит он, "лежали серьезные помыслы и начала, заслуживающие нашего полного сочувствия.".. "Павел был первый противодворянский царь этой эпохи.".. Господство дворянства, основанное на несправедливости, было больным местом русского общежития во вторую половину ХVIII века. Чувство порядка, дисциплины, равенства, было руководящим побуждением деятельности императора, борьба с сословными привилегиями - его главной целью." "Смиряя классовый аристократизм, Павел невольно обращался лицом к идеалу общенародного монарха. Он говорил: "в России велик только тот, с кем я говорю и только пока с ним говорю." Он лишил и дворян свободы от физических наказаний за некоторые уголовные преступления. Он защитил и крепостных от безграничной эксплуатации. Закон Павла (1797 г.) ограничил барщину только тремя днями в неделю. Вторая половина недели объявлена принадлежащей свободному труду крестьянина на себя и свою семью. Это было опытным началом и воспитанием чувства свободы и даже вызвало некоторые крестьянские волнения. Но одновременно тот же Павел отдал более полмиллиона государственных крестьян в частное владение помещикам, что было равносильно утрате относительной личной свободы.

Но Павла сгубила бессистемность, непоследовательность в политике иностранной. Несмотря на почти чудесные подвиги русских воинов в далеких Альпах Европы под водительством гениального Суворова, причудливо перемешанные Павлом карты военных коалиций увлекли его на опасную дорогу войны с Англией вплоть до прямого похода на Индию. Тут английский посол Витовт уже прямо сговорился с наследниками "екатерининских орлов" о перевороте.